Да, случалось, я испытывал жалость, но при этом не мучился совестью, потому что выполнял чей-то приказ, подчинял сомнения чувству долга. Солдат кивает на полковника, полковник – на генерала, но на самом деле каждый отвечает за себя и за все земные деяния платит свою собственную цену. С годами мы начинаем понимать, какими надо быть, и тем не менее зачастую остаемся прежними…
Помнишь, я убил того человека, Бонклера? Мне казалось, я вершу праведный суд, никогда еще я не был так уверен в себе, да и сейчас не раскаиваюсь. И все же когда родился этот мальчик, Морис… О нет, ты же знаешь, я люблю детей, и отношусь к этому ребенку так же, как и к другим своим сыновьям; просто тогда я понял: судьба может мне отомстить, потребовать за все, что я совершил в своей жизни, самой страшной платы. Мне не жаль себя, но мои дети! Ведь жертвами, как правило, становятся невинные! Я не знаю, кто победит в грядущей войне, Франция или Россия, но погибнет очень много людей! И я молю Господа об одном: пусть я, а не Ролан! Я уже увидел все, что хотел увидеть, понял все, что желал понять! Мне же известно: если убьют Ролана, тебе не буду нужен ни я, ни моя любовь! Поверь, я оставался жив не потому, что прятался за спины других, так было угодно Богу; и теперь я думаю: возможно, он сохранил мне жизнь для того, чтобы я увидел смерть собственного сына, я – тот, кто столько раз убивал чужих сыновей!
Элиане стало страшно. Внезапно она обхватила голову мужа руками и прижала к своей груди.
– Не надо так мучиться, дорогой! Я верю, вы вернетесь оба – и ты, и Ролан! Иного Господь не допустит!
Она продолжала говорить, пытаясь отодвинуть от себя разверзнувшуюся пропасть, а Бернар слегка поглаживал ее по руке и молчал, и ей было жутко представить, о чем он думает.
– Каково же тебе приходилось все это время! – наконец вымолвил он. – Эти вечные ожидания, короткие встречи! Из-за меня ты, еще такая молодая и красивая, распрощалась со светской жизнью! Все могло бы быть иначе, если б рядом с тобой оказался кто-то другой, на твои плечи не легло бы столько забот, ты никогда бы не испытала подобных волнений! Этого я тоже не могу себе простить.
– Неужели ты думаешь, будто я о чем-то жалею? О том, что мы так мало бывали вместе, – да, но об остальном…
Бернар не сводил с нее глаз.
– Ты уезжаешь завтра утром? Я понимаю – детей нельзя надолго оставлять одних.
– Да.
– Где тебе будет лучше: здесь или в комнате Адели? Там нет второй кровати, а вам обеим нужно выспаться. Если ты останешься тут, я спущусь вниз.
Элиана молчала. Да, жизнь и смерть неразлучны, но когда человек жив, он должен жить. Она вспомнила девяносто третий год: тогда их брачное ложе напоминало погребальный костер, и все же любовь оказалась сильнее страха смерти.
– А если я скажу, что хочу спать в твоей постели, с тобой? – спросила она.
Он продолжал смотреть с неверием и одновременно – с надеждой.
– Ты… ты меня простила?
– Мы, как всегда, не можем позволить себе слишком долго размышлять о чем-либо, Бернар. – Он заметил на губах Элианы усмешку, но в ее глазах было что-то совсем другое. – А потому приходится подчиняться чувствам.
– Ты хочешь сказать, что твоя любовь ко мне сильнее обиды?
– Наверное, так. Эмоции – нечто преходящее, а чувства, они неизменны. В другой ситуации я бы вряд ли сумела простить, но сейчас думаю: когда мы еще увидимся? Может, после я буду жалеть о том, что не осталась с тобой?
Бернар с молчаливой благодарностью склонился перед Элианой и принялся снимать с ее ног шелковые чулки – медленно, осторожно, целуя узкое колено, проводя кончиками пальцев по молочно-белой коже на стройных лодыжках, гладя изящные ступни.
Нежная ямка у основания шеи, гибкая талия, округлая грудь – все ждало его прикосновений; тело Элианы изнывало в страстном, сладостном нетерпении.
И вот они сплели свои объятия, прильнули друг к другу в неудержимом, искреннем, всесильном любовном порыве. Они не ведали ни запретов, ни стыда, и все, что происходило между ними, казалось таким же естественным, как акт рождения или смерти, неотделимым от представления об истинно человеческом. Элиана знала: далеко не каждый мужчина способен подарить женщине столько телесных удовольствий и в то же время дать почувствовать себя богиней, позволить ей сполна насладиться земным и вместе с тем ощутить в себе то, что в силах внушить лишь небесам.
…Ранним утром Бернар Флери стоял возле окна затененной комнаты и смотрел на залитый солнцем двор, ожидая, когда те, кого он провожал, сядут в дилижанс. Он не вышел на улицу, ему хотелось посмотреть на них издалека. Сам он никогда не оглядывался, но они оглянулись и дружно помахали ему, две тонкие фигурки на фоне яркого летнего утра.
Он поднял руку и улыбнулся, радуясь, что с такого расстояния они не смогут разглядеть его слез. Он прощался с ними. Может быть, навсегда.
ГЛАВА III
Зима 1812 года почему-то напомнила Элиане времена Революции: то же мрачное ожидание – хотя и с надеждой, но без веры.
Старший сын Дезире, Себастьян, также участвовал в русском походе, и обе женщины всякий раз с трепетом прочитывали очередной военный бюллетень.
Они уже знали, что французская армия покинула опустошенную Москву и отступала, преследуемая русскими, с каждой новой битвой теряя остатки сил, превращаясь в толпу, беспорядочно бегущую по холодной пустыне навстречу неминуемой смерти.
«Триста тысяч убитых», – гласило последнее сообщение.
Прочитав его, Дезире принялась ломать руки, в слезах повторяя:
– Господи! Неужели мы потеряли их? Неужели мы их потеряли!
В те времена, когда совершенно открыто признавалась власть денег, а чувство всеобщего патриотизма начало иссякать, некоторые молодые люди получали отсрочку, нанимая вместо себя рекрута из какой-нибудь бедной крестьянской семьи, но Себастьян и Эмиль считали это позором.
– Боже, как глупы эти мужчины! – сокрушалась Дезире. – Что же теперь будет с нашими сыновьями!
А Элиана спокойно сказала:
– Я отправляюсь на поиски. Я не оставлю их умирать на чужбине.
И принялась собираться в путь, невзирая на испуганные просьбы дочери, резкие возражения Эмиля и отчаянные уговоры Дезире, заклинавшей ее подумать о младших детях. Что-то в ней словно окаменело, и она повторяла с непоколебимой уверенностью:
– Я вернусь. И привезу их, живых или мертвых. Возможно, она была единственной женщиной во Франции, решившейся на такой шаг.
«Претерпевший до конца спасется», – повторяла она и, как видно, целиком уверовала в это.
В ноябре Элиана оставила Париж, город-призрак, стоявший посреди хаоса, и проследовала по тому же пути, по которому император Наполеон вел свою армию на Москву: через Пруссию, Польшу, Литву. Большую часть дороги женщина проехала в почтовых каретах, а затем пересела на лошадь и двинулась верхом – по бескрайней равнине, укрытой зловещей мглою, огромному пространству, наполненному непонятным звоном, а временами – замершему в глубокой могильной тишине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Помнишь, я убил того человека, Бонклера? Мне казалось, я вершу праведный суд, никогда еще я не был так уверен в себе, да и сейчас не раскаиваюсь. И все же когда родился этот мальчик, Морис… О нет, ты же знаешь, я люблю детей, и отношусь к этому ребенку так же, как и к другим своим сыновьям; просто тогда я понял: судьба может мне отомстить, потребовать за все, что я совершил в своей жизни, самой страшной платы. Мне не жаль себя, но мои дети! Ведь жертвами, как правило, становятся невинные! Я не знаю, кто победит в грядущей войне, Франция или Россия, но погибнет очень много людей! И я молю Господа об одном: пусть я, а не Ролан! Я уже увидел все, что хотел увидеть, понял все, что желал понять! Мне же известно: если убьют Ролана, тебе не буду нужен ни я, ни моя любовь! Поверь, я оставался жив не потому, что прятался за спины других, так было угодно Богу; и теперь я думаю: возможно, он сохранил мне жизнь для того, чтобы я увидел смерть собственного сына, я – тот, кто столько раз убивал чужих сыновей!
Элиане стало страшно. Внезапно она обхватила голову мужа руками и прижала к своей груди.
– Не надо так мучиться, дорогой! Я верю, вы вернетесь оба – и ты, и Ролан! Иного Господь не допустит!
Она продолжала говорить, пытаясь отодвинуть от себя разверзнувшуюся пропасть, а Бернар слегка поглаживал ее по руке и молчал, и ей было жутко представить, о чем он думает.
– Каково же тебе приходилось все это время! – наконец вымолвил он. – Эти вечные ожидания, короткие встречи! Из-за меня ты, еще такая молодая и красивая, распрощалась со светской жизнью! Все могло бы быть иначе, если б рядом с тобой оказался кто-то другой, на твои плечи не легло бы столько забот, ты никогда бы не испытала подобных волнений! Этого я тоже не могу себе простить.
– Неужели ты думаешь, будто я о чем-то жалею? О том, что мы так мало бывали вместе, – да, но об остальном…
Бернар не сводил с нее глаз.
– Ты уезжаешь завтра утром? Я понимаю – детей нельзя надолго оставлять одних.
– Да.
– Где тебе будет лучше: здесь или в комнате Адели? Там нет второй кровати, а вам обеим нужно выспаться. Если ты останешься тут, я спущусь вниз.
Элиана молчала. Да, жизнь и смерть неразлучны, но когда человек жив, он должен жить. Она вспомнила девяносто третий год: тогда их брачное ложе напоминало погребальный костер, и все же любовь оказалась сильнее страха смерти.
– А если я скажу, что хочу спать в твоей постели, с тобой? – спросила она.
Он продолжал смотреть с неверием и одновременно – с надеждой.
– Ты… ты меня простила?
– Мы, как всегда, не можем позволить себе слишком долго размышлять о чем-либо, Бернар. – Он заметил на губах Элианы усмешку, но в ее глазах было что-то совсем другое. – А потому приходится подчиняться чувствам.
– Ты хочешь сказать, что твоя любовь ко мне сильнее обиды?
– Наверное, так. Эмоции – нечто преходящее, а чувства, они неизменны. В другой ситуации я бы вряд ли сумела простить, но сейчас думаю: когда мы еще увидимся? Может, после я буду жалеть о том, что не осталась с тобой?
Бернар с молчаливой благодарностью склонился перед Элианой и принялся снимать с ее ног шелковые чулки – медленно, осторожно, целуя узкое колено, проводя кончиками пальцев по молочно-белой коже на стройных лодыжках, гладя изящные ступни.
Нежная ямка у основания шеи, гибкая талия, округлая грудь – все ждало его прикосновений; тело Элианы изнывало в страстном, сладостном нетерпении.
И вот они сплели свои объятия, прильнули друг к другу в неудержимом, искреннем, всесильном любовном порыве. Они не ведали ни запретов, ни стыда, и все, что происходило между ними, казалось таким же естественным, как акт рождения или смерти, неотделимым от представления об истинно человеческом. Элиана знала: далеко не каждый мужчина способен подарить женщине столько телесных удовольствий и в то же время дать почувствовать себя богиней, позволить ей сполна насладиться земным и вместе с тем ощутить в себе то, что в силах внушить лишь небесам.
…Ранним утром Бернар Флери стоял возле окна затененной комнаты и смотрел на залитый солнцем двор, ожидая, когда те, кого он провожал, сядут в дилижанс. Он не вышел на улицу, ему хотелось посмотреть на них издалека. Сам он никогда не оглядывался, но они оглянулись и дружно помахали ему, две тонкие фигурки на фоне яркого летнего утра.
Он поднял руку и улыбнулся, радуясь, что с такого расстояния они не смогут разглядеть его слез. Он прощался с ними. Может быть, навсегда.
ГЛАВА III
Зима 1812 года почему-то напомнила Элиане времена Революции: то же мрачное ожидание – хотя и с надеждой, но без веры.
Старший сын Дезире, Себастьян, также участвовал в русском походе, и обе женщины всякий раз с трепетом прочитывали очередной военный бюллетень.
Они уже знали, что французская армия покинула опустошенную Москву и отступала, преследуемая русскими, с каждой новой битвой теряя остатки сил, превращаясь в толпу, беспорядочно бегущую по холодной пустыне навстречу неминуемой смерти.
«Триста тысяч убитых», – гласило последнее сообщение.
Прочитав его, Дезире принялась ломать руки, в слезах повторяя:
– Господи! Неужели мы потеряли их? Неужели мы их потеряли!
В те времена, когда совершенно открыто признавалась власть денег, а чувство всеобщего патриотизма начало иссякать, некоторые молодые люди получали отсрочку, нанимая вместо себя рекрута из какой-нибудь бедной крестьянской семьи, но Себастьян и Эмиль считали это позором.
– Боже, как глупы эти мужчины! – сокрушалась Дезире. – Что же теперь будет с нашими сыновьями!
А Элиана спокойно сказала:
– Я отправляюсь на поиски. Я не оставлю их умирать на чужбине.
И принялась собираться в путь, невзирая на испуганные просьбы дочери, резкие возражения Эмиля и отчаянные уговоры Дезире, заклинавшей ее подумать о младших детях. Что-то в ней словно окаменело, и она повторяла с непоколебимой уверенностью:
– Я вернусь. И привезу их, живых или мертвых. Возможно, она была единственной женщиной во Франции, решившейся на такой шаг.
«Претерпевший до конца спасется», – повторяла она и, как видно, целиком уверовала в это.
В ноябре Элиана оставила Париж, город-призрак, стоявший посреди хаоса, и проследовала по тому же пути, по которому император Наполеон вел свою армию на Москву: через Пруссию, Польшу, Литву. Большую часть дороги женщина проехала в почтовых каретах, а затем пересела на лошадь и двинулась верхом – по бескрайней равнине, укрытой зловещей мглою, огромному пространству, наполненному непонятным звоном, а временами – замершему в глубокой могильной тишине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130