Жан Батист с умилением смотрел на меня.
— У тебя доброе сердце, Рене, — сказал он, — и для такого мальчика, как ты, приятно что-либо сделать. Я тоже благодарю тебя за то, что ты понял меня. Так что я должен тебе объяснить?
— О господин Жан Батист, я сделал пометки! Вот, на странице сто сорок седьмой, господин Жан Жак пишет: «Если предположить, что евнухи необходимы, то я нахожу, что восточные народы очень глупо поступают, создавая их нарочно». Кто такой евнух?
Господин Друэ рассмеялся.
Потом он встал, подошел к небольшому книжному шкафу и, достав оттуда книгу, предложил:
— Найди слово «евнух» в словаре и сам поймешь.
Я отыскал слово и прочел определение, данное ему автором словаря; но даже в этом определении встречались одно слово и один титул, что я понимал не более, чем слово, толкование которого сейчас нашел. Слово это было «гарем», титул — «султан».
— Найди оба эти слова, — сказал мне г-н Жан Батист. — Лучше всего запоминаешь то, что дается не без труда.
Я нашел объяснение обоих слов.
— О господин Друэ, — сокрушенно заметил я, — какой же я невежда и как много должен узнать! Если бы вы были столь добры… — замялся я.
— Говори, — приказал Друэ.
— … одолжить мне эту книгу. Но вы никогда этого не сделаете.
— Почему же?
— Потому что она вам самому очень нужна.
— Я пользуюсь ей не чаще раза в год.
— Неужели вы знаете все, что в ней написано?
— Нет, не все, но многое из того, о чем трактует словарь.
— Вы такой образованный, господин Жан Батист.
— Ты ошибаешься, Рене, я невежда.
— О, хотел бы я быть таким невеждой, как вы!
— Тебе стоит лишь захотеть, Рене, и за два года ты узнаешь все, что знаю я, и даже больше.
— Господин Друэ, вы знаете латынь?
— Немного… А почему ты спрашиваешь?
— Потому, что на странице сто сорок восьмой есть две строчки латинских стихов, если я, конечно, не ошибаюсь, но я их не понимаю, и это меня очень огорчает.
Друэ взял книгу и сказал:
— В самом деле, это строчки из сатиры Ювенала:
Luctantur paucae; comedunt coliphia paucae
Vos lanam trahitis, calathisque peracta refertis vellera…note 2
— И что это значит? — спросил я.
— А значит вот что, — ответил Друэ и перевел:
Женщины редки атлеты, рубцами питаются редко; Вы же прядете шерсть, наполняя мотками корзины…
Я опустил руки, в отчаянии поникнув головой.
— В чем дело? — спросил Друэ. — Что с тобой?
— Дело в том, что я сдаюсь, господин Друэ.
— Почему?
— Потому, что начиная с самого утра со мной говорят на непонятном языке не только книги, но даже вы сами.
— При чем тут я?
— При том! В переводе, что вы столь любезно для меня сделали, опять есть слово, которое я сегодня слышу впервые, а значит, тоже не понимаю…
— Какое?
— Вы сказали «женщины редки атлеты». А что такое «атлет»?
— Посмотри в словаре.
— Но ведь словарь не всегда будет у меня под рукой.
— Всегда, я дарю его тебе.
Я с изумлением взглянул на господина Друэ:
— Вы отдаете мне ваш словарь?
— Несомненно.
— И я смогу найти в нем все незнакомые слова?
— Друг мой, нет на свете словаря, где содержатся все слова, — улыбнулся Друэ. — Но этот все-таки один из самых полных. Возьми его, забирай с собой, он принадлежит тебе.
— Ах, господин Жан Батист! — воскликнул я. — Что я такого сделал для вас, что вы так ко мне добры?
— Ты явил мне жажду знаний, стремление стать человеком.
Друэ сидел; я стоял. Положив голову к нему на плечо и обняв за шею обеими руками, я расплакался.
— Плачь, дитя мое, это драгоценные слезы, — утешал он меня. — Я хотел бы, чтобы здесь оказался наставник Эмиля и видел твои слезы.
— А он еще жив? — спросил я.
— Нет, друг мой, умер десять лет назад.
— Он, конечно, прожил жизнь в богатстве и почете, а умер окруженный всеобщим восхищением?
— Он был беден и гоним. Священники сжигали его книги рукой палача; помилованный королем, он возвратился во Францию, но, по всей вероятности устав от неблагодарности современников, преследований и клеветы, устав наконец от жизни, застрелился.
— Хорошо, господин Друэ, еще раз прошу вас, извините меня, — сказал я, — но вы снова говорите со мной о непонятном.
— Увы, мой мальчик, это одно из благ твоего незнания. В то время как наука будет заполнять твой ум, в твое сердце будут закрадываться сомнения. Когда-нибудь ты узнаешь, что начиная с Прометея, прикованного к скале за то, что он похитил с небес огонь, до Жан Жака, зажегшего свой факел от того же огня, всем благодетелям человечества платили за их добрые дела ненавистью королей или неблагодарностью народов. Слепой Гомер питался подаянием; Сократ выпил цикуту; Христа распяли на кресте; Данте изгнали; Риенцо убили; Жанну д'Арк сожгли на площади в Руане; Савонаролу — на площади перед собором святого Марка; Христофор Колумб вышел из тюрьмы лишь для того, чтобы умереть от горя; Галилей отрекся от великой истины, которую провозгласил; Соломон де Ко умер в Бисетре; Кампанелла бежал во Францию после двадцати семи лет тюремного заключения; я еще не упомянул, к примеру, Катона, покончившего с собой в Утике, бросившись грудью на собственный меч; Везалия, умершего от голода на берегах Закинфа. Тебе незнакомы все эти имена, блаженный незнающий, и, наверное, я не прав, перечисляя их.
— Но, господин Друэ, раз такова награда за самопожертвование, почему еще находятся люди, отдающие себя другим? — спросил я.
— Они являют доказательство нашего божественного происхождения, — с восторгом, озарявшим его мужественное и честное лицо, ответил г-н Жан Батист. — Были, есть и всегда будут сильные сердца, доблестные души, которые, в отличие от низких умов, стремящихся к доходным местам, богатству, почестям, готовы принять изгнание, тюрьму, мученичество. Такие люди искупают в глазах Верховного Существа низость и падение других людей, и благодаря им мы избавлены от его гнева. Мы вступаем в такую эпоху, мой юный друг, когда, надеюсь, будут явлены отдельные примеры подобной самоотверженности; но на сегодня довольно философии, не надо перегружать ум в ущерб телу. Ты прошел пешком почти четыре льё и, наверное, устал; сейчас уже два часа, ты проголодался… Будешь обедать со мной?
Я отказался:
— Благодарю вас, господин Жан Батист, за честь, какую вы мне оказываете, но я не голоден и совсем не устал. Мне просто нужно побыть одному, чтобы подумать о всем том великом, о чем вы мне рассказали. Где-то я прочел, хотя точно не помню где, что хлеб насыщает тело, а слово — ум. Вы так обильно напитали мой ум, что мне кажется, будто я больше не чувствую тела. Я уношу ваш словарь и обещаю вам, он долго будет служить мне. Пусть Господь воздаст вам за тот свет, что вы пролили в мою душу!
— Да исполнится все, что ты желаешь! Ступай, мой мальчик, и скажи папаше Дешарму, что мы — Бийо, Гийом и я — через несколько дней приедем поохотиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117