В Сент-Андьоле клятву на верность федерации приносят два старца: одному девяносто три года, другому — девяносто четыре; один аристократ, другой плебей; один полковник, другой пахарь. Они обнимают друг друга перед алтарем, а зрители — шестьдесят тысяч человек — тоже обнимаются и кричат:
— Нет больше дворянства и народа, теперь мы все — французы!
Более того, — это неслыханно! — возле Алеса, в Сен-Жан-дю-Гаре, в одиннадцати льё от Нима, на земле, три века орошаемой то кровью протестантов, то кровью католиков, кюре и пастор заключают друг друга в объятия перед алтарем, протестанты приглашают католиков на проповедь, католики зовут протестантов в церковь — братаются уже религии, не только народы.
Сердца расширяются, но чувства все равно переполняют их через край.
Еще совсем недавно эгоизм ограничивал человека, преданность не выходила за рамки семьи; но вот эта преданность переносится на родину, с нее — на человечество.
В Лон-лё-Сонье какой-то гражданин — имя этого великодушного человека осталось неизвестно — провозгласил тост:
— За всех людей, даже за наших врагов! Поклянемся любить и защищать их!
Раскройте анналы монархии, от Хлодвига до Людовика XVI, и посмотрите, явит ли она вам нечто подобное тому, что написано на первой странице книги народа!
Потом из всех провинциальных, оторванных друг от друга федераций доносится громкий призыв:
— В Париж! В Париж! В Париж!
Услышав этот зов, исторгнутый из недр Франции, задрожали и роялисты и якобинцы. Якобинцы говорили:
— Король, с его улыбкой, королева, с ее ослепительно-белыми зубами, очаруют этот легковерный народ, что придет к нам из провинции, отвоюют его у нас и развратят, ослабят гражданский дух, пробудят прежнее преклонение перед монархией, наконец, остановят революцию.
Роялисты утверждали:
— Привести народ в Париж, центр волнений, уже возбужденный до крайности, — означает подливать масло в огонь. Кто знает, что последует из этой грандиозной схватки, какая искра вспыхнет от соприкосновения двухсот пятидесяти тысяч душ, собравшихся из всех уголков Франции!
Однако импульс был дан, и ничто не могло остановить начавшееся движение.
Франция не знала себя и хотела, обнаружив могучую волю, которой никто не в силах был противостоять, познать самое себя.
Коммуна Парижа потребовала от Национального собрания устроить праздник Федерации.
Национальное собрание, вынужденное дать согласие, назначило его на 14 июля, первую годовщину взятия Бастилии.
Известие об этом разослали во все провинции королевства; однако, по-прежнему опасаясь огромного скопления людей и желая поставить перед народом возможно больше преград, все расходы возложили на местные власти.
Весь наш департамент устроил складчину. У меня было довольно много денег — четыреста ливров, плод моего труда, все мои сбережения.
Папаша Дешарм предложил мне свой кожаный мешочек с деньгами, но я, поблагодарив, не взял. В последнее время мой дядя явно стал сдавать: всю жизнь бедняга служил принцам и теперь очень сожалел о них. Его терзало великое сомнение — он хотел знать, есть ли у Франции право делать то, что она творит.
Дядю выбрали делегатом на праздник Федерации, но он отказался, сказав:
— Я слишком стар, вместо меня поедет Рене.
Потом у него был долгий разговор с г-ном Друэ и он передал ему какие-то бумаги; тот тщательно спрятал их в портфель и увез в Сент-Мену.
Перед его отъездом у двери нашего домика остановилась двуколка. К своему изумлению, я увидел в ней Софи и ее отца.
С радостным криком я бросился к двери, но тотчас замер как вкопанный. Что скажет папаша Жербо? Что подумает Софи? Папаша Жербо улыбнулся.
Софи подошла ко мне.
— Ну, что же вы не целуетесь? — спросил он.
— Если мадемуазель позволит, я буду счастлив, — ответил я.
— Вот еще! Пусть она не позволяет, зато я разрешаю, — усмехнулся метр Жербо.
— Но я ничуть не против, — согласилась Софи, подставляя мне свое личико.
Я поцеловал ее, прижав к сердцу.
— Ну и ну, прыткий он у вас парень, папаша Дешарм! — обратился метр Жербо к моему дяде, появившемуся из своей комнаты.
— Что поделаешь, господин Жербо? Возраст берет свое. Яблоня цветет ранней весной, бук распускает почки в мае; Рене ведь скоро шестнадцать с половиной. В его годы у меня уже любовница была.
Я покраснел до ушей. У меня, к сожалению, пока была только любовь, но любовницы еще не было.
— И куда это вы собрались, метр Жербо? — спросил мой дядя. — Я же не поверю, что вы утруждаете себя ради того, чтобы оказать мне честь своим визитом.
— Вы правы, мой старый друг, хотя я всегда рад видеть вас. Нет, я еду в Сент-Мену, чтобы уладить кое-какие мелкие дела. Меня избрали делегатом на праздник Федерации, но я не знаю, сколько дней мы пробудем в столице.
— Жаль, что в вашей двуколке нет третьего места! — посетовал мой дядя. — У меня тоже есть дело в Сент-Мену, и я попросил бы вас взять меня с собой. Ноги у меня сдают, сосед, ноги! А вы знаете, что когда в моем возрасте сдают ноги, то и тело не заставит себя ждать. Поэтому надо принимать меры предосторожности против несчастных случаев.
— Хорошо! — сказал г-н Жербо. — Все можно устроить. По-моему, Софи не слишком рвется в Сент-Мену. Так ведь, Софи?
— Я еду туда, чтобы быть с вами, отец, — ответила девушка.
— Вот и прекрасно, оставайся тут с Рене. Вы будете гулять по лесу, как влюбленная парочка, а мы, старики, займемся своими делами. Будь Рене прекрасным господином, я бы ему не доверял; но Рене — славный малый, хороший работник, честный человек, и я могу доверить ему свое дитя так же, как доверил бы свой кошелек.
Я ликующим взглядом посмотрел на мадемуазель Софи, но она оставалась равнодушной — ни грустной, ни радостной. Казалось, она была совершенно согласна с отцом в том, что ее безбоязненно можно оставить наедине со мной.
Метр Жербо и папаша Дешарм сели в двуколку и укатили в сторону деревни Илет.
XIV. ПОД СЕНЬЮ ВЫСОКИХ ДЕРЕВЬЕВ
Несколько минут я смотрел вслед двуколке. Я не решался перевести взгляд на девушку: мне казалось, что сейчас, когда мы остались вдвоем, от выражения ее лица зависит блаженство или мука моей жизни.
Наконец, я решился. На губах Софи блуждала улыбка, но можно было бы сказать, что улыбаются только ее губы, а лицо скрыто вуалью печали. Я предложил ей руку; она оперлась на нее.
— Чего вы желаете? — спросил я. — Остаться здесь или пойти на прогулку, как предлагал метр Жербо?
— Отведите меня в тень ваших высоких деревьев, господин Рене. У себя в комнатке, в Варение, я задыхаюсь. Для меня праздник — подышать свежим воздухом и побыть на природе.
— Странно, мадемуазель Софи, мне казалось, что вы, наоборот, предпочитаете город деревне, — возразил я.
— Мне все безразлично, Рене, я просто живу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
— Нет больше дворянства и народа, теперь мы все — французы!
Более того, — это неслыханно! — возле Алеса, в Сен-Жан-дю-Гаре, в одиннадцати льё от Нима, на земле, три века орошаемой то кровью протестантов, то кровью католиков, кюре и пастор заключают друг друга в объятия перед алтарем, протестанты приглашают католиков на проповедь, католики зовут протестантов в церковь — братаются уже религии, не только народы.
Сердца расширяются, но чувства все равно переполняют их через край.
Еще совсем недавно эгоизм ограничивал человека, преданность не выходила за рамки семьи; но вот эта преданность переносится на родину, с нее — на человечество.
В Лон-лё-Сонье какой-то гражданин — имя этого великодушного человека осталось неизвестно — провозгласил тост:
— За всех людей, даже за наших врагов! Поклянемся любить и защищать их!
Раскройте анналы монархии, от Хлодвига до Людовика XVI, и посмотрите, явит ли она вам нечто подобное тому, что написано на первой странице книги народа!
Потом из всех провинциальных, оторванных друг от друга федераций доносится громкий призыв:
— В Париж! В Париж! В Париж!
Услышав этот зов, исторгнутый из недр Франции, задрожали и роялисты и якобинцы. Якобинцы говорили:
— Король, с его улыбкой, королева, с ее ослепительно-белыми зубами, очаруют этот легковерный народ, что придет к нам из провинции, отвоюют его у нас и развратят, ослабят гражданский дух, пробудят прежнее преклонение перед монархией, наконец, остановят революцию.
Роялисты утверждали:
— Привести народ в Париж, центр волнений, уже возбужденный до крайности, — означает подливать масло в огонь. Кто знает, что последует из этой грандиозной схватки, какая искра вспыхнет от соприкосновения двухсот пятидесяти тысяч душ, собравшихся из всех уголков Франции!
Однако импульс был дан, и ничто не могло остановить начавшееся движение.
Франция не знала себя и хотела, обнаружив могучую волю, которой никто не в силах был противостоять, познать самое себя.
Коммуна Парижа потребовала от Национального собрания устроить праздник Федерации.
Национальное собрание, вынужденное дать согласие, назначило его на 14 июля, первую годовщину взятия Бастилии.
Известие об этом разослали во все провинции королевства; однако, по-прежнему опасаясь огромного скопления людей и желая поставить перед народом возможно больше преград, все расходы возложили на местные власти.
Весь наш департамент устроил складчину. У меня было довольно много денег — четыреста ливров, плод моего труда, все мои сбережения.
Папаша Дешарм предложил мне свой кожаный мешочек с деньгами, но я, поблагодарив, не взял. В последнее время мой дядя явно стал сдавать: всю жизнь бедняга служил принцам и теперь очень сожалел о них. Его терзало великое сомнение — он хотел знать, есть ли у Франции право делать то, что она творит.
Дядю выбрали делегатом на праздник Федерации, но он отказался, сказав:
— Я слишком стар, вместо меня поедет Рене.
Потом у него был долгий разговор с г-ном Друэ и он передал ему какие-то бумаги; тот тщательно спрятал их в портфель и увез в Сент-Мену.
Перед его отъездом у двери нашего домика остановилась двуколка. К своему изумлению, я увидел в ней Софи и ее отца.
С радостным криком я бросился к двери, но тотчас замер как вкопанный. Что скажет папаша Жербо? Что подумает Софи? Папаша Жербо улыбнулся.
Софи подошла ко мне.
— Ну, что же вы не целуетесь? — спросил он.
— Если мадемуазель позволит, я буду счастлив, — ответил я.
— Вот еще! Пусть она не позволяет, зато я разрешаю, — усмехнулся метр Жербо.
— Но я ничуть не против, — согласилась Софи, подставляя мне свое личико.
Я поцеловал ее, прижав к сердцу.
— Ну и ну, прыткий он у вас парень, папаша Дешарм! — обратился метр Жербо к моему дяде, появившемуся из своей комнаты.
— Что поделаешь, господин Жербо? Возраст берет свое. Яблоня цветет ранней весной, бук распускает почки в мае; Рене ведь скоро шестнадцать с половиной. В его годы у меня уже любовница была.
Я покраснел до ушей. У меня, к сожалению, пока была только любовь, но любовницы еще не было.
— И куда это вы собрались, метр Жербо? — спросил мой дядя. — Я же не поверю, что вы утруждаете себя ради того, чтобы оказать мне честь своим визитом.
— Вы правы, мой старый друг, хотя я всегда рад видеть вас. Нет, я еду в Сент-Мену, чтобы уладить кое-какие мелкие дела. Меня избрали делегатом на праздник Федерации, но я не знаю, сколько дней мы пробудем в столице.
— Жаль, что в вашей двуколке нет третьего места! — посетовал мой дядя. — У меня тоже есть дело в Сент-Мену, и я попросил бы вас взять меня с собой. Ноги у меня сдают, сосед, ноги! А вы знаете, что когда в моем возрасте сдают ноги, то и тело не заставит себя ждать. Поэтому надо принимать меры предосторожности против несчастных случаев.
— Хорошо! — сказал г-н Жербо. — Все можно устроить. По-моему, Софи не слишком рвется в Сент-Мену. Так ведь, Софи?
— Я еду туда, чтобы быть с вами, отец, — ответила девушка.
— Вот и прекрасно, оставайся тут с Рене. Вы будете гулять по лесу, как влюбленная парочка, а мы, старики, займемся своими делами. Будь Рене прекрасным господином, я бы ему не доверял; но Рене — славный малый, хороший работник, честный человек, и я могу доверить ему свое дитя так же, как доверил бы свой кошелек.
Я ликующим взглядом посмотрел на мадемуазель Софи, но она оставалась равнодушной — ни грустной, ни радостной. Казалось, она была совершенно согласна с отцом в том, что ее безбоязненно можно оставить наедине со мной.
Метр Жербо и папаша Дешарм сели в двуколку и укатили в сторону деревни Илет.
XIV. ПОД СЕНЬЮ ВЫСОКИХ ДЕРЕВЬЕВ
Несколько минут я смотрел вслед двуколке. Я не решался перевести взгляд на девушку: мне казалось, что сейчас, когда мы остались вдвоем, от выражения ее лица зависит блаженство или мука моей жизни.
Наконец, я решился. На губах Софи блуждала улыбка, но можно было бы сказать, что улыбаются только ее губы, а лицо скрыто вуалью печали. Я предложил ей руку; она оперлась на нее.
— Чего вы желаете? — спросил я. — Остаться здесь или пойти на прогулку, как предлагал метр Жербо?
— Отведите меня в тень ваших высоких деревьев, господин Рене. У себя в комнатке, в Варение, я задыхаюсь. Для меня праздник — подышать свежим воздухом и побыть на природе.
— Странно, мадемуазель Софи, мне казалось, что вы, наоборот, предпочитаете город деревне, — возразил я.
— Мне все безразлично, Рене, я просто живу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117