Джерри залпом выпил бокал вина и заговорил о том, что он бросит свое ремесло, и поедет в Испанию, и напишет книгу. Он не питает к себе ни малейшего уважения, но быть в наши дни газетным корреспондентом – нет, черт возьми, это уж слишком. Эвелин сказала, что она ни за что не вернется в Америку; она уверена, что после войны там совсем невыносимо станет жить.
Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед зданием сената несколько пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.
– Ах, эти французы очаровательны, – сказала Эвелин.
– Второе детство, – проворчал Джерри.
Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.
– И вам и мне пора возвращаться на службу, – сказал Джерри.
– Я не вернусь, – сказала Эвелин, – я позвоню по телефону и скажу, что простудилась и собираюсь лечь в постель… И, кажется, я так и сделаю.
– Не надо, лучше я тоже не пойду на службу, будем веселиться.
Они пошли в кафе напротив Сен-Жермен-де-Пре. Когда Эвелин вышла из телефонной будки, Джерри купил ей букетик фиалок и заказал коньяку и сельтерской.
– Эвелин, давайте бездельничать, – сказал он, – я сегодня же пошлю моим сукиным детям телеграмму с просьбой уволить меня.
– Вы думаете, что так будет лучше, Джерри? Ведь, в конце концов, вы имеете замечательную возможность поглядеть на мирную конференцию и все такое.
Через несколько минут она оставила его и пошла домой. Она не позволила ему провожать ее. Проходя мимо окна, у которого они сидели, она заглянула в кафе – он заказывал еще выпивку.
На рынке Рю де Бюсси под газовыми фонарями царило большое оживление. Пахло свежей зеленью, маслом и сыром. Она купила несколько булочек на завтрак и два-три небольших кекса на случай, если кто-нибудь придет к чаю. В ее маленькой розовой и белой гостиной было очень уютно, в камине пылали брикеты. Эвелин закуталась в плед и прилегла на кушетку.
Она спала, ее разбудил звонок. Это были Элинор и Джи Даблъю, пришедшие проведать ее. Джи Даблъю был вечером свободен и предлагал им пойти с ним в оперу на «Кастора и Поллукса». Эвелин сказала, что она себя ужасно чувствует, но, пожалуй, все-таки пойдет. Она согрела им чаю, а сама побежала в спальню одеваться. Она чувствовала себя такой счастливой, что не могла удержаться и замурлыкала, сидя перед туалетом и глядя на себя в зеркало. Ее кожа казалась белой, и на лице было то спокойное, загадочное выражение, которое она любила. Она очень тщательно и почти незаметно накрасила губы и уложила волосы в узел на затылке; волосы беспокоили ее, они не вились и были какого-то неопределенного цвета; на мгновение она даже решила не идти. Но тут вошла Элинор с чашкой чаю в руках и попросила ее поторопиться, так как им еще придется заехать к Элинор и подождать, покуда она переоденется, а опера начинается рано. У Эвелин не было настоящего вечернего манто, и ей пришлось накинуть на вечернее платье старую кроликовую шубу. На квартире Элинор их поджидал Роббинс, на нем был довольно поношенный смокинг. Джи Даблъю был в майорском кителе Красного Креста. Эвелин решила, что он занимается гимнастикой, так как его подбородок уже не свисал, как прежде, на тугой высокий воротник.
Они наспех поели у «Паккарди» и выпили множество скверно приготовленных коктейлей мартини. Роббинс и Джи Даблъю были в ударе и все время смешили дам. Теперь Эвелин поняла, почему они так хорошо сработались. Они опоздали в оперу, там было чудесно – сплошное сверкание канделябров и мундиров. Мисс Уильямс, секретарша Джи Даблъю, уже сидела в ложе. Эвелин подумала, как с ним, должно быть, приятно работать, и на секунду отчаянно позавидовала мисс Уильямс, даже ее обесцвеченным перекисью волосам и дробной скороговорке. Мисс Уильямс перегнулась к ним и сказала, что они пропустили самое интересное – только что в зал вошли президент Вильсон и его супруга, встреченные бурной овацией, и маршал Фош, и, кажется, президент Пуанкаре.
В антракте они с трудом пробрались в переполненное фойе. Эвелин разгуливала с Роббинсом и изредка ловила взглядом Элинор, гулявшую с Джи Даблъю, и чуточку завидовала ей.
– Тут спектакль гораздо интереснее, чем на сцене, – сказал Роббинс.
– Вам не нравится постановка?… А по-моему, постановка замечательная.
– Да, вероятно, с профессиональной точки зрения…
Эвелин следила за Элинор, ту как раз знакомили с французским генералом в красных штанах; сегодня вечером она была красива свойственной ей жесткой, холодной красотой. Роббинс попытался пробуксировать Эвелин через толпу к буфетной стойке, но от этой попытки пришлось отказаться: впереди было слишком много народу. Роббинс вдруг заговорил о Баку и нефтяных делах.
– Это же чертовски смешно, – несколько раз повторил он. – Пока мы тут сидим и ссоримся под присмотром школьного учителя Вильсона, Джон Буль прибирает к рукам все будущие мировые запасы нефти… Конечно, только для того, чтобы спасти их от большевиков. Англичане забрали Персию и Месопотамию, и будь я проклят, если они не подбираются к Баку.
Эвелин скучала и думала про себя, что Роббинс опять хватил лишнего, но тут дали звонок.
Когда они вошли в ложу, там сидел еще один длиннолицый мужчина в будничном костюме и вполголоса разговаривал с Джи Даблъю. Элинор нагнулась к Эвелин и шепнула ей на ухо:
– Был генерал Гуро.
Свет погас, глубокая торжественная музыка заставила Эвелин забыть обо всем на свете.
В ближайшем перерыве она нагнулась к Джи Даблъю и спросила, как ему нравится.
– Великолепно, – сказал он, и она, к своему удивлению, увидала у него слезы в глазах.
Она заговорила о музыке с Джи Даблъю и человеком в будничном костюме, которого звали Расмуссеном.
В высоком аляповатом фойе было жарко и слишком людно. Мистеру Расмуссену удалось открыть дверь на балкон, и они вышли, оттуда видна была вереница уличных огней, мерцавших в красноватом туманном зареве.
– Вот когда бы мне хотелось жить, – мечтательно сказал Джи Даблъю.
– При дворе Короля-Солнца? – спросил мистер Расмуссен. – А по-моему, в те времена зимой было невыносимо холодно и канализация, держу пари, была отвратительная.
– Ах, какое это было удивительное время, – сказал Джи Даблъю, как бы не расслышав; потом он обратился к Эвелин: – Вы не боитесь простудиться?… Вам следовало бы накинуть манто.
– Я вам уже говорил, Мурхауз, – сказал Расмуссен другим тоном, – у меня есть точная информация, что они не смогут удержать Баку без сильных подкреплений, а эти подкрепления им никто, кроме нас, не может дать.
Опять зазвенел звонок, и они поспешили в ложу. После оперы все, за исключением Роббинса, который повез мисс Уильямс в гостиницу, пошли в «Кафе де-ла-Пе» выпить по бокалу шампанского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед зданием сената несколько пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.
– Ах, эти французы очаровательны, – сказала Эвелин.
– Второе детство, – проворчал Джерри.
Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.
– И вам и мне пора возвращаться на службу, – сказал Джерри.
– Я не вернусь, – сказала Эвелин, – я позвоню по телефону и скажу, что простудилась и собираюсь лечь в постель… И, кажется, я так и сделаю.
– Не надо, лучше я тоже не пойду на службу, будем веселиться.
Они пошли в кафе напротив Сен-Жермен-де-Пре. Когда Эвелин вышла из телефонной будки, Джерри купил ей букетик фиалок и заказал коньяку и сельтерской.
– Эвелин, давайте бездельничать, – сказал он, – я сегодня же пошлю моим сукиным детям телеграмму с просьбой уволить меня.
– Вы думаете, что так будет лучше, Джерри? Ведь, в конце концов, вы имеете замечательную возможность поглядеть на мирную конференцию и все такое.
Через несколько минут она оставила его и пошла домой. Она не позволила ему провожать ее. Проходя мимо окна, у которого они сидели, она заглянула в кафе – он заказывал еще выпивку.
На рынке Рю де Бюсси под газовыми фонарями царило большое оживление. Пахло свежей зеленью, маслом и сыром. Она купила несколько булочек на завтрак и два-три небольших кекса на случай, если кто-нибудь придет к чаю. В ее маленькой розовой и белой гостиной было очень уютно, в камине пылали брикеты. Эвелин закуталась в плед и прилегла на кушетку.
Она спала, ее разбудил звонок. Это были Элинор и Джи Даблъю, пришедшие проведать ее. Джи Даблъю был вечером свободен и предлагал им пойти с ним в оперу на «Кастора и Поллукса». Эвелин сказала, что она себя ужасно чувствует, но, пожалуй, все-таки пойдет. Она согрела им чаю, а сама побежала в спальню одеваться. Она чувствовала себя такой счастливой, что не могла удержаться и замурлыкала, сидя перед туалетом и глядя на себя в зеркало. Ее кожа казалась белой, и на лице было то спокойное, загадочное выражение, которое она любила. Она очень тщательно и почти незаметно накрасила губы и уложила волосы в узел на затылке; волосы беспокоили ее, они не вились и были какого-то неопределенного цвета; на мгновение она даже решила не идти. Но тут вошла Элинор с чашкой чаю в руках и попросила ее поторопиться, так как им еще придется заехать к Элинор и подождать, покуда она переоденется, а опера начинается рано. У Эвелин не было настоящего вечернего манто, и ей пришлось накинуть на вечернее платье старую кроликовую шубу. На квартире Элинор их поджидал Роббинс, на нем был довольно поношенный смокинг. Джи Даблъю был в майорском кителе Красного Креста. Эвелин решила, что он занимается гимнастикой, так как его подбородок уже не свисал, как прежде, на тугой высокий воротник.
Они наспех поели у «Паккарди» и выпили множество скверно приготовленных коктейлей мартини. Роббинс и Джи Даблъю были в ударе и все время смешили дам. Теперь Эвелин поняла, почему они так хорошо сработались. Они опоздали в оперу, там было чудесно – сплошное сверкание канделябров и мундиров. Мисс Уильямс, секретарша Джи Даблъю, уже сидела в ложе. Эвелин подумала, как с ним, должно быть, приятно работать, и на секунду отчаянно позавидовала мисс Уильямс, даже ее обесцвеченным перекисью волосам и дробной скороговорке. Мисс Уильямс перегнулась к ним и сказала, что они пропустили самое интересное – только что в зал вошли президент Вильсон и его супруга, встреченные бурной овацией, и маршал Фош, и, кажется, президент Пуанкаре.
В антракте они с трудом пробрались в переполненное фойе. Эвелин разгуливала с Роббинсом и изредка ловила взглядом Элинор, гулявшую с Джи Даблъю, и чуточку завидовала ей.
– Тут спектакль гораздо интереснее, чем на сцене, – сказал Роббинс.
– Вам не нравится постановка?… А по-моему, постановка замечательная.
– Да, вероятно, с профессиональной точки зрения…
Эвелин следила за Элинор, ту как раз знакомили с французским генералом в красных штанах; сегодня вечером она была красива свойственной ей жесткой, холодной красотой. Роббинс попытался пробуксировать Эвелин через толпу к буфетной стойке, но от этой попытки пришлось отказаться: впереди было слишком много народу. Роббинс вдруг заговорил о Баку и нефтяных делах.
– Это же чертовски смешно, – несколько раз повторил он. – Пока мы тут сидим и ссоримся под присмотром школьного учителя Вильсона, Джон Буль прибирает к рукам все будущие мировые запасы нефти… Конечно, только для того, чтобы спасти их от большевиков. Англичане забрали Персию и Месопотамию, и будь я проклят, если они не подбираются к Баку.
Эвелин скучала и думала про себя, что Роббинс опять хватил лишнего, но тут дали звонок.
Когда они вошли в ложу, там сидел еще один длиннолицый мужчина в будничном костюме и вполголоса разговаривал с Джи Даблъю. Элинор нагнулась к Эвелин и шепнула ей на ухо:
– Был генерал Гуро.
Свет погас, глубокая торжественная музыка заставила Эвелин забыть обо всем на свете.
В ближайшем перерыве она нагнулась к Джи Даблъю и спросила, как ему нравится.
– Великолепно, – сказал он, и она, к своему удивлению, увидала у него слезы в глазах.
Она заговорила о музыке с Джи Даблъю и человеком в будничном костюме, которого звали Расмуссеном.
В высоком аляповатом фойе было жарко и слишком людно. Мистеру Расмуссену удалось открыть дверь на балкон, и они вышли, оттуда видна была вереница уличных огней, мерцавших в красноватом туманном зареве.
– Вот когда бы мне хотелось жить, – мечтательно сказал Джи Даблъю.
– При дворе Короля-Солнца? – спросил мистер Расмуссен. – А по-моему, в те времена зимой было невыносимо холодно и канализация, держу пари, была отвратительная.
– Ах, какое это было удивительное время, – сказал Джи Даблъю, как бы не расслышав; потом он обратился к Эвелин: – Вы не боитесь простудиться?… Вам следовало бы накинуть манто.
– Я вам уже говорил, Мурхауз, – сказал Расмуссен другим тоном, – у меня есть точная информация, что они не смогут удержать Баку без сильных подкреплений, а эти подкрепления им никто, кроме нас, не может дать.
Опять зазвенел звонок, и они поспешили в ложу. После оперы все, за исключением Роббинса, который повез мисс Уильямс в гостиницу, пошли в «Кафе де-ла-Пе» выпить по бокалу шампанского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122