«Надо подумать. Это – конец всему».
Наутро она пошла в канцелярию, там ей выдали проездной билет в Америку, сообщили, на каком пароходе она поедет, и сказали, что она должна уехать в течение ближайших четырех дней. Потом она вернулась в гостиницу и опять села на стул и попробовала подумать. Она не могла так вот вернуться к папе. Ей подали записку от Дика с адресом врача.
«Прости меня, – писал он, – ты замечательная девочка, и я уверен, что все будет хорошо».
Она разорвала тонкий голубой листок на мелкие кусочки и выбросила их в окно. Потом легла на кровать и плакала, пока у нее не заболели глаза. Подступила обычная тошнота, и ей пришлось пойти в вестибюль в уборную. Когда она опять легла на кровать, она заснула и через некоторое время проснулась, чувствуя голод.
День прояснился, солнце заливало комнату. Она спустилась к портье и позвонила Дж.-Г. Берроу в его бюро. Он был, по-видимому, польщен и сказал, что, если она подождет его полчасика, он. заедет за ней и повезет обедать в Булонский лес, они забудут все на свете, они будут помнить только о том, что на дворе весна и что в душе они – подлинные язычники. Дочка сделала кислую мину, но довольно любезно сказала в трубку, что она ждет его. Он явился в сером фланелевом спортивном костюме и серой мягкой шляпе. Рядом с ним она казалась себе совсем невзрачной в темно-сером форменном платье, которое она так ненавидела.
– Знаете, дорогая моя крошка… вы спасли мне жизнь. Ве-ве-весной меня всегда преследует мысль о самоубийстве, если только я не в-в-влюблен… Я почувствовал себя… э-э… старым и безлюбым. Все это надо изменить.
– Я себя чувствовала точно так же.
– А что случилось?
– Может быть, я вам потом расскажу, а может быть, и нет. – Ей сегодня почти нравились его длинный нос и длинный подбородок. – Кроме всего, я так голодна, что не в состоянии разговаривать.
– Я буду говорить за вас и за себя, – рассмеялся он. – Я лю-лю-люблю побо-бо-болтать… и я вас угощу таким обе-бе-дом, какого вы в жизни не ели.
Всю дорогу он бойко болтал о мирной конференции и о той тяжелой борьбе, которую пришлось вести президенту, чтобы отстоять свои принципы.
– Окруженный всевозможными темными интригами, источающими яд призраками тайных договоров, имея противниками двух опытнейших и бессовестнейших дипломатических мошенников Старого Света… он продолжал бороться… Мы все продолжали бороться… Это величайший в истории крестовый поход; если мы победим, на нашей планете будет житься легче, если проиграем, то она станет добычей большевизма и черного отчаяния… Вы можете представить, Энн Элизабет, как отрадно было услышать в телефонной трубке ваш звонкий голосок, звавший меня отдохнуть хотя бы ненадолго от всех этих забот и ответственности… О чем говорить! Ведь ходят даже слухи, что президента пытались отравить в отеле «Мюрат»… Только президент да еще несколько его соратников и преданных приверженцев борются за честь, за человеческое достоинство и здравый смысл, не забывайте этого ни на минуту…
Он говорил и говорил, словно репетируя публичную речь. Дочка смутно слышала его голос, словно он говорил с ней по испорченному телефону. Да и самый день – крошечные пагоды цветов на каштановых деревьях, толпы, разодетые дети, флаги на фоне синего неба, улицы, за деревьями красивые дома с лепными фасадами и чугунными балконами и вымытыми окнами, сияющими в лучах майского солнца… Париж казался маленьким и ярким и очень далеким, точно ландшафт, наблюдаемый сквозь удаляющие стекла бинокля. Когда им подали обед в просторном сверкающем ресторанном саду, опять она испытала то же самое: не почувствовала вкуса того, что ела.
Он заставил ее выпить очень много вина, и через некоторое время она услышала свой голос – она заговорила с ним. Она никогда еще так не говорила с мужчиной. Он казался таким понятливым и милым. Она рассказывала ему про папу, и как ей тяжело было расстаться с Джо Уошберном, и как на пароходе по пути в Европу ей вдруг показалось, что жизнь начинается заново…
– Понимаете, со мной случилось что-то странное… Я всегда со всеми отлично ладила, а теперь ничего не выходит. В римском отделении ПБВ я не поладила с этими старыми дурами, подружилась с одним молодым итальянцем, он учил меня ездить верхом, и с ним тоже не поладила. А капитана Севеджа помните – того, что пустил нас в Италии в свое купе, мы еще ездили с ним в Тиволи… – У нее зашумело в ушах, когда она заговорила о Дике. Сейчас она все расскажет мистеру Берроу. – Мы так полюбили друг друга, что даже обручились, а теперь я с ним поссорилась.
Длинное бугристое лицо мистера Берроу наклонилось к ней над столом. Когда он улыбался, обнаруживалась широкая щель между передними зубами.
– Как вы думаете, Энни, крошка, вы могли бы хоть капельку полюбить меня?
Он протянул к ней через стол свою костлявую руку с вздутыми венами. Она засмеялась и склонила голову набок.
– Мы, кажется, и так довольно хорошо относимся друг к другу.
– Я был бы счастлив, если бы вы могли… Стоит мне взглянуть на вас, и я уже счастлив… Я в данный момент так счастлив, как не был счастлив уже много лет, если не считать того мо-мо-мента, когда был подписан устав Лиги Наций.
– Ну а я настроена совсем не как на мирной конференции. Дело в том, что я очень озабочена. – Она поймала себя на том, что она очень внимательно наблюдает за выражением его лица: верхняя губа сузилась, он больше не улыбался.
– В чем же де-де-дело?… Если я мо-мо-могу вам что-нибудь… э-э… помочь… я буду счастлив.
– О, нет-нет, не то… Хотя, впрочем, мне неприятно, что меня уволили и с позором отправляют домой… Вот, кажется, и все… Правда, я сама виновата, я не должна была так глупо вести себя.
Она уже готова была потерять власть над собой и расплакаться, но тут опять подступила внезапная тошнота, и она побежала в дамскую комнату. Она успела добежать, ее вырвало. Сторожиха, бесформенная женщина с помятым лицом, отнеслась к ней удивительно доброжелательно и сочувственно. Дочка испугалась – как быстро та поняла, что с ней происходит. Она почти не понимала по-французски, но все же догадалась, что сторожиха спрашивает первый ли это ребенок у мадам, на котором месяце и поздравляет ее. Она вдруг решила покончить с собой. Когда она вернулась в ресторан, Берроу уже уплатил по счету и расхаживал взад и вперед по посыпанной гравием дорожке перед столами.
– Бедная крошка, – сказал он, – что это с вами случилось? Вы вдруг стали бледная как смерть.
– Ничего… Я, кажется, поеду домой и прилягу… Я думаю, что во всем виноваты итальянские спагетти и чеснок… а может быть, и вино.
– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? Я помогу вам найти работу в Париже. Вы умеете писать на машинке или стенографировать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Наутро она пошла в канцелярию, там ей выдали проездной билет в Америку, сообщили, на каком пароходе она поедет, и сказали, что она должна уехать в течение ближайших четырех дней. Потом она вернулась в гостиницу и опять села на стул и попробовала подумать. Она не могла так вот вернуться к папе. Ей подали записку от Дика с адресом врача.
«Прости меня, – писал он, – ты замечательная девочка, и я уверен, что все будет хорошо».
Она разорвала тонкий голубой листок на мелкие кусочки и выбросила их в окно. Потом легла на кровать и плакала, пока у нее не заболели глаза. Подступила обычная тошнота, и ей пришлось пойти в вестибюль в уборную. Когда она опять легла на кровать, она заснула и через некоторое время проснулась, чувствуя голод.
День прояснился, солнце заливало комнату. Она спустилась к портье и позвонила Дж.-Г. Берроу в его бюро. Он был, по-видимому, польщен и сказал, что, если она подождет его полчасика, он. заедет за ней и повезет обедать в Булонский лес, они забудут все на свете, они будут помнить только о том, что на дворе весна и что в душе они – подлинные язычники. Дочка сделала кислую мину, но довольно любезно сказала в трубку, что она ждет его. Он явился в сером фланелевом спортивном костюме и серой мягкой шляпе. Рядом с ним она казалась себе совсем невзрачной в темно-сером форменном платье, которое она так ненавидела.
– Знаете, дорогая моя крошка… вы спасли мне жизнь. Ве-ве-весной меня всегда преследует мысль о самоубийстве, если только я не в-в-влюблен… Я почувствовал себя… э-э… старым и безлюбым. Все это надо изменить.
– Я себя чувствовала точно так же.
– А что случилось?
– Может быть, я вам потом расскажу, а может быть, и нет. – Ей сегодня почти нравились его длинный нос и длинный подбородок. – Кроме всего, я так голодна, что не в состоянии разговаривать.
– Я буду говорить за вас и за себя, – рассмеялся он. – Я лю-лю-люблю побо-бо-болтать… и я вас угощу таким обе-бе-дом, какого вы в жизни не ели.
Всю дорогу он бойко болтал о мирной конференции и о той тяжелой борьбе, которую пришлось вести президенту, чтобы отстоять свои принципы.
– Окруженный всевозможными темными интригами, источающими яд призраками тайных договоров, имея противниками двух опытнейших и бессовестнейших дипломатических мошенников Старого Света… он продолжал бороться… Мы все продолжали бороться… Это величайший в истории крестовый поход; если мы победим, на нашей планете будет житься легче, если проиграем, то она станет добычей большевизма и черного отчаяния… Вы можете представить, Энн Элизабет, как отрадно было услышать в телефонной трубке ваш звонкий голосок, звавший меня отдохнуть хотя бы ненадолго от всех этих забот и ответственности… О чем говорить! Ведь ходят даже слухи, что президента пытались отравить в отеле «Мюрат»… Только президент да еще несколько его соратников и преданных приверженцев борются за честь, за человеческое достоинство и здравый смысл, не забывайте этого ни на минуту…
Он говорил и говорил, словно репетируя публичную речь. Дочка смутно слышала его голос, словно он говорил с ней по испорченному телефону. Да и самый день – крошечные пагоды цветов на каштановых деревьях, толпы, разодетые дети, флаги на фоне синего неба, улицы, за деревьями красивые дома с лепными фасадами и чугунными балконами и вымытыми окнами, сияющими в лучах майского солнца… Париж казался маленьким и ярким и очень далеким, точно ландшафт, наблюдаемый сквозь удаляющие стекла бинокля. Когда им подали обед в просторном сверкающем ресторанном саду, опять она испытала то же самое: не почувствовала вкуса того, что ела.
Он заставил ее выпить очень много вина, и через некоторое время она услышала свой голос – она заговорила с ним. Она никогда еще так не говорила с мужчиной. Он казался таким понятливым и милым. Она рассказывала ему про папу, и как ей тяжело было расстаться с Джо Уошберном, и как на пароходе по пути в Европу ей вдруг показалось, что жизнь начинается заново…
– Понимаете, со мной случилось что-то странное… Я всегда со всеми отлично ладила, а теперь ничего не выходит. В римском отделении ПБВ я не поладила с этими старыми дурами, подружилась с одним молодым итальянцем, он учил меня ездить верхом, и с ним тоже не поладила. А капитана Севеджа помните – того, что пустил нас в Италии в свое купе, мы еще ездили с ним в Тиволи… – У нее зашумело в ушах, когда она заговорила о Дике. Сейчас она все расскажет мистеру Берроу. – Мы так полюбили друг друга, что даже обручились, а теперь я с ним поссорилась.
Длинное бугристое лицо мистера Берроу наклонилось к ней над столом. Когда он улыбался, обнаруживалась широкая щель между передними зубами.
– Как вы думаете, Энни, крошка, вы могли бы хоть капельку полюбить меня?
Он протянул к ней через стол свою костлявую руку с вздутыми венами. Она засмеялась и склонила голову набок.
– Мы, кажется, и так довольно хорошо относимся друг к другу.
– Я был бы счастлив, если бы вы могли… Стоит мне взглянуть на вас, и я уже счастлив… Я в данный момент так счастлив, как не был счастлив уже много лет, если не считать того мо-мо-мента, когда был подписан устав Лиги Наций.
– Ну а я настроена совсем не как на мирной конференции. Дело в том, что я очень озабочена. – Она поймала себя на том, что она очень внимательно наблюдает за выражением его лица: верхняя губа сузилась, он больше не улыбался.
– В чем же де-де-дело?… Если я мо-мо-могу вам что-нибудь… э-э… помочь… я буду счастлив.
– О, нет-нет, не то… Хотя, впрочем, мне неприятно, что меня уволили и с позором отправляют домой… Вот, кажется, и все… Правда, я сама виновата, я не должна была так глупо вести себя.
Она уже готова была потерять власть над собой и расплакаться, но тут опять подступила внезапная тошнота, и она побежала в дамскую комнату. Она успела добежать, ее вырвало. Сторожиха, бесформенная женщина с помятым лицом, отнеслась к ней удивительно доброжелательно и сочувственно. Дочка испугалась – как быстро та поняла, что с ней происходит. Она почти не понимала по-французски, но все же догадалась, что сторожиха спрашивает первый ли это ребенок у мадам, на котором месяце и поздравляет ее. Она вдруг решила покончить с собой. Когда она вернулась в ресторан, Берроу уже уплатил по счету и расхаживал взад и вперед по посыпанной гравием дорожке перед столами.
– Бедная крошка, – сказал он, – что это с вами случилось? Вы вдруг стали бледная как смерть.
– Ничего… Я, кажется, поеду домой и прилягу… Я думаю, что во всем виноваты итальянские спагетти и чеснок… а может быть, и вино.
– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? Я помогу вам найти работу в Париже. Вы умеете писать на машинке или стенографировать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122