Ее глаза сияли.
– Что вы, это замечательно, – сказала она. – Правда, хорошо, Джи Даблью?
– Ах, Эвелин, я хотел бы быть свободным и любить вас.
– А разве мы не свободны, Джи Даблью? И кроме того, война. Я вам скажу, вся эта мещанская болтовня о браке и тому подобном просто действует мне на нервы, а вам?
– Ах, Эвелин, если бы я был свободен… Пойдемте подышим свежим воздухом… Мы сидим тут уже целую вечность!
Эвелин во что бы то ни стало хотела заплатить за завтрак и добилась своего, хотя это ей стоило всех ее денег. Слегка пошатываясь, они вышли из ресторана. У Эвелин закружилась голова, и она прислонилась к плечу Джи Даблъю. Он все гладил ее руку и твердил:
– Ну-ну, теперь мы чуточку покатаемся.
На закате они обогнули залив и заехали в Канны.
– Ну, давайте возьмем себя в руки, – сказал Джи Даблъю. – Неужели вы останетесь тут совсем одна, девочка? А что, если вы поедете со мной в Париж? Мы будем по дороге останавливаться в живописных деревнях, это будет настоящая увеселительная поездка. А здесь мы неминуемо встретим знакомых. Я отошлю казенную машину и возьму французскую напрокат… Не стоит рисковать.
– Хорошо, а то Ницца начинает действовать мне на нервы.
Джи Даблъю приказал шоферу ехать обратно в Ниццу. Он завез ее в отель, где она остановилась, и сказал, что заедет за ней завтра в девять тридцать утра и что она должна как следует выспаться. Когда он ушел, она почувствовала ужасный упадок сил, выпила чашку холодного, отдававшего мылом чая, которую ей подали в номер, и легла в постель. Она лежала в постели и думала о том, что она ведет себя по-свински, но отступать было уже поздно. Ей не спалось, у нее зудело и чесалось все тело. Этак она будет завтра отвратительно выглядеть! Она встала и начала рыться в сумочке, отыскивая аспирин. Она приняла большую дозу аспирина и опять легла в постель и лежала абсолютно неподвижно, но ей все время мерещились какие-то лица, то выплывавшие из смутного полусна, то опять исчезавшие, а в ушах у нее звенели длинные каденции бессмысленной болтовни. Временами это было лицо Джерри Бернхема, оно вырастало из тумана и медленно превращалось в лицо мистера Расмуссена, или Эдгара Роббинса, или Пола Джонсона, или Фредди Серджента. Она встала и долго шагала дрожа по комнате. Потом опять легла в постель и заснула и проснулась только тогда, когда горничная постучала в дверь и сказала, что ее спрашивает какой-то господин.
Когда она сошла вниз, Джи Даблъю расхаживал на солнце у подъезда гостиницы. Длинная низкая итальянская машина стояла под пальмами возле клумбы с геранью. Они почти молча выпили кофе за железным столиком перед гостиницей. Джи Даблъю сказал, что ему достался ужасный номер с отвратительной прислугой.
Как только чемодан Эвелин был снесен вниз, они двинулись в путь со скоростью шестидесяти миль в час. Шофер гнал как дьявол, под завывающим северным ветром, который все усиливался по мере того, пока они мчались по побережью. Они приехали в Марсель одеревенелые, покрытые корой пыли и наспех позавтракали в рыбном ресторане в конце старой гавани. У Эвелин опять кружилась голова от быстрой езды и резкого ветра и пыли, и виноградники, и оливковые деревья, и серые скалистые горы неслись мимо нее, и изредка – как бы выпиленный ажурной пилой кусочек сланцево-голубого моря.
– Все-таки, Джи Даблъю, война – это ужасно, – сказала Эвелин. – Но как хорошо, что мы живем в эти дни. Наконец-то в мире совершаются великие события.
Джи Даблъю промычал сквозь зубы что-то насчет волны идеализма и продолжал есть bouillabaisse. Он вообще был в тот день не очень разговорчив.
– У нас в Америке, – сказал он, – не стали бы подавать рыбу с костями.
– Ну а как вы думаете, что будет с нефтью? – опять начала Эвелин.
– Будь я проклят, если знаю, – сказал Джи Даблъю, – давайте-ка лучше тронемся, а то мы отсюда до темноты не выберемся.
Джи Даблъю послал шофера купить еще один плед, и они плотно укутались и забились в глубь автомобиля под брезентовую крышу. Джи Даблъю обнял Эвелин одной рукой и прижал к себе.
– Так, теперь мы как птенчики в гнезде, – сказал он.
Они тихо захихикали от удовольствия.
Мистраль дул так сильно, что тополя на пыльной равнине гнулись в три погибели, а потом автомобиль начал карабкаться по извилистой дороге, ведущей к Ле-Бо. Из-за встречного ветра они двигались гораздо медленнее. Было уже темно, когда они въехали в разрушенный город.
Кроме них, в гостинице никого не было. Там было холодно, и узловатые поленья оливкового дерева, горевшие в камине, не давали ни капли тепла; только облака серого дыма вырывались из камина, когда ветер задувал в трубу. Зато они отлично пообедали и выпили горячего глинтвейна, от которого им сразу стало лучше. Им пришлось надеть пальто, когда они поднимались в свой номер. На лестнице Джи Даблъю поцеловал ее за ухом и прошептал:
– Эвелин, дорогая девочка, с вами я вновь чувствую себя юношей.
Джи Даблъю давно уже заснул, а Эвелин все лежала подле него с открытыми глазами и прислушивалась к ветру, потрясавшему ставни, завывавшему под крышей, улюлюкавшему над далекой пустынной равниной. В доме пахло сухим, пыльным холодом. Как она ни жалась к нему, она все не могла согреться. Все та же скрипучая карусель лиц, планов, обрывков фраз вертелась и вертелась без конца в ее голове, не давая ни о чем думать, не давая спать.
Когда Джи Даблъю утром обнаружил, что ему придется мыться в тазу, он покривился и сказал:
– Надеюсь, дорогая девочка, вас не очень тяготит это отсутствие комфорта.
Они переехали через Рону, добрались до Нима, там позавтракали, заглянули по дороге в Арль и Авиньон, потом вернулись на Рону и поздно ночью въехали в Лион. Они поужинали в номере и приняли горячую ванну и опять выпили глинтвейна. Когда официант с подносом ушел, Эвелин бросилась Джи Даблъю на шею и начала целовать его. Она не скоро отпустила его спать.
Утром шел сильный дождь. Они несколько часов ждали, пока он пройдет. Джи Даблъю был чем-то озабочен и безуспешно пытался связаться по телефону с Парижем. Эвелин сидела в пустынном салоне гостиницы и читала старые номера «L'Illustration». Ей тоже хотелось поскорее вернуться в Париж. В конце концов они решились ехать.
Ливень перешел в мелкий дождик, но дороги были в ужасном состоянии, и к вечеру они добрались только до Невера. У Джи Даблъю начался насморк, и он все время глотал хинин, чтобы предотвратить простуду. В Невере он взял в гостинице два смежных номера с общей ванной, так что эту ночь они спали в отдельных кроватях. За ужином Эвелин пыталась завести разговор о мирной конференции, но он сказал:
– К чему эти деловые разговоры, мы ведь и так достаточно скоро туда вернемся, давайте лучше поговорим о нас самих.
Когда они подъезжали к Парижу, Джи Даблъю начал нервничать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Что вы, это замечательно, – сказала она. – Правда, хорошо, Джи Даблью?
– Ах, Эвелин, я хотел бы быть свободным и любить вас.
– А разве мы не свободны, Джи Даблью? И кроме того, война. Я вам скажу, вся эта мещанская болтовня о браке и тому подобном просто действует мне на нервы, а вам?
– Ах, Эвелин, если бы я был свободен… Пойдемте подышим свежим воздухом… Мы сидим тут уже целую вечность!
Эвелин во что бы то ни стало хотела заплатить за завтрак и добилась своего, хотя это ей стоило всех ее денег. Слегка пошатываясь, они вышли из ресторана. У Эвелин закружилась голова, и она прислонилась к плечу Джи Даблъю. Он все гладил ее руку и твердил:
– Ну-ну, теперь мы чуточку покатаемся.
На закате они обогнули залив и заехали в Канны.
– Ну, давайте возьмем себя в руки, – сказал Джи Даблъю. – Неужели вы останетесь тут совсем одна, девочка? А что, если вы поедете со мной в Париж? Мы будем по дороге останавливаться в живописных деревнях, это будет настоящая увеселительная поездка. А здесь мы неминуемо встретим знакомых. Я отошлю казенную машину и возьму французскую напрокат… Не стоит рисковать.
– Хорошо, а то Ницца начинает действовать мне на нервы.
Джи Даблъю приказал шоферу ехать обратно в Ниццу. Он завез ее в отель, где она остановилась, и сказал, что заедет за ней завтра в девять тридцать утра и что она должна как следует выспаться. Когда он ушел, она почувствовала ужасный упадок сил, выпила чашку холодного, отдававшего мылом чая, которую ей подали в номер, и легла в постель. Она лежала в постели и думала о том, что она ведет себя по-свински, но отступать было уже поздно. Ей не спалось, у нее зудело и чесалось все тело. Этак она будет завтра отвратительно выглядеть! Она встала и начала рыться в сумочке, отыскивая аспирин. Она приняла большую дозу аспирина и опять легла в постель и лежала абсолютно неподвижно, но ей все время мерещились какие-то лица, то выплывавшие из смутного полусна, то опять исчезавшие, а в ушах у нее звенели длинные каденции бессмысленной болтовни. Временами это было лицо Джерри Бернхема, оно вырастало из тумана и медленно превращалось в лицо мистера Расмуссена, или Эдгара Роббинса, или Пола Джонсона, или Фредди Серджента. Она встала и долго шагала дрожа по комнате. Потом опять легла в постель и заснула и проснулась только тогда, когда горничная постучала в дверь и сказала, что ее спрашивает какой-то господин.
Когда она сошла вниз, Джи Даблъю расхаживал на солнце у подъезда гостиницы. Длинная низкая итальянская машина стояла под пальмами возле клумбы с геранью. Они почти молча выпили кофе за железным столиком перед гостиницей. Джи Даблъю сказал, что ему достался ужасный номер с отвратительной прислугой.
Как только чемодан Эвелин был снесен вниз, они двинулись в путь со скоростью шестидесяти миль в час. Шофер гнал как дьявол, под завывающим северным ветром, который все усиливался по мере того, пока они мчались по побережью. Они приехали в Марсель одеревенелые, покрытые корой пыли и наспех позавтракали в рыбном ресторане в конце старой гавани. У Эвелин опять кружилась голова от быстрой езды и резкого ветра и пыли, и виноградники, и оливковые деревья, и серые скалистые горы неслись мимо нее, и изредка – как бы выпиленный ажурной пилой кусочек сланцево-голубого моря.
– Все-таки, Джи Даблъю, война – это ужасно, – сказала Эвелин. – Но как хорошо, что мы живем в эти дни. Наконец-то в мире совершаются великие события.
Джи Даблъю промычал сквозь зубы что-то насчет волны идеализма и продолжал есть bouillabaisse. Он вообще был в тот день не очень разговорчив.
– У нас в Америке, – сказал он, – не стали бы подавать рыбу с костями.
– Ну а как вы думаете, что будет с нефтью? – опять начала Эвелин.
– Будь я проклят, если знаю, – сказал Джи Даблъю, – давайте-ка лучше тронемся, а то мы отсюда до темноты не выберемся.
Джи Даблъю послал шофера купить еще один плед, и они плотно укутались и забились в глубь автомобиля под брезентовую крышу. Джи Даблъю обнял Эвелин одной рукой и прижал к себе.
– Так, теперь мы как птенчики в гнезде, – сказал он.
Они тихо захихикали от удовольствия.
Мистраль дул так сильно, что тополя на пыльной равнине гнулись в три погибели, а потом автомобиль начал карабкаться по извилистой дороге, ведущей к Ле-Бо. Из-за встречного ветра они двигались гораздо медленнее. Было уже темно, когда они въехали в разрушенный город.
Кроме них, в гостинице никого не было. Там было холодно, и узловатые поленья оливкового дерева, горевшие в камине, не давали ни капли тепла; только облака серого дыма вырывались из камина, когда ветер задувал в трубу. Зато они отлично пообедали и выпили горячего глинтвейна, от которого им сразу стало лучше. Им пришлось надеть пальто, когда они поднимались в свой номер. На лестнице Джи Даблъю поцеловал ее за ухом и прошептал:
– Эвелин, дорогая девочка, с вами я вновь чувствую себя юношей.
Джи Даблъю давно уже заснул, а Эвелин все лежала подле него с открытыми глазами и прислушивалась к ветру, потрясавшему ставни, завывавшему под крышей, улюлюкавшему над далекой пустынной равниной. В доме пахло сухим, пыльным холодом. Как она ни жалась к нему, она все не могла согреться. Все та же скрипучая карусель лиц, планов, обрывков фраз вертелась и вертелась без конца в ее голове, не давая ни о чем думать, не давая спать.
Когда Джи Даблъю утром обнаружил, что ему придется мыться в тазу, он покривился и сказал:
– Надеюсь, дорогая девочка, вас не очень тяготит это отсутствие комфорта.
Они переехали через Рону, добрались до Нима, там позавтракали, заглянули по дороге в Арль и Авиньон, потом вернулись на Рону и поздно ночью въехали в Лион. Они поужинали в номере и приняли горячую ванну и опять выпили глинтвейна. Когда официант с подносом ушел, Эвелин бросилась Джи Даблъю на шею и начала целовать его. Она не скоро отпустила его спать.
Утром шел сильный дождь. Они несколько часов ждали, пока он пройдет. Джи Даблъю был чем-то озабочен и безуспешно пытался связаться по телефону с Парижем. Эвелин сидела в пустынном салоне гостиницы и читала старые номера «L'Illustration». Ей тоже хотелось поскорее вернуться в Париж. В конце концов они решились ехать.
Ливень перешел в мелкий дождик, но дороги были в ужасном состоянии, и к вечеру они добрались только до Невера. У Джи Даблъю начался насморк, и он все время глотал хинин, чтобы предотвратить простуду. В Невере он взял в гостинице два смежных номера с общей ванной, так что эту ночь они спали в отдельных кроватях. За ужином Эвелин пыталась завести разговор о мирной конференции, но он сказал:
– К чему эти деловые разговоры, мы ведь и так достаточно скоро туда вернемся, давайте лучше поговорим о нас самих.
Когда они подъезжали к Парижу, Джи Даблъю начал нервничать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122