Когда Эвелин шла домой, у нее кружилась голова от имен и картин и отрывков из опер, и она еще ощущала щекочущий запах тубероз, смешанный с запахом печеного сыра и сигаретного дыма. Дома все показалось ей таким убогим и голым и уродливым, что она расплакалась и не ответила ни на один вопрос сестер; от этого они еще больше обозлились.
В июне после конца занятий они все поехали в Санта-Фе к маме. В Санта-Фе она чувствовала себя ужасно подавленной, там было невыносимо жарко, и скалистые холмы были такие сухие и пыльные, и мама так поблекла и увлекалась теософией и говорила о Боге и о душевной красоте индейцев и мексиканцев таким тоном, от которого детям становилось не по себе. Эвелин за лето прочла множество книг и почти не выходила. Она прочла Скотта и Теккерея и У.-Дж. Локка и Дюма и, когда отыскала в доме старый томик «Трильби», прочла его три раза подряд. С тех пор ее мир был населен уже не рыцарями и дамами, а иллюстрациями Дю Морье.
Когда она читала, она лежала на спине и придумывала длинные истории про себя и Салли Эмерсон. По большей части она чувствовала себя неважно, и ее неотвязно преследовали отвратительные мысли о человеческом теле, от которых подступала тошнота. Аделаида и Маргарет объяснили ей, что нужно делать во время месячных, но она не сказала им, как она себя при этом ужасно чувствует. Она читала Библию и искала в энциклопедиях и словарях «uterus» и тому подобные слова. Потом однажды ночью она решила, что больше не в силах мучиться, и отыскала в домашней аптечке, висевшей в ванной, склянку с этикеткой «Яд», которая содержала опий. Перед смертью ей захотелось написать стихотворение, при мысли о смерти ей стало так дивно музыкально traurig на душе, но ей нипочем не давались рифмы, и в конце концов она заснула, уронив голову на бумагу. Когда она проснулась, на дворе было уже светло, и она сидела за столом у окна, скорчившись и коченея в тонкой ночной рубашке. Она, дрожа, юркнула в постель. Все же она дала обет всегда носить при себе склянку и покончить с собой, если жизнь станет совсем мерзкой и невыносимой. От этого решения ей стало легче.
Осенью Маргарет и Аделаида уехали в «Вассар». Эвелин тоже охотно поехала бы на Восток, но все говорили, что она еще слишком молода, хотя она и выдержала почти все выпускные экзамены средней школы. Она осталась в Чикаго и посещала школу живописи и всевозможные лекции и занималась благотворительностью. Это была несчастливая зима. Салли Эмерсон, как видно, совсем забыла про нее. Молодые люди из церковных кругов были сплошь пошлыми мещанами. Эвелин возненавидела вечера на Дрексел-бульваре и пышные фразы в стиле Эмерсона, которые ее отец произносил своим жирным, гудящим, пасторским голосом. Гораздо больше нравилось ей ходить в Халл-хаус. Там преподавал живопись Эрик Эгстром, и она иногда встречала его в коридоре, он курил сигарету, прислонившись к стене, – типичный северянин, как ей казалось, – в серой куртке, измазанной свежими красками. Она изредка курила вместе с ним, обмениваясь двумя-тремя словами о бесчисленных стогах сена у Мане или Клода Моне, и все время чувствовала себя неловко, оттого что разговор был неинтересный и недостаточно глубокий, и боялась, что кто-нибудь пройдет и увидит, что она курит.
Мисс Матильда говорила, что девушка не должна постоянно предаваться мечтам, и хотела научить ее шить.
Всю зиму Эвелин мечтала о Художественном институте и пыталась написать набережную Озера, чтобы колорит был как у Уистлера, и в то же время сочный и богатый, как у Милле, Эрик не любил ее, иначе он не был бы таким любезным и сдержанным. Итак, она познала большую любовь; теперь жизнь кончена, и она посвятит себя искусству. Она скручивала волосы узлом на затылке, и, когда сестры говорили, что эта прическа ей не идет, отвечала, что нарочно носит прическу, которая ей не идет. В Художественном институте и зародилась ее прекрасная дружба с Элинор Стоддард. На Эвелин была серая шляпа, которая, как ей казалось, напоминала какие-то портреты Мане, и она заговорила с этой удивительной интересной девушкой. Когда она вернулась домой, она была так возбуждена, что написала письмо Джорджу, учившемуся в пансионе, что впервые в жизни встретила девушку, которая по-настоящему чувствует живопись и с которой можно по-настоящему поговорить обо всем. И кроме того, она занимается настоящим делом, и такая самостоятельная, и так смешно рассказывает. И если ей в конечном счете не суждена любовь, то она построит свою жизнь на прекрасной дружбе.
Эвелин ужасно полюбила Чикаго, она была искренне огорчена, когда они на год отправились всей семьей в заграничное путешествие, о котором доктор Хэтчинс мечтал уже много лет. Но Нью-Йорк, и посадка на «Балтик», и ярлыки на багаже, и своеобразный запах кают заставили ее забыть обо всем. Плавание было тяжелое, и пароход сильно качало, но зато они обедали за табльдотом, и капитан был жизнерадостный англичанин и поддерживал веселое настроение, так что они не пропустили ни одного обеда. Они высадились в Ливерпуле с двадцатью тремя местами багажа, но по дороге в Лондон потеряли портплед, в котором находилась аптечка, и первое свое лондонское утро провели в Бюро находок в Сент-Панкрасе. В Лондоне было очень туманно. Джордж и Эвелин ходили смотреть элгиновские мраморы и Тауэр и завтракали в недорогих ресторанах и с увлечением катались по подземке. Доктор Хэтчинс отпустил их в Париж всего на десять дней, и почти все это время они разъезжали по провинциальным городам и осматривали соборы. Нотр-Дам, и Реймс, и Бове, и Шартр с цветными стеклами и запахом ладана под холодными каменными сводами, и высокие серые длиннолицые статуи… Эвелин чуть было не приняла католичество. Всю дорогу до Флоренции они ехали в отдельном купе первого класса, и у них была корзина с холодными цыплятами и множество бутылок минеральной воды «Сен-Галмье», и они кипятили чай на маленькой спиртовке.
Зима была очень дождливая, и на вилле было холодно, и девочки все время ссорились между собой, и вся Флоренция была полна старых англичанок; все же Эвелин много писала с натуры и читала Гордона Крэга. Она не знакомилась ни с одним молодым человеком и презирала молодых итальянцев с именами из Данте, волочившихся за Аделаидой и Маргарет, которых они принимали за богатых наследниц. В общем, она охотно уехала домой с мамой на несколько дней раньше остальных; те еще предприняли поездку в Грецию. Они отплыли из Антверпена на «Крунленде». Минута, когда пароход отвалил от пристани и палуба задрожала под ногами Эвелин и протяжно завыла сирена, показалась ей счастливейшей минутой в жизни.
В первый вечер ее мать не вышла к табльдоту; Эвелин, несколько конфузясь, одна села за стол и принялась есть суп;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
В июне после конца занятий они все поехали в Санта-Фе к маме. В Санта-Фе она чувствовала себя ужасно подавленной, там было невыносимо жарко, и скалистые холмы были такие сухие и пыльные, и мама так поблекла и увлекалась теософией и говорила о Боге и о душевной красоте индейцев и мексиканцев таким тоном, от которого детям становилось не по себе. Эвелин за лето прочла множество книг и почти не выходила. Она прочла Скотта и Теккерея и У.-Дж. Локка и Дюма и, когда отыскала в доме старый томик «Трильби», прочла его три раза подряд. С тех пор ее мир был населен уже не рыцарями и дамами, а иллюстрациями Дю Морье.
Когда она читала, она лежала на спине и придумывала длинные истории про себя и Салли Эмерсон. По большей части она чувствовала себя неважно, и ее неотвязно преследовали отвратительные мысли о человеческом теле, от которых подступала тошнота. Аделаида и Маргарет объяснили ей, что нужно делать во время месячных, но она не сказала им, как она себя при этом ужасно чувствует. Она читала Библию и искала в энциклопедиях и словарях «uterus» и тому подобные слова. Потом однажды ночью она решила, что больше не в силах мучиться, и отыскала в домашней аптечке, висевшей в ванной, склянку с этикеткой «Яд», которая содержала опий. Перед смертью ей захотелось написать стихотворение, при мысли о смерти ей стало так дивно музыкально traurig на душе, но ей нипочем не давались рифмы, и в конце концов она заснула, уронив голову на бумагу. Когда она проснулась, на дворе было уже светло, и она сидела за столом у окна, скорчившись и коченея в тонкой ночной рубашке. Она, дрожа, юркнула в постель. Все же она дала обет всегда носить при себе склянку и покончить с собой, если жизнь станет совсем мерзкой и невыносимой. От этого решения ей стало легче.
Осенью Маргарет и Аделаида уехали в «Вассар». Эвелин тоже охотно поехала бы на Восток, но все говорили, что она еще слишком молода, хотя она и выдержала почти все выпускные экзамены средней школы. Она осталась в Чикаго и посещала школу живописи и всевозможные лекции и занималась благотворительностью. Это была несчастливая зима. Салли Эмерсон, как видно, совсем забыла про нее. Молодые люди из церковных кругов были сплошь пошлыми мещанами. Эвелин возненавидела вечера на Дрексел-бульваре и пышные фразы в стиле Эмерсона, которые ее отец произносил своим жирным, гудящим, пасторским голосом. Гораздо больше нравилось ей ходить в Халл-хаус. Там преподавал живопись Эрик Эгстром, и она иногда встречала его в коридоре, он курил сигарету, прислонившись к стене, – типичный северянин, как ей казалось, – в серой куртке, измазанной свежими красками. Она изредка курила вместе с ним, обмениваясь двумя-тремя словами о бесчисленных стогах сена у Мане или Клода Моне, и все время чувствовала себя неловко, оттого что разговор был неинтересный и недостаточно глубокий, и боялась, что кто-нибудь пройдет и увидит, что она курит.
Мисс Матильда говорила, что девушка не должна постоянно предаваться мечтам, и хотела научить ее шить.
Всю зиму Эвелин мечтала о Художественном институте и пыталась написать набережную Озера, чтобы колорит был как у Уистлера, и в то же время сочный и богатый, как у Милле, Эрик не любил ее, иначе он не был бы таким любезным и сдержанным. Итак, она познала большую любовь; теперь жизнь кончена, и она посвятит себя искусству. Она скручивала волосы узлом на затылке, и, когда сестры говорили, что эта прическа ей не идет, отвечала, что нарочно носит прическу, которая ей не идет. В Художественном институте и зародилась ее прекрасная дружба с Элинор Стоддард. На Эвелин была серая шляпа, которая, как ей казалось, напоминала какие-то портреты Мане, и она заговорила с этой удивительной интересной девушкой. Когда она вернулась домой, она была так возбуждена, что написала письмо Джорджу, учившемуся в пансионе, что впервые в жизни встретила девушку, которая по-настоящему чувствует живопись и с которой можно по-настоящему поговорить обо всем. И кроме того, она занимается настоящим делом, и такая самостоятельная, и так смешно рассказывает. И если ей в конечном счете не суждена любовь, то она построит свою жизнь на прекрасной дружбе.
Эвелин ужасно полюбила Чикаго, она была искренне огорчена, когда они на год отправились всей семьей в заграничное путешествие, о котором доктор Хэтчинс мечтал уже много лет. Но Нью-Йорк, и посадка на «Балтик», и ярлыки на багаже, и своеобразный запах кают заставили ее забыть обо всем. Плавание было тяжелое, и пароход сильно качало, но зато они обедали за табльдотом, и капитан был жизнерадостный англичанин и поддерживал веселое настроение, так что они не пропустили ни одного обеда. Они высадились в Ливерпуле с двадцатью тремя местами багажа, но по дороге в Лондон потеряли портплед, в котором находилась аптечка, и первое свое лондонское утро провели в Бюро находок в Сент-Панкрасе. В Лондоне было очень туманно. Джордж и Эвелин ходили смотреть элгиновские мраморы и Тауэр и завтракали в недорогих ресторанах и с увлечением катались по подземке. Доктор Хэтчинс отпустил их в Париж всего на десять дней, и почти все это время они разъезжали по провинциальным городам и осматривали соборы. Нотр-Дам, и Реймс, и Бове, и Шартр с цветными стеклами и запахом ладана под холодными каменными сводами, и высокие серые длиннолицые статуи… Эвелин чуть было не приняла католичество. Всю дорогу до Флоренции они ехали в отдельном купе первого класса, и у них была корзина с холодными цыплятами и множество бутылок минеральной воды «Сен-Галмье», и они кипятили чай на маленькой спиртовке.
Зима была очень дождливая, и на вилле было холодно, и девочки все время ссорились между собой, и вся Флоренция была полна старых англичанок; все же Эвелин много писала с натуры и читала Гордона Крэга. Она не знакомилась ни с одним молодым человеком и презирала молодых итальянцев с именами из Данте, волочившихся за Аделаидой и Маргарет, которых они принимали за богатых наследниц. В общем, она охотно уехала домой с мамой на несколько дней раньше остальных; те еще предприняли поездку в Грецию. Они отплыли из Антверпена на «Крунленде». Минута, когда пароход отвалил от пристани и палуба задрожала под ногами Эвелин и протяжно завыла сирена, показалась ей счастливейшей минутой в жизни.
В первый вечер ее мать не вышла к табльдоту; Эвелин, несколько конфузясь, одна села за стол и принялась есть суп;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122