его голос, в то время хриплый на низких нотах, резкий — на высоких, чем-то напоминающий визг гиены и шакала; это было лицо, искаженное нервным тиком, который, казалось, заставлял вздрагивать все его тело, а худые, костлявые пальцы — бегать по бортику трибуны, словно пальцы музыканта по клавишам спинета; да, это был Робеспьер — воплощенная революция с ее непреклонной честностью, наивной жаждой крови и жестокой, чистой совестью.
В ту минуту, когда мы вошли, он закончил речь и под аплодисменты присутствующих сходил с трибуны в зал.
Я невольно стал следить за тем, как он, маленький и щуплый, пробирался сквозь толпу: никто не протянул ему руки, никто не окликнул его. Только один человек в черном, когда Робеспьер проходил мимо председательского стола, бросил ему какую-то фразу, заставившую его вздрогнуть; однако лицо Робеспьера не выразило ничего, кроме ненависти и презрения, и он молча прошел дальше.
— Кто этот человек с угрюмым лицом, что обратился к господину де Робеспьеру? — спросил я Дюпле.
— Мой клиент, — улыбнулся он. — Ему я обязан тем, что почти единственный из ремесленников допущен в Якобинский клуб. Это господин Шодерло де Лакло, написавший, по-моему, очень дурную книгу.
— Какую? — спросил я.
— «Опасные связи».
И метр Дюпле шепотом прибавил:
— Лакло — доверенный человек герцога Орлеанского… Именно он во дворе Фонтанов издает, пользуясь покровительством Пале-Рояля, «Газету друзей Конституции». Робеспьер презирает его за безнравственность, но в клубе Лакло всесилен, ведь он распоряжается кошельком герцога. Тсс! Господин де Сийери, муж госпожи де Жанлис, прислушивается к нам.
Все эти имена были для меня китайской грамотой. Я поинтересовался, кто такие г-н де Сийери и г-жа де Жанлис.
— Да, ты прав, — ответил Дюпле. — Вечно я забываю, что ты явился к нам из глубины лесов, а там, у вас, эти люди неизвестны.
— Но, по-моему, мне имя господина де Сийери знакомо. Если я не ошибаюсь, в Национальное собрание его выбрали дворяне Шампани.
— Верно, малыш, верно!
— Однако я не знаю, что он за человек.
— Подожди, сейчас я тебе скажу, кто он такой. Ведь, слава Богу, теперь и мы, простые люди, начинаем разбираться не только в именах, но и в людях. Шарль Алексис Брюлар тоже маркиз, как и Лафайет; правда, отказавшись, подобно ему, в ночь на четвертое августа от своего титула, он теперь зовется просто Сийери, как я, Дюпле. Говорят, он внучатый племянник канцлера Франции при добром Генрихе Четвертом, которого не заставляли присягать на верность конституции. Он храбрец, ничего не скажешь; в двадцать лет участвовал в боевых действиях в Вест-Индии и заработал себе звание острием собственной шпаги.
— А кто он по званию? — поинтересовался я.
— Капитан линейного корабля.
— Но, мне кажется, на нем мундир полковника гренадеров.
— Да, потом он перешел в сухопутные войска. Сийери — тоже признанный агент герцога Орлеанского. В юности он звался граф де Жанлис, теперь эту фамилию носит его жена. Она приобрела двойную известность: как писательница и как любовница герцога Орлеанского, детей которого воспитала; сейчас она вернулась к своим литературным трудам. В качестве любовницы герцога ее сменила англичанка, госпожа Эллиот, но и она, как уверяет господин Лакло, скоро уступит свое место госпоже де Бюффон.
— Но неужели всем все так известно, что вы, простой ремесленник, не принадлежащий к этому кругу, до тонкостей знаете, что там происходит? — удивился я.
— Эх, мой милый мальчик, порок больше даже не дает себе труда прятаться, и это благо; мы видим, что за люди те, кого называют сильными мира сего. Об этом писал Прюдом в своей газете «Революции»: «Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы стоим на коленях… Встанем с колен!»
— Но что думает об этом сам господин Сийери? — спросил я.
Дюпле нахмурил брови:
— Он говорит, что если жена не будет заставлять его читать свои книги и признавать своих детей, то пусть рожает столько детей и пишет столько книг, сколько пожелает.
— Черт возьми! Такой человек не должен быть другом господина Робеспьера!
— Нельзя одновременно быть другом Робеспьера и другом герцога Орлеанского, — решительно ответил Дюпле. — Но, терпение, терпение!
В эту минуту со стороны двери послышался шум. Все взгляды устремились на вошедшего человека. Даже при первом взгляде на него чувствовалось, что вновь пришедший — личность выдающаяся.
Огромная грива волос, отмеченное вдохновенным уродством лицо, неуловимое сходство сразу и со львом и с быком — все указывало на укротителя людских толп; мне не нужно было спрашивать у Дюпле, кто этот человек, ибо все в зале шептали:
— Мирабо! Мирабо!
— Ах, вот и господин Ураган несет нам новости! — заметил Дюпле. — Подойдем поближе, чтобы, вернувшись домой, вы могли рассказывать, что не только видели и слышали господина де Мирабо, но и прикасались к нему.
Мы приблизились к нему; но, по правде говоря, не было необходимости стоять с ним рядом, чтобы слышать его. Впрочем, все уже окружили Мирабо.
Я отыскал глазами г-на Робеспьера: мне было любопытно увидеть, как он себя ведет. Он остался в полном одиночестве; прислонившись к ограде трибуны, он с горестным презрением взирал на всех этих людей, кого ветер популярности сорвал с мест, словно осенняя буря — кучу опавших листьев. Он понимал, что толпа никогда не бросится к нему, неподкупному, так же как она бросается к продажному Мирабо; Робеспьер завидовал Мирабо и ненавидел его.
По словам Мирабо, заседание Национального собрания прошло бурно. Нашлась часть депутатов от дворянства, с глубокой скорбью взиравшая на единение различных частей Франции. На трибуне он подвергся оскорблению. Некий дворянин, г-н Дамбле, пригрозил отколотить его тростью; Мирабо прервал речь, спокойно достал из кармана записную книжечку и попросил г-на Дамбле назвать свой адрес. Тот с другого конца зала крикнул, где он живет.
— Прекрасно, — ответил Мирабо. — Вы сто пятьдесят первый, кто меня оскорбил и с кем мне придется драться, когда у меня будет время. Как только придет ваша очередь, я вам сообщу. Пока же прошу господина председателя лишить вас слова.
Мирабо рассказывал об этом происшествии с блестящей иронией, и все одобрительно смеялись.
— А что Ламет? Как он? — поинтересовалось несколько членов клуба.
— Какой — Александр или Шарль?
— Шарль!
— С ним совсем другая история. Они подослали к нему наемного убийцу; тот целых два дня досаждал Ламету тем, что повсюду таскался за ним со своей рапирой, будучи не в состоянии вывести его из равновесия и заставить почтить себя ударом его шпаги. Наконец, сегодня вечером, когда заседание уже подходило к концу, господин де Кастри при всех обозвал Ламета трусом. Они вышли из зала и стали драться;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117