Женщины вышли из дома задолго до рассвета и тем не менее оказались в самом хвосте длинной очереди, безмолвно и устало ожидавшей, когда начнут выдавать сырой, тяжелый, как глина, хлеб.
В связи с постоянно ухудшавшимся военным положением ситуация с продовольствием стала критической. Обычным блюдом была жидкая и пустая похлебка из чечевицы, а если в нее добавляли немного муки или лука, такой обед считался настоящим пиром. Мяса выдавали по фунту на десять дней, но его не всегда удавалось достать. Иногда вместо мяса предлагали селедку.
У спекулянтов можно было купить почти все, но сейчас мало кто имел достаточно денег. Курс ассигнаций быстро падал, цены росли, рабочих мест не хватало. Не помогало ничего: ни принудительный денежный заем у состоятельных граждан, ни изъятие «излишков» зерна у крестьян.
Но Элиана заметила, что, несмотря на все тяготы, в самом начале основания Республики люди жили с большей надеждой, чем когда-либо.
Филипп де Мельян говорил по этому поводу: «Можно накормить народ хлебом, а можно – идеями. Последнее и проще, и дешевле».
Мимо очереди проследовали комиссары Конвента, яркий наряд которых составлял резкий контраст с темными одеждами толпы: круглые шляпы с трехцветными перьями и развевающейся трехцветной тафтой, синие куртки с обилием республиканских украшений и коричневые ботфорты. У бедра болтались шпаги.
Они внимательно и с подозрением оглядели очередь – бледные хмурые лица, сгорбленные фигуры, и очередь невольно сжалась под этими взглядами, молчаливая и терпеливая.
Теперь люди стали говорить куда меньше и тише, не так, как во времена начала Революции, когда кто угодно мог выкрикивать любые лозунги и призывы без боязни быть арестованным и осужденным.
Отныне существовал Чрезвычайный трибунал, который имел право судить всех «предателей, заговорщиков и контрреволюционеров» без участия присяжных, и Закон о наказании мятежников, каковыми могли признать самых разных людей, практически всякого, кто произнес хотя бы одно неосторожное слово. За донос на изменника была учреждена награда размером в луидор, и люди, случалось, шарахались от собственной тени. Казалось, в человеческих сердцах осталось лишь два чувства – ненависть и страх.
Вскоре лавку открыли, и очередь понемногу задвигалась. Люди словно бы очнулись от навеянного холодом и тягостным ожиданием сна, стали перебрасываться фразами. Элиана оглянулась: до чего все похожи друг на друга, одинаково одеты и причесаны! Многие мужчины были в красных колпаках с национальной кокардой, коротких черных куртках и цветных, свободно подвязанных шарфах. Кое-кто набросил на плечи плащ из толстого сукна с красными плюшевыми отворотами. Женщины одевались в темные, узкие, слегка присборенные на поясе юбки и двубортные курточки до талии. Шерстяные шали, перекрещивающиеся на груди и завязанные сзади узлом, хотя и защищали тело от холода, но никак не могли украсить своих обладательниц, равно как и чепцы из грубого полотна, прикрывающие небрежно заколотые шпильками волосы. Элиана уже забыла, как выглядят модные туалеты и красивые вещи: вероятно, они не были нужны Республике, как и многое другое, без чего раньше, казалось, невозможно было жить. Отныне самым романтичным считался образ революционной амазонки в отделанном красной тесьмой синем платье, трехцветном поясе-шарфе с заткнутым за него пистолетом, шляпе со страусовым пером и в деревянных башмаках.
Сама Элиана носила траур и уже не только по Этьену: три месяца назад умерла Амалия, умерла от болезни, отчаяния, голода и холода, ибо не было еды, лекарств, дров – ничего. И не было веры.
Элиана еще не оправилась от этого удара и знала, что не оправится никогда. Молодая женщина чувствовала себя так, словно она уже не она. Часть ее души умерла вместе с матерью, что-то в ее жизни погасло навсегда, какой-то чистый, теплый свет, огонь, возле которого еще можно было бы отогреться.
Дезире дернула ее за рукав.
– Барышня, наша очередь подходит.
– О да, я задумалась, – ответила Элиана и поспешно вошла в лавку вслед за служанкой.
Она была так благодарна Дезире за сочувствие и поддержку! В последнее время они стали скорее подругами, несмотря на разницу в происхождении и воспитании, говорили друг с другом обо всем и делились последним.
Получив по фунту хлеба, женщины вышли на улицу и побрели по Сент-Оноре, мимо монастыря Фейянов и бывшей резиденции маркиза Лафайета.
Кругом царила суета. Кое-где на мостовой танцевали карманьолу, торговали мебелью, подержанными вещами, церковной утварью, меняли хлеб на мыло и мыло на табак. Продажные девицы разгуливали наглые и довольные, они призывно улыбались гвардейцам, а те хранили мнимую невозмутимость. Носились ребятишки с экземплярами «Пера Дюшена» и «Афиши». Казалось, весь Париж высыпал на улицы, бесстыдно обнажил свои мрачные, грязные бездонные глубины.
Элиана помнила этот город другим, утонченным, элегантным, а теперь он превратился то ли в военный лагерь, то ли в огромный базар.
«Нет ничего удивительного в том, что безрассудство и святотатство породили хаос», – подумала молодая женщина, вспоминая костры из церковных балюстрад, еще совсем недавно в изобилии пламеневшие на площадях.
Амалия де Мельян предугадала страшную правду будущего: почти все церкви были закрыты, бронзовые распятия и статуи святых перелиты в пушки, церковные решетки переделаны в пики. Священникам запретили носить церковные одеяния и принуждали отрекаться от сана. Отныне разрешалась лишь гражданская церемония брака, а тысячи младенцев умерли некрещеными.
Зато укрепился культ «Неподкупного» – великого поборника интересов простого народа Максимилиана Робеспьера.
– Знаете, барышня, – говорила Дезире, беря Элиану под руку, – вчера я слышала историю о том, как одна семья донесла на своих соседей, чтобы занять их комнату, а на выданные в награду деньги они приобрели кое-какую обстановку. И еще люди болтают, что скоро изобретут эликсир, с помощью которого можно читать мысли любого человека. Молчи, не молчи, а заставят тебя выпить эликсир и все равно узнают, что у тебя на уме. Как вы думаете, это правда?
Элиана посмотрела в лицо девушки. Разделенные пробором, стянутые назад пряди блестящих, словно плотный шелк волос обрамляли ее лоб, как тугая черная повязка. А глаза Дезире больше не походили на зеленые морские камушки, в них застыло что-то до боли тревожное.
– Я ничему не удивлюсь, – ответила молодая женщина, а служанка между тем продолжала:
– Пожалуйста, барышня, скажите своему отцу, чтобы он молчал, иначе рано или поздно быть беде!
– Ты же знаешь, я ему говорила, но он и слышать не хочет! Действительно, Филипп переменился: после смерти жены он временами был словно не в себе и при этом на все лады ругал новую власть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130