Шотландец тотчас же встал.
– Я стесняю вас, мессир, – сказал он, – вы можете говорить с большей свободой, когда я оставлю ужин!
– Нет, этого не этого не будет! Клянусь Богородицей! – вскричал Генрих, вставая и очень любезно приглашая Кричтона снова занять свое место. – Если чье-либо удовольствие должно быть нарушено, то это наше. Мы к вашим услугам, кузен, хотя мы вынуждены заметить вам, что вы избрали странное время для вашей деловой аудиенции.
Сказав это, король с сожалением встал и подошел к амбразуре ближайшего окна.
– Шико, – тихо сказал он, проходя мимо шута, – займи на минуту наше место. Мы не обязаны ради чужих интересов упускать свои собственные, это было бы не по-королевски, и если ты дорожишь своими ушами, то не дозволяй Кричтону обменяться ни одним словом с нашей Эклермондой, ты понял?
С шутовской важностью, очень забавлявшей гостей, Шико расположился тотчас же в оставленном Генрихом кресле. Первым его делом было поставить между двумя влюбленными свою щелкушку, которую он, смеясь, назвал шпагой посланника, давая им понять, что они не могут разговаривать иначе, как взяв его в посредники. Вторым его делом было пригласить Ронсара спеть песню. Поэт с большим удовольствием ответил бы отказом, но гости поддержали приглашение Шико, и он был вынужден дать свое согласие.
– Безумец, – прошептал строгим голосом Кричтон, который уже воспользовался отсутствием короля, чтобы шепнуть несколько слов Эклермонде, – неужели ты не воспользуешься неожиданным случаем обсудить способ ее бегства? Почему бы ей не бежать теперь же? Я один способен пресечь все попытки преследовать ее.
– И кто же из нас оказался бы тогда дураком? – отвечал Шико. – Нет, нет. В моей безмозглой голове зародился план, стоящий двух ваших. Успокойтесь. Достаньте под каким бы то ни было предлогом сарбакан виконта Жуаеза, а пока дайте законодателю Парнаса, как его называют льстецы, прочитать нам его стихи. Разве вы не видите, что он отвлекает внимание гостей и доставляет нам свободу.
– Прошу у тебя прощения, – отвечал Кричтон, – ты действительно благоразумнее меня. Жуаез, – обратился он к виконту, – одолжи мне, пожалуйста, свой сарбакан.
– Чтобы доставить письмо какой-нибудь красавице, находящейся в отдаленной зале? Ах, ветреник! Вот он, – сказал Жуаез, пересылая шотландцу со своим пажом длинную богатую трубку, вычеканенную из серебра. Ронсар в это время начал читать стихи, которые, кажется, далеко уступали другим поэтическим произведениям барда, употреблявшего на французском языке обороты греческого и латинского языков. Но сетовать следовало бы на съеденный им ужин и выпитое кипрское, которые, по словам его прежнего покровителя, Карла IX, не благоволят музам, а также на странный размер, им выбранный, и на сюжет из мрачной испанской легенды, не способствующий поддержанию веселья среди гостей.
За чтением стихов Ронсаром шут не оставался без дела. Делая тысячу самых нелепых гримас, предназначенных для развлечения гостей, он нашел возможность пояснить Кричтону задуманный им план освобождения Эклермонды, и кавалер, пораженный, вероятно, простотой этого плана, наскоро написал одну или две строчки на обертке конфеты, которую он взял из груды сластей, и, приложив к своим губам сарбакан, очень ловко метнул это подслащенное послание прямо на грудь Ториньи. Все приняли это происшествие за простую любезность, что вполне оправдывалось поведением прекрасной флорентийки, блестящие глаза и высоко вздымавшаяся грудь которой во время чтения письма, так же как и поданный ею знак согласия, явили свойство волновавших ее чувств. Брантом, будучи ее соседом, кашлянул очень выразительно. Ториньи покраснела до ушей, и больше об этом происшествии не было сказано ни слова.
– Браво! – вскричал Кричтон, взволнованный было ожидаемым успехом своего предприятия, но совершенно, наконец успокоившийся и с увлечением присоединившийся к рукоплесканиям, раздававшимся в честь Ронсара, хотя мы склонны подозревать – по горячности его похвал, – что он не расслышал ни слова из всей песни. – Браво! – вскричал он с великолепно разыгранным увлечением. – Куплеты, которые мы сейчас слышали, достойны того, кто заслужил славу великого французского поэта, кого ожидает бессмертие самых знаменитых поэтов, кто был баловнем красавиц, кто заслужил уважение мудрецов, кого удостоила своей неоценимой милости женщина, которая прекраснее всех прекрасных нимф древности и самая восхитительная жемчужина короны Шотландии. Счастливец поэт, удостоившийся улыбки подобной королевы. Ни Ален Шартье, на мелодичных устах которого Маргарита Шотландская запечатлела во время его сна пламенный поцелуй, ни Маро, добивавшийся любви Дианы де Пуатье и августейшей Маргариты, не были достойны большей зависти. Счастлив блаженный бард, которому улыбаются все красавицы.
– За исключением прекрасной Ториньи, – прервал его Шико. – Она одна, улыбающаяся всем, строга в отношении его. Что касается меня, то я по своей глупости предпочитаю свои собственные стихи или стихи Меллен де Сен-Желе, нашего французского Овидия, или же элегии моего Бузена Филиппа де Порта, нашего Тибулла, – если уж Ронсар должен считаться нашим Анакреоном. Ба! Его сонеты стоят всех этих эротических стихов, посвященных Ронсаром трем красавицам – Кассандре, Елене и Марии.
– Молчи, – сказал шотландец, – и чтобы пристыдить тебя и всех подобных тебе неверующих, я попробую, если не изменит мне память, прочитать наизусть оду, недавно написанную поэтом, к которому ты отнесся с таким неуважением, оду, достойную занять место между лучшими строфами того, кто некогда воспевал любовь и вино. Внимание!
И, обращаясь в сторону поэта, прекрасное лицо которого сияло удовольствием и который в знак признательности за комплимент (поэты чувствительны к лести) приложился к своему до краев налитому кубку, Кричтон с грацией и вдохновением Алкивиада прочитал оду.
– Чокнемся, мой милый! – вскричал Ронсар, подымая свой кубок. – Эти стихи, переданные вами, приобретают прелесть, которую я не подозревал в них.
– Не забудь рифмы добрейшего Пантагрюеля, – сказал Шико.
Но возвратимся теперь к королю и его собеседнику в маске и передадим их разговор, происходивший во время описанной нами сцены.
– Мы вам с удовольствием поможем в похищении джелозо, – сказал Генрих, продолжая с незнакомцем разговор, – но признаться ли в нашем малодушии? Мы питаем некоторые опасения.
– В отношении Кричтона? – спросила ироничным тоном маска.
– В отношении нашей матери, мой милый. Мы взяли за правило – никогда не вмешиваться в ее замыслы, если только они не приносят ущерба нашим планам, а я не вижу в настоящем случае, что есть общего между нашими интересами и вашими желаниями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Я стесняю вас, мессир, – сказал он, – вы можете говорить с большей свободой, когда я оставлю ужин!
– Нет, этого не этого не будет! Клянусь Богородицей! – вскричал Генрих, вставая и очень любезно приглашая Кричтона снова занять свое место. – Если чье-либо удовольствие должно быть нарушено, то это наше. Мы к вашим услугам, кузен, хотя мы вынуждены заметить вам, что вы избрали странное время для вашей деловой аудиенции.
Сказав это, король с сожалением встал и подошел к амбразуре ближайшего окна.
– Шико, – тихо сказал он, проходя мимо шута, – займи на минуту наше место. Мы не обязаны ради чужих интересов упускать свои собственные, это было бы не по-королевски, и если ты дорожишь своими ушами, то не дозволяй Кричтону обменяться ни одним словом с нашей Эклермондой, ты понял?
С шутовской важностью, очень забавлявшей гостей, Шико расположился тотчас же в оставленном Генрихом кресле. Первым его делом было поставить между двумя влюбленными свою щелкушку, которую он, смеясь, назвал шпагой посланника, давая им понять, что они не могут разговаривать иначе, как взяв его в посредники. Вторым его делом было пригласить Ронсара спеть песню. Поэт с большим удовольствием ответил бы отказом, но гости поддержали приглашение Шико, и он был вынужден дать свое согласие.
– Безумец, – прошептал строгим голосом Кричтон, который уже воспользовался отсутствием короля, чтобы шепнуть несколько слов Эклермонде, – неужели ты не воспользуешься неожиданным случаем обсудить способ ее бегства? Почему бы ей не бежать теперь же? Я один способен пресечь все попытки преследовать ее.
– И кто же из нас оказался бы тогда дураком? – отвечал Шико. – Нет, нет. В моей безмозглой голове зародился план, стоящий двух ваших. Успокойтесь. Достаньте под каким бы то ни было предлогом сарбакан виконта Жуаеза, а пока дайте законодателю Парнаса, как его называют льстецы, прочитать нам его стихи. Разве вы не видите, что он отвлекает внимание гостей и доставляет нам свободу.
– Прошу у тебя прощения, – отвечал Кричтон, – ты действительно благоразумнее меня. Жуаез, – обратился он к виконту, – одолжи мне, пожалуйста, свой сарбакан.
– Чтобы доставить письмо какой-нибудь красавице, находящейся в отдаленной зале? Ах, ветреник! Вот он, – сказал Жуаез, пересылая шотландцу со своим пажом длинную богатую трубку, вычеканенную из серебра. Ронсар в это время начал читать стихи, которые, кажется, далеко уступали другим поэтическим произведениям барда, употреблявшего на французском языке обороты греческого и латинского языков. Но сетовать следовало бы на съеденный им ужин и выпитое кипрское, которые, по словам его прежнего покровителя, Карла IX, не благоволят музам, а также на странный размер, им выбранный, и на сюжет из мрачной испанской легенды, не способствующий поддержанию веселья среди гостей.
За чтением стихов Ронсаром шут не оставался без дела. Делая тысячу самых нелепых гримас, предназначенных для развлечения гостей, он нашел возможность пояснить Кричтону задуманный им план освобождения Эклермонды, и кавалер, пораженный, вероятно, простотой этого плана, наскоро написал одну или две строчки на обертке конфеты, которую он взял из груды сластей, и, приложив к своим губам сарбакан, очень ловко метнул это подслащенное послание прямо на грудь Ториньи. Все приняли это происшествие за простую любезность, что вполне оправдывалось поведением прекрасной флорентийки, блестящие глаза и высоко вздымавшаяся грудь которой во время чтения письма, так же как и поданный ею знак согласия, явили свойство волновавших ее чувств. Брантом, будучи ее соседом, кашлянул очень выразительно. Ториньи покраснела до ушей, и больше об этом происшествии не было сказано ни слова.
– Браво! – вскричал Кричтон, взволнованный было ожидаемым успехом своего предприятия, но совершенно, наконец успокоившийся и с увлечением присоединившийся к рукоплесканиям, раздававшимся в честь Ронсара, хотя мы склонны подозревать – по горячности его похвал, – что он не расслышал ни слова из всей песни. – Браво! – вскричал он с великолепно разыгранным увлечением. – Куплеты, которые мы сейчас слышали, достойны того, кто заслужил славу великого французского поэта, кого ожидает бессмертие самых знаменитых поэтов, кто был баловнем красавиц, кто заслужил уважение мудрецов, кого удостоила своей неоценимой милости женщина, которая прекраснее всех прекрасных нимф древности и самая восхитительная жемчужина короны Шотландии. Счастливец поэт, удостоившийся улыбки подобной королевы. Ни Ален Шартье, на мелодичных устах которого Маргарита Шотландская запечатлела во время его сна пламенный поцелуй, ни Маро, добивавшийся любви Дианы де Пуатье и августейшей Маргариты, не были достойны большей зависти. Счастлив блаженный бард, которому улыбаются все красавицы.
– За исключением прекрасной Ториньи, – прервал его Шико. – Она одна, улыбающаяся всем, строга в отношении его. Что касается меня, то я по своей глупости предпочитаю свои собственные стихи или стихи Меллен де Сен-Желе, нашего французского Овидия, или же элегии моего Бузена Филиппа де Порта, нашего Тибулла, – если уж Ронсар должен считаться нашим Анакреоном. Ба! Его сонеты стоят всех этих эротических стихов, посвященных Ронсаром трем красавицам – Кассандре, Елене и Марии.
– Молчи, – сказал шотландец, – и чтобы пристыдить тебя и всех подобных тебе неверующих, я попробую, если не изменит мне память, прочитать наизусть оду, недавно написанную поэтом, к которому ты отнесся с таким неуважением, оду, достойную занять место между лучшими строфами того, кто некогда воспевал любовь и вино. Внимание!
И, обращаясь в сторону поэта, прекрасное лицо которого сияло удовольствием и который в знак признательности за комплимент (поэты чувствительны к лести) приложился к своему до краев налитому кубку, Кричтон с грацией и вдохновением Алкивиада прочитал оду.
– Чокнемся, мой милый! – вскричал Ронсар, подымая свой кубок. – Эти стихи, переданные вами, приобретают прелесть, которую я не подозревал в них.
– Не забудь рифмы добрейшего Пантагрюеля, – сказал Шико.
Но возвратимся теперь к королю и его собеседнику в маске и передадим их разговор, происходивший во время описанной нами сцены.
– Мы вам с удовольствием поможем в похищении джелозо, – сказал Генрих, продолжая с незнакомцем разговор, – но признаться ли в нашем малодушии? Мы питаем некоторые опасения.
– В отношении Кричтона? – спросила ироничным тоном маска.
– В отношении нашей матери, мой милый. Мы взяли за правило – никогда не вмешиваться в ее замыслы, если только они не приносят ущерба нашим планам, а я не вижу в настоящем случае, что есть общего между нашими интересами и вашими желаниями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111