Поэтому вечером первого дня, когда они прибыли в Фонтенбло, Олимпия поделилась своими умозаключениями с Баньером, и вследствие этих умозаключений, которые Баньер полностью одобрил, кучеру выдали плату за два дня и отправили его обратно в Париж.
Тогда Олимпия условилась о цене с возчиком, который следовал с обозом багажа за пассажирской каретой из Парижа в Лион. К своим повозкам он добавил еще и маленький кабриолет. Это вынуждало ехать шагом, но так же передвигалась и карета.
В ту благословенную эпоху быстро можно было передвигаться только в почтовой карете, но Олимпия и Баньер, став благоразумнейшими в мире супругами, считали себя не столь богатыми, чтобы разъезжать на почтовых.
Итак, они, не теряя веселости, ограничились кабриолетом.
На следующий день в пять утра они вдвоем уселись в него и тронулись в путь.
То прячась за кожаными занавесками, когда было холодно и пасмурно, то шагая по обочине дороги, если она была красива и живописна, обедая с аппетитом, ночуя на чистеньких постоялых дворах, они потратили на это путешествие десять дней, и, если не считать усталости, которую Олимпия прогоняла купаниями и долгими ночами любви и крепкого сна, никогда еще путешествие при всем своем однообразии не было столь веселым и очаровательным.
Дело тут было еще и в том, что молодым супругам, с тех пор как они не виделись, нужно было так много всего рассказать друг другу. Любовь так говорлива и так расположена слушать, рука Олимпии, покоясь на локте Баньера, была так нежна, а сама эта дорога казалась таким бледным отражением долгого пути, который им предстояло пройти, прежде чем их юности и счастью наступит конец!
А сколько всего они переговорили о добрейшем, прекраснейшем, достойном Шанмеле! С каким проникновенным чувством они, облагодетельствованные, чья признательность доходила до бурных восторгов, рассматривали слабости этой деликатной натуры, деликатность этого великодушного сердца! Как благословляли они Господа, пославшего им такое сокровище, которое им посчастливилось встретить на своем пути!
Шанмеле был прав.
Узаконенное счастье и в самом деле придает радостям земным некое благородство и серьезность.
Это такая приятная поддержка для совести, что она, до сих пор дремавшая, вновь обретает девственную силу и, будучи вопрошаема, дает безупречно точный ответ, отличая праведное от неправедного, подобно пробному камню, определяющему истинную цену меди и золота.
Многие суждения, считавшиеся раньше ложными, начинают представать в новом свете, а черта, отделяющая свое добро от чужого, столь часто размытая, проступает самым определенным образом.
Разговор, касаясь всех этих предметов, частенько не обходил и г-на де Майи. Как человек умный и глубоко любящий, Баньер понял: нужно раз и навсегда исчерпать все, что касается этой страницы их общего прошлого.
Сначала удивившись, Олимпия быстро поняла, что происходит в душе ее возлюбленного, и помогла своему мужу избавиться от зубастой язвительной гостьи, имя которой — ревность.
Сделать это было легко: ей требовалось лишь от чистого сердца поведать все как есть.
Она описала свою жизнь с графом, изобразила его таким, каким он был: слабым, восторженным, заблудившимся на темной дороге, что пролегала между придворным и общечеловеческим пониманием чести. Она представила его страдающим, каким он был в настоящее время; наконец, ей удалось успокоить Баньера относительно будущности этого человека, которому для благополучия не хватало лишь одного — счастья.
Баньер испытал то живейшее удовлетворение, какое только может доставить мужчине доказательство вполне ясно выраженного предпочтения, которое любимая женщина отдает ему перед соперником, во многих отношениях его превосходящим.
Отважная искренность его жены привела к тому, что Баньер почувствовал в себе желание бесконечно жалеть г-на де Майи вместо того, чтобы ему завидовать, как то было до сих пор.
Тут ему стало казаться, что крылатое чудище с окровавленными когтями и тяжелым чревом, которое беспощадным кошмаром наваливается на сердца влюбленных и зовется ревностью, с мрачным воем отлетело прочь, чтобы поискать себе жертву в другом месте.
Это доброе расположение, от которого так полегчало на душе, побудило его вспомнить о послании г-на де Майи.
— Пожалуй, все-таки досадно, что мы из-за первого огорчения, омрачившего наш союз, не прочли письма, которое он прислал нам, — сказал Баньер. — Возможно, граф хотел вытребовать назад то, что он нам дал. Было бы некрасиво присвоить его имущество.
— Его имущество?! — вскричала Олимпия. — Будьте покойны, мой друг: помимо того, что господин де Майи по природе великодушен, у него еще и нет причин чего-то от меня требовать. Деньги, что он мне давал для меня, я тратила на него. Вы же меня знаете, Баньер: я не жадная, мне приятнее давать, чем брать. Щедроты господина де Майи не сделали меня богаче, чем я была, когда мы с вами жили на те средства, что получали на сцене. Благодаря его деньгам я лишь могла не тратить жалования, которое определил мне театр, у меня не было надобности покупать для себя мебель, как пришлось тогда в Лионе, — она и поныне там. Вот почему сегодня у нас есть двести луидоров.
— Стало быть, — сказал Баньер, — меблировка особняка на улице Гранж-Бательер…
— Там и осталась, — подтвердила Олимпия. — И крупные жемчуга, которыми по желанию господина де Майи я украшала свой наряд, когда мы устраивали приемы для его друзей, — они тоже остались в своих ларцах. Я считала все это добром, взятым напрокат, которым признанная любовница может временно пользоваться, но право собственности сохраняется за его постоянным владельцем.
Все это господин де Майи прекрасно знает, и если я могу чего-то опасаться, то как бы он не попробовал меня чем-нибудь одарить, вместо того чтобы требовать это назад. Вы держали то письмо в руках: там не прощупывалась какая-нибудь пачка?
— Нет, я ничего такого не почувствовал — судя по толщине, там было не более чем обычное письмо.
— Дарственная может быть и на самом простом листе бумаги. Где оно, это письмо?
— Боже мой! Я его оставил в моем старом камзоле, — вспомнил Баньер.
— А Клер бросила его в сундук с прочими пожитками, — сказала Олимпия.
— Что ж! Пусть там и остается.
— Впрочем, в Лионе мы получим его обратно вместе с остальной одеждой, тогда и прочитаем это письмо вдвоем, не так ли, мой друг? — мягко произнесла Олимпия. — Если оно содержит комплименты, они достанутся поровну нам обоим; если, как я боюсь, там какой-нибудь подарок, я нижайше поблагодарю господина де Майи, чтобы не ранить его деликатных чувств. Вы посмотрите, что я напишу, и я возвращу дар.
— Вы ангел ума и добродетели, моя дорогая Олимпия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267