— Раффе, с этой минуты ты мой секретарь, и если когда-нибудь мне придется стать членом Академии… — тут Ришелье выдержал паузу, — так вот, речи мне писать будешь именно ты.
— О господин герцог!
— И ты с этим управишься, черт меня возьми, если это не так!
— Монсеньеру угодно отправиться в постель? — осведомился лакей, обратившийся в секретаря.
— Нет, это невозможно: мне слишком о многом нужно подумать; нет, оставь меня, Раффе.
— Огонь в вашем камине горит, господин герцог; я вас покидаю.
Ришелье остался один.
— Вот, стало быть, какой темперамент госпожа де При поручила мне наставлять нравственности! Как! Я должен потратить столько усилий, чтобы докучать этому очаровательному юноше, вместо того чтобы без всякого труда доставлять ему удовольствие?
Он еще немного поразмыслил, а потом заключил:
— Нет уж, пусть другие сами себя поджаривают в пламени добродетели. А я, положительно, не создан для роли гасильника; у меня славные легкие, передо мной горючий материал, искра уже тлеет — так раздуем же ее, черт побери, раздуем! Как бы то ни было, погасить этот огонь и так не в моих силах.
LV. ИГРА У КОРОЛЕВЫ
Тем не менее г-н де Ришелье, наперекор всем своим размышлениям, не преминул в тот же вечер прийти на игру у королевы; ведь он дал обещание, нарушить которое значило бы поссориться с маркизой.
Его ждали. Долго сдерживаемое нетерпение придворных при его появлении бурно прорвалось наружу. Одна лишь королева, казалось, не заметила его.
В глазах этой исполненной совершенств принцессы Ришелье был сущим пугалом. Слухи о подвигах герцога достигали ее ушей еще тогда, когда она была всего лишь робкой девушкой, а те прелести порока, что в Версале кажутся столь блестящими, в глазах целомудренной дочери короля
Станислава выглядели не более чем неумело положенным лаком, прикрывающим преступления.
Вот почему она питала к этому развратителю сильнейшую ненависть. Да и герцог со своей стороны не мог ее любить. Столкновение этих двух взаимно враждебных натур не обещало ничего, что могло бы благоприятствовать политическим замыслам г-жи де При, которые, напротив, предполагали союз между г-ном де Ришелье и королевой.
Королева была, так сказать, вынуждена обратить свой взор на Ришелье, видеть которого ей совсем не хотелось. Герцог приблизился и приветствовал ее с той безупречной учтивостью, что содержит всевозможные оттенки смысла. Благодаря своей невероятной чуткости он с порога уловил враждебность государыни, внешне не выразившуюся ни в чем, кроме едва уловимого жеста, когда Мария Лещинская передернула плечами, услышав, как объявили о его прибытии.
— Здравствуйте, сударь, — холодно обронила королева и вновь занялась прерванной партией в каваньоль.
Герцог был не из тех, кто выпрашивает царственное расположение: он слишком хорошо знал, что фаворитом становится тот, кто умеет им пренебрегать; он был и не из тех мужчин, что сверх меры унижаются перед женщиной, будь она хоть королевой: он слишком хорошо знал, что женщины любят гордецов больше, чем смиренных.
Но его репутация ловкого придворного и умного человека не позволяла ему принять как должное настолько холодный, до такой степени дурной прием.
Что скажут об этом в дипломатических кругах? Дипломат, при первых же словах приветствия получивший столь резкий отпор, был бы мгновенно признан недееспособным.
Герцог порылся в своей памяти, переполненной множеством германских принцесс, польских физиономий и воспоминаний, дорогих сердцу Марии Лещинской; он был уверен, что при первом слове из разряда такой милой семейной болтовни принцесса, сколь бы она ни была высокомерна, сразу проявит к этому интерес. Господин де Ришелье использовал в своих целях все, даже добрые свойства натуры.
— Сударыня, — произнес он, — как бы, по-видимому, сильно ни захватила вас игра, я не могу удалиться от вашего величества, не сказав, сколь много заверений, исполненных нежности к вам как к женщине и почтения как к королеве, передавали мне для вас принцессы фон Браун-швейг, фон Вольфенбюттель и фон Нассау.
Королева с живостью повернулась к нему.
— Ах! — улыбнулась она. — Так меня там еще не забыли?
Для Ришелье это был повод ввернуть какое-нибудь из тех прелестных замечаний, что так легко приходили ему на ум; однако, забросив крючок с наживкой, он ограничился тем, что отвесил скромный поклон и возвратился на прежнее место.
Озадаченная, королева смотрела ему вслед; ей хотелось, чтобы разговор продолжился. Она долго боролась с этим желанием. Наконец, поскольку сердце оказалось сильнее воли, она поддалась искушению.
Ведь она, эта бедная покойная королева, была не только достойной принцессой, но и превосходной женщиной.
— Господин герцог, — спросила она, — не встречалась ли вам в Вене моя добрая подруга графиня фон Кёнигсмарк?
— Несомненно, сударыня, — отвечал герцог, с учтивой торопливостью вновь подойдя к королеве. — И стоило госпоже графине заговорить о вашем величестве, тотчас на глазах у нее выступали слезы. Весьма трогательно!
— Вот как? — с напряжением в голосе вскричала королева. — Трогательно? Полагаю, что мужчинам такие порывы сердца кажутся не более чем смешными.
— Сударыня, — отвечал Ришелье без тени насмешки, — соблаговолите поверить, что человека с душой очень глубоко поражает всякое проявление чистосердечного чувства, а если он добрый француз, истинный дворянин, он не может остаться равнодушным, когда речь идет о восхищении, внушаемом его государыней.
Такой ответ произвел большое впечатление на королеву; она украдкой бросила взгляд на герцога и промолчала.
Ришелье своего добился.
В этот миг, если бы герцог к тому стремился, он, разумеется, мог бы приступить к переговорам, соответствующим планам герцога Бурбонского.
Добродетель была высочайше удостоверена.
Но тут вошел король. Его величество так и сиял молодостью и красотой. Во всей Франции никто — все тогда сходились в этом мнении — не мог бы соперничать с юным монархом в изяществе и чарующем величии.
Когда герцог увидел, как хорош собой Людовик XV, ему захотелось посмотреть, какое впечатление он произведет на королеву.
Казалось, короля и в самом деле очень заботит отношение к нему его жены. Мария Лещинская поднялась, сделала обычный реверанс и вновь села, выказав всю ту предупредительность, какой требовал этикет, но не более того. Король же, напротив, покраснел при виде королевы, которая была если не прекрасна, то, по меньшей мере, интересна с этим выражением горечи и тоски на лице.
Но, когда вместо ответного огня, отражающего жар, что пылал в его собственном взгляде, вместо страсти, что одушевляла его плоть и горячила кровь, он не встретил в королеве ни тени той пламенной приязни, которой желал, черты короля омрачило облако, похожее едва ли не на порыв гнева;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267