затем устраивались загоны, спускались собаки — и начиналась охота.
С наступлением сумерек особы королевского двора возвращались в Сент-Мену, где их ждал ужин; после отъезда оставались следы их щедрости: двадцать-двадцать пять луидоров, которые делили между собой сторожа.
Обычно особы королевского двора обращались со сторожами весьма учтиво; два раза наезжали поохотиться принц Конде и его сын герцог Энгиенский, и я вспоминаю, что целый месяц после их отъезда мой дядя не уставал восхищаться любезностью господ.
В такие дни — ведь это был настоящий праздник — меня брали на охоту. Однажды его светлость герцог Энгиенский заблудился и я вывел его на верную дорогу; он хотел дать мне луидор, но я отказался. Мне было тогда девять лет.
Не без изумления посмотрев на меня, он спросил мое имя.
— Рене Бессон, — ответил я.
— И кто ты?
— Племянник папаши Дешарма.
— Хорошо, мой милый, я о тебе не забуду, — пообещал он.
Через два года герцог приехал снова; мне исполнилось одиннадцать лет, и я думал, что он про меня забыл. Герцог узнал меня и подозвал к себе.
— Тебя зовут Рене Бессон, не правда ли? — спросил он.
— Да, монсеньер, — ответил я.
— Ты племянник папаши Дешарма?
— Да, монсеньер.
— Прекрасно, держи, это тебе, — сказал он, протягивая мне ружье. — А это твоему дяде, — прибавил герцог, подавая мне какую-то бумагу.
Это оказался приказ о назначении моего дяди главным смотрителем: после смерти его начальника место оставалось незанятым. Ружье было прелестной игрушкой, сделанной в Версале, и всю жизнь я храню его в память о несчастном герцоге.
Между тем я рос; с грехом пополам, в свободные минуты, я выучился читать и писать у школьного учителя в Илете, а когда дядя уходил в обход, столярничал: у меня были склонность и способность к этой работе.
Но занятием, к которому меня влекло гораздо больше, особенно с тех пор как герцог подарил мне чудесное ружье, было стремление стать помощником лесного сторожа.
Мне исполнилось двенадцать; как деревенский житель, я был крепкий, знал Аргоннский лес от Пасавана до Шен-Попюлё, стрелял из ружья не хуже любого сторожа, и все мое честолюбие ограничивалось тем, чтобы когда-нибудь сменить моего дядю, намеревавшегося лет через пять уйти на покой.
Дядю заменит какой-нибудь сторож, чье место освободится; этой должности я и буду добиваться; когда же придет время, прибегну к своему покровителю, герцогу Энгиенскому, и он, конечно, вспомнит обо мне, если я обращусь к нему с просьбой.
Время шло; наступил 1788 год. Уже пять лет мы не видели г-на Друэ: поссорившись с отцом, он поступил на службу в драгунский полк королевы.
В одно прекрасное утро мы узнали от его друга Гийома, что отец с сыном помирились. Папаша Друэ искупил свою вину, передав сыну почтовую станцию; сразу по возвращении Друэ-младшего в Сент-Мену была устроена охота.
Однажды мы увидели, что перед нашим домом остановился драгун, спешился, привязал лошадь к створке ставни и встал на пороге, касаясь притолоки султаном кивера.
— Эй, папаша Дешарм, неужели в доме уже не найдется для друзей стаканчика вина? — спросил он.
Мой дядя в изумлении уставился на него.
— Ой, дядюшка, разве вы не узнаете? — закричал я. — Это же господин Жан Батист.
— Верно, черт побери! — воскликнул мой дядя.
И с распростертыми объятиями бросился ему навстречу. Но вдруг, смутившись, сказал:
— Простите, господин Друэ.
— За что тебя прощать, старый Нимрод? За память о друзьях?! Наоборот, преступлением было бы забывать о них. Ну, иди же сюда, и давай обнимемся. Разве все французы не братья?
— Конечно, братья, — рассмеялся дядя. — Только вот есть старшие и младшие.
— Пустяки, подожди года два-три, и, это я тебе обещаю, больше не будет ни младших, ни старших, а останутся дети одной матери. Франция и все ее дети получат равные права перед людьми, так же как сейчас они равны перед Богом.
— Хорошо, но разве этому обучают в драгунском полку королевы, господин Жан Батист?
— И в драгунском полку королевы, и в других полках, дружище! Да, слава Богу, мы далеко ушли с тех пор, как встречались с тобой. Об этом тебе неизвестно, ты ведь живешь среди кабанов и волков.
Мой дядя достал из стенного шкафа бутылку и три стакана; два он наполнил вином до краев, а третий наполовину. Третий, само собой разумеется, предназначался для меня. Друэ поднял стакан и воскликнул:
— За нацию!
— Это еще что за слово? — со смехом спросил мой дядя.
— Новое слово, и, надеюсь, оно скоро завоюет право гражданства. Ну, а кем мы сделаем этого юного гражданина? — прибавил Друэ.
— Моим преемником, полагаю, — ответил дядя. Друэ отрицательно покачал головой.
— Дружище Дешарм, поверьте мне, я не хочу быть вам неприятен, но вы все-таки человек прошлого, — сказал он. — Однако в наше время лучше иметь хорошую профессию, что честно кормит человека, чем жалкую ливрею, отдающую вас во власть первого попавшегося псаря. По-моему, Рене был столяром?
— Я им и остался, господин Жан Батист; правда, столярничаю я ради собственного удовольствия.
— Посмотрите, — предложил мой дядя, гордясь, что может показать работу, вышедшую из-под моего рубанка, — этот шкаф он сделал сам.
Друэ подошел ближе и осмотрел шкаф с большим вниманием, чем тот этого заслуживал.
— Ну что ж, вещь сделана совсем неплохо, — заметил он. — Продолжай, мой милый, и поверь моим словам: лучше быть столяром, трудиться для общества и, следовательно, ни от кого не зависеть, чем лесным смотрителем, кто зависит от принца и кого могут прогнать из-за убежавшего кабана или ушедшего от загонщиков волка.
— У меня еще есть ружье, господин Жан Батист, — похвастался я, — это подарок его светлости герцога Энгиенского.
И я показал свое ружье с той же гордостью, с какой дядя демонстрировал мой шкаф. Друэ внимательно рассмотрел ружье и раза три щелкнул затвором.
— Прекрасное оружие, — сказал Друэ, а он был знаток, — и с гербом его величества (на спусковой скобе, действительно, были выгравированы три королевские лилии мануфактуры Версаля). — Но рубанок тоже прекрасный инструмент и достойное оружие, мой мальчик, и если ты мне веришь, то ни секунду не будешь колебаться в выборе между рубанком, завещанным тебе отцом, и ружьем, подаренным герцогом. Рубанок — это средство к существованию, вложенное философом из Женевы в руки его воспитанника, и с того дня, как вышел в свет «Эмиль», рубанок уже облагорожен.
— А что такое «Эмиль», господин Жан Батист? — спросил я.
— Книга одного из трех евангелистов, проповедующих новую религию. Они носят имена Руссо, Вольтер, Монтескье и учат нас, что все люди — граждане, а все граждане — братья. Береги твое ружье, Рене, для защиты родины, но не забрасывай рубанок, он поможет тебе отстаивать собственное достоинство;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
С наступлением сумерек особы королевского двора возвращались в Сент-Мену, где их ждал ужин; после отъезда оставались следы их щедрости: двадцать-двадцать пять луидоров, которые делили между собой сторожа.
Обычно особы королевского двора обращались со сторожами весьма учтиво; два раза наезжали поохотиться принц Конде и его сын герцог Энгиенский, и я вспоминаю, что целый месяц после их отъезда мой дядя не уставал восхищаться любезностью господ.
В такие дни — ведь это был настоящий праздник — меня брали на охоту. Однажды его светлость герцог Энгиенский заблудился и я вывел его на верную дорогу; он хотел дать мне луидор, но я отказался. Мне было тогда девять лет.
Не без изумления посмотрев на меня, он спросил мое имя.
— Рене Бессон, — ответил я.
— И кто ты?
— Племянник папаши Дешарма.
— Хорошо, мой милый, я о тебе не забуду, — пообещал он.
Через два года герцог приехал снова; мне исполнилось одиннадцать лет, и я думал, что он про меня забыл. Герцог узнал меня и подозвал к себе.
— Тебя зовут Рене Бессон, не правда ли? — спросил он.
— Да, монсеньер, — ответил я.
— Ты племянник папаши Дешарма?
— Да, монсеньер.
— Прекрасно, держи, это тебе, — сказал он, протягивая мне ружье. — А это твоему дяде, — прибавил герцог, подавая мне какую-то бумагу.
Это оказался приказ о назначении моего дяди главным смотрителем: после смерти его начальника место оставалось незанятым. Ружье было прелестной игрушкой, сделанной в Версале, и всю жизнь я храню его в память о несчастном герцоге.
Между тем я рос; с грехом пополам, в свободные минуты, я выучился читать и писать у школьного учителя в Илете, а когда дядя уходил в обход, столярничал: у меня были склонность и способность к этой работе.
Но занятием, к которому меня влекло гораздо больше, особенно с тех пор как герцог подарил мне чудесное ружье, было стремление стать помощником лесного сторожа.
Мне исполнилось двенадцать; как деревенский житель, я был крепкий, знал Аргоннский лес от Пасавана до Шен-Попюлё, стрелял из ружья не хуже любого сторожа, и все мое честолюбие ограничивалось тем, чтобы когда-нибудь сменить моего дядю, намеревавшегося лет через пять уйти на покой.
Дядю заменит какой-нибудь сторож, чье место освободится; этой должности я и буду добиваться; когда же придет время, прибегну к своему покровителю, герцогу Энгиенскому, и он, конечно, вспомнит обо мне, если я обращусь к нему с просьбой.
Время шло; наступил 1788 год. Уже пять лет мы не видели г-на Друэ: поссорившись с отцом, он поступил на службу в драгунский полк королевы.
В одно прекрасное утро мы узнали от его друга Гийома, что отец с сыном помирились. Папаша Друэ искупил свою вину, передав сыну почтовую станцию; сразу по возвращении Друэ-младшего в Сент-Мену была устроена охота.
Однажды мы увидели, что перед нашим домом остановился драгун, спешился, привязал лошадь к створке ставни и встал на пороге, касаясь притолоки султаном кивера.
— Эй, папаша Дешарм, неужели в доме уже не найдется для друзей стаканчика вина? — спросил он.
Мой дядя в изумлении уставился на него.
— Ой, дядюшка, разве вы не узнаете? — закричал я. — Это же господин Жан Батист.
— Верно, черт побери! — воскликнул мой дядя.
И с распростертыми объятиями бросился ему навстречу. Но вдруг, смутившись, сказал:
— Простите, господин Друэ.
— За что тебя прощать, старый Нимрод? За память о друзьях?! Наоборот, преступлением было бы забывать о них. Ну, иди же сюда, и давай обнимемся. Разве все французы не братья?
— Конечно, братья, — рассмеялся дядя. — Только вот есть старшие и младшие.
— Пустяки, подожди года два-три, и, это я тебе обещаю, больше не будет ни младших, ни старших, а останутся дети одной матери. Франция и все ее дети получат равные права перед людьми, так же как сейчас они равны перед Богом.
— Хорошо, но разве этому обучают в драгунском полку королевы, господин Жан Батист?
— И в драгунском полку королевы, и в других полках, дружище! Да, слава Богу, мы далеко ушли с тех пор, как встречались с тобой. Об этом тебе неизвестно, ты ведь живешь среди кабанов и волков.
Мой дядя достал из стенного шкафа бутылку и три стакана; два он наполнил вином до краев, а третий наполовину. Третий, само собой разумеется, предназначался для меня. Друэ поднял стакан и воскликнул:
— За нацию!
— Это еще что за слово? — со смехом спросил мой дядя.
— Новое слово, и, надеюсь, оно скоро завоюет право гражданства. Ну, а кем мы сделаем этого юного гражданина? — прибавил Друэ.
— Моим преемником, полагаю, — ответил дядя. Друэ отрицательно покачал головой.
— Дружище Дешарм, поверьте мне, я не хочу быть вам неприятен, но вы все-таки человек прошлого, — сказал он. — Однако в наше время лучше иметь хорошую профессию, что честно кормит человека, чем жалкую ливрею, отдающую вас во власть первого попавшегося псаря. По-моему, Рене был столяром?
— Я им и остался, господин Жан Батист; правда, столярничаю я ради собственного удовольствия.
— Посмотрите, — предложил мой дядя, гордясь, что может показать работу, вышедшую из-под моего рубанка, — этот шкаф он сделал сам.
Друэ подошел ближе и осмотрел шкаф с большим вниманием, чем тот этого заслуживал.
— Ну что ж, вещь сделана совсем неплохо, — заметил он. — Продолжай, мой милый, и поверь моим словам: лучше быть столяром, трудиться для общества и, следовательно, ни от кого не зависеть, чем лесным смотрителем, кто зависит от принца и кого могут прогнать из-за убежавшего кабана или ушедшего от загонщиков волка.
— У меня еще есть ружье, господин Жан Батист, — похвастался я, — это подарок его светлости герцога Энгиенского.
И я показал свое ружье с той же гордостью, с какой дядя демонстрировал мой шкаф. Друэ внимательно рассмотрел ружье и раза три щелкнул затвором.
— Прекрасное оружие, — сказал Друэ, а он был знаток, — и с гербом его величества (на спусковой скобе, действительно, были выгравированы три королевские лилии мануфактуры Версаля). — Но рубанок тоже прекрасный инструмент и достойное оружие, мой мальчик, и если ты мне веришь, то ни секунду не будешь колебаться в выборе между рубанком, завещанным тебе отцом, и ружьем, подаренным герцогом. Рубанок — это средство к существованию, вложенное философом из Женевы в руки его воспитанника, и с того дня, как вышел в свет «Эмиль», рубанок уже облагорожен.
— А что такое «Эмиль», господин Жан Батист? — спросил я.
— Книга одного из трех евангелистов, проповедующих новую религию. Они носят имена Руссо, Вольтер, Монтескье и учат нас, что все люди — граждане, а все граждане — братья. Береги твое ружье, Рене, для защиты родины, но не забрасывай рубанок, он поможет тебе отстаивать собственное достоинство;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117