Они отправятся в Барнегат и наймутся на рыболовное судно; но наутро служанки никому не сказали ни слова. Дик был даже разочарован, потому что ему надоело прислуживать и бегать на звонки вверх и вниз по лестнице.
Скинни первому пришла идея завести побочный заработок – продавать домашние сладости. Когда Дик получил от матери посылку с домашними сладостями, он продал ее за четвертак одной из служанок. Миссис Севедж еженедельно посылала по почте посылки с конфетами и постным сахаром, и Дик и Скинни стали продавать их в коробочках постояльцам. Скинни покупал коробочки и вообще делал большую часть работы, но Дик убедил его, что с его стороны нечестно будет брать больше десяти процентов прибыли, так как основной капитал принадлежит ему и его матери.
Следующим летом эта торговля конфетами развилась в целое предприятие. Скинни трудился еще больше, чем в прошлом году, потому что Дик провел всю зиму в частной школе и водился с богатыми мальчиками, родители которых имели уйму денег. К счастью, никто из них не приехал на лето в Бей-Хед. Он рассказывал Скинни про школу, декламировал баллады о Святом Иоанне Иерусалимском и Святом Христофоре, сочиненные им и напечатанные в школьном журнале; он рассказывал ему, как он пел в алтаре, и как прекрасна христианская вера, и как он играл левого аутсайда в бейсбольной команде младших классов. Дик каждое воскресенье таскал Скинни в маленькую английскую церковь, именовавшуюся церковью Богоматери-на-водах. Дик обычно оставался в церкви после службы и обсуждал разные канонические и обрядовые вопросы с мистером Терлоу, молодым священником, который в конце концов позвал его к себе обедать и познакомил со своей женой.
Супруги Терлоу жили в некрашеном бунгало с островерхой крышей на песчаном строительном участке близ станции. Миссис Терлоу была смуглая брюнетка с тонким орлиным носом и челкой, она курила сигареты и ненавидела Бей-Хед. Она говорила, как ей скучно и как она шокирует всех пожилых прихожанок, и Дику она показалась замечательной женщиной. Она была горячей поклонницей «Светской жизни» и «Черной кошки» и разных книг, считавшихся передовыми, и издевалась над попытками Эдвина вновь сделать примитивное христианство ходовым, как она выражалась, товаром. Эдвин Терлоу поднимал на нее бледные глаза с бесцветными ресницами и робко лепетал:
– Не говори так, Хильда… – Потом он оборачивался к Дику и мягко говорил: – Вы знаете, собака, которая лает, – не кусает.
Они подружились, и Дик стал забегать к ним всякий раз, как ему удавалось вырваться из гостиницы. Несколько раз он брал с собой Скинни, но Скинни, как видно, чувствовал, что их разговоры ему недоступны, и сидел недолго; он заявлял, что ему нужно идти продавать конфеты, и исчезал.
Следующим летом Дик довольно охотно отправился работать в «Бейвью» только потому, что рассчитывал опять увидеться с супругами Терлоу; миссис Хиггинс назначила его клерком из-за его хороших манер. Дику было шестнадцать, и у него ломался голос; ему снились разные истории с женщинами, он много думал о грехе и был тайно влюблен в Спайка Келбертсона, белокурого капитана школьной команды. Он ненавидел свою жизнь дома, тетку, запах ее пансиона, мысли об отце и украшенные цветами шляпы матери; его мучило, что у него нет денег, чтобы хорошо одеться или поехать на шикарный летний курорт, куда ездили его товарищи по школе. Его все страшно возбуждало, и ему с трудом удавалось это скрыть. Покачивание бедер и грудей служанок, подающих обед, женское белье в витринах, запах купален, и соленое щекотное прикосновение влажного купального костюма, и загорелая кожа юношей и девушек, валяющихся в купальных костюмах на солнечном пляже.
Он всю зиму писал Эдвину и Хильде длинные письма обо всем, что приходило в голову, но, когда наконец увидел их, испытал странное смущение. Хильда душилась какими-то новыми духами, от которых у него щекотало в носу; даже за столом, когда он завтракал у них, и ел холодную ветчину и картофельный салат из гастрономической лавки, и говорил о примитивных литаниях и грегорианской музыке, он невольно раздевал их обоих мысленно и представлял себе, как они лежат голые в кровати; он ненавидел себя за эти мысли.
По воскресеньям после обеда Эдвин ездил в Элберон, где он служил еще в одной маленькой летней церкви. Хильда оставалась дома и приглашала Дика гулять или пить чай. У них постепенно создавался свой маленький мир, с которым Эдвин не имел ничего общего; они вспоминали о нем только для того, чтобы посмеяться над ним. Хильда стала являться Дику в его странных, отвратительных снах. Хильда начала говорить о том, что вот она и Дик, в сущности, брат и сестра и что люди, лишенные страстей и никогда ничего по-настоящему не желающие, не могут понять таких людей, как они. Дику редко удавалось вставить слово. Он и Хильда сидели на ступеньках заднего крыльца в тени и курили египетские сигареты, покуда их не начинало слегка тошнить. Хильда говорила, что ей наплевать, видят ее или нет эти омерзительные прихожанки, и говорила и говорила, как бы ей хотелось, чтобы в ее жизни что-нибудь произошло, и хорошо бы иметь элегантные платья, и путешествовать по чужим странам, и тратить деньги без счета, и не возиться с хозяйством, и как ей иногда кажется, что она готова убить Эдвина за эту его кроткую, овечью физиономию.
Эдвин обычно приезжал поездом в 10.53, и, так как Дик бывал воскресными вечерами свободен, он и Хильда ужинали вдвоем, а потом ходили гулять на пляж. Хильда брала его под руку и шла, прижавшись к нему; он спрашивал себя, чувствует ли она, как он вздрагивает, когда их бедра соприкасаются.
Всю неделю он думал потом об этих воскресных вечерах. Иногда он говорил себе, что больше он не пойдет. Он оставался дома и читал Дюма, либо ходил гулять со знакомыми ребятами; после этих встреч с Хильдой он всегда чувствовал себя ужасно мерзко. Потом однажды лунной ночью, когда они пошли на пляж и забрели далеко за розовые отсветы костров, разложенных дачниками, и сели на песок, и сидели бок о бок, беседуя об «Индийской любовной лирике», которую Хильда вечером читала вслух, она внезапно прыгнула на него, и растрепала ему волосы, и уперлась коленями ему в живот, и, засунув обе руки под рубашку, стала шарить по его телу. Она была довольно сильна для женщины, но ему все же удалось оттолкнуть ее, при этом он схватил ее за плечи, и она повалилась на него. Никто из них не сказал ни слова, они лежали на песке и тяжело дышали. Наконец она прошептала:
– Дик, мне нельзя иметь ребенка… У нас нет средств на ребенка… Поэтому Эдвин не живет со мной. Господи, я хочу тебя, Дик. Понимаешь, как все это ужасно! – Она говорила, а руки ее жгли его, ползали по его груди, по бедрам, по округлости живота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Скинни первому пришла идея завести побочный заработок – продавать домашние сладости. Когда Дик получил от матери посылку с домашними сладостями, он продал ее за четвертак одной из служанок. Миссис Севедж еженедельно посылала по почте посылки с конфетами и постным сахаром, и Дик и Скинни стали продавать их в коробочках постояльцам. Скинни покупал коробочки и вообще делал большую часть работы, но Дик убедил его, что с его стороны нечестно будет брать больше десяти процентов прибыли, так как основной капитал принадлежит ему и его матери.
Следующим летом эта торговля конфетами развилась в целое предприятие. Скинни трудился еще больше, чем в прошлом году, потому что Дик провел всю зиму в частной школе и водился с богатыми мальчиками, родители которых имели уйму денег. К счастью, никто из них не приехал на лето в Бей-Хед. Он рассказывал Скинни про школу, декламировал баллады о Святом Иоанне Иерусалимском и Святом Христофоре, сочиненные им и напечатанные в школьном журнале; он рассказывал ему, как он пел в алтаре, и как прекрасна христианская вера, и как он играл левого аутсайда в бейсбольной команде младших классов. Дик каждое воскресенье таскал Скинни в маленькую английскую церковь, именовавшуюся церковью Богоматери-на-водах. Дик обычно оставался в церкви после службы и обсуждал разные канонические и обрядовые вопросы с мистером Терлоу, молодым священником, который в конце концов позвал его к себе обедать и познакомил со своей женой.
Супруги Терлоу жили в некрашеном бунгало с островерхой крышей на песчаном строительном участке близ станции. Миссис Терлоу была смуглая брюнетка с тонким орлиным носом и челкой, она курила сигареты и ненавидела Бей-Хед. Она говорила, как ей скучно и как она шокирует всех пожилых прихожанок, и Дику она показалась замечательной женщиной. Она была горячей поклонницей «Светской жизни» и «Черной кошки» и разных книг, считавшихся передовыми, и издевалась над попытками Эдвина вновь сделать примитивное христианство ходовым, как она выражалась, товаром. Эдвин Терлоу поднимал на нее бледные глаза с бесцветными ресницами и робко лепетал:
– Не говори так, Хильда… – Потом он оборачивался к Дику и мягко говорил: – Вы знаете, собака, которая лает, – не кусает.
Они подружились, и Дик стал забегать к ним всякий раз, как ему удавалось вырваться из гостиницы. Несколько раз он брал с собой Скинни, но Скинни, как видно, чувствовал, что их разговоры ему недоступны, и сидел недолго; он заявлял, что ему нужно идти продавать конфеты, и исчезал.
Следующим летом Дик довольно охотно отправился работать в «Бейвью» только потому, что рассчитывал опять увидеться с супругами Терлоу; миссис Хиггинс назначила его клерком из-за его хороших манер. Дику было шестнадцать, и у него ломался голос; ему снились разные истории с женщинами, он много думал о грехе и был тайно влюблен в Спайка Келбертсона, белокурого капитана школьной команды. Он ненавидел свою жизнь дома, тетку, запах ее пансиона, мысли об отце и украшенные цветами шляпы матери; его мучило, что у него нет денег, чтобы хорошо одеться или поехать на шикарный летний курорт, куда ездили его товарищи по школе. Его все страшно возбуждало, и ему с трудом удавалось это скрыть. Покачивание бедер и грудей служанок, подающих обед, женское белье в витринах, запах купален, и соленое щекотное прикосновение влажного купального костюма, и загорелая кожа юношей и девушек, валяющихся в купальных костюмах на солнечном пляже.
Он всю зиму писал Эдвину и Хильде длинные письма обо всем, что приходило в голову, но, когда наконец увидел их, испытал странное смущение. Хильда душилась какими-то новыми духами, от которых у него щекотало в носу; даже за столом, когда он завтракал у них, и ел холодную ветчину и картофельный салат из гастрономической лавки, и говорил о примитивных литаниях и грегорианской музыке, он невольно раздевал их обоих мысленно и представлял себе, как они лежат голые в кровати; он ненавидел себя за эти мысли.
По воскресеньям после обеда Эдвин ездил в Элберон, где он служил еще в одной маленькой летней церкви. Хильда оставалась дома и приглашала Дика гулять или пить чай. У них постепенно создавался свой маленький мир, с которым Эдвин не имел ничего общего; они вспоминали о нем только для того, чтобы посмеяться над ним. Хильда стала являться Дику в его странных, отвратительных снах. Хильда начала говорить о том, что вот она и Дик, в сущности, брат и сестра и что люди, лишенные страстей и никогда ничего по-настоящему не желающие, не могут понять таких людей, как они. Дику редко удавалось вставить слово. Он и Хильда сидели на ступеньках заднего крыльца в тени и курили египетские сигареты, покуда их не начинало слегка тошнить. Хильда говорила, что ей наплевать, видят ее или нет эти омерзительные прихожанки, и говорила и говорила, как бы ей хотелось, чтобы в ее жизни что-нибудь произошло, и хорошо бы иметь элегантные платья, и путешествовать по чужим странам, и тратить деньги без счета, и не возиться с хозяйством, и как ей иногда кажется, что она готова убить Эдвина за эту его кроткую, овечью физиономию.
Эдвин обычно приезжал поездом в 10.53, и, так как Дик бывал воскресными вечерами свободен, он и Хильда ужинали вдвоем, а потом ходили гулять на пляж. Хильда брала его под руку и шла, прижавшись к нему; он спрашивал себя, чувствует ли она, как он вздрагивает, когда их бедра соприкасаются.
Всю неделю он думал потом об этих воскресных вечерах. Иногда он говорил себе, что больше он не пойдет. Он оставался дома и читал Дюма, либо ходил гулять со знакомыми ребятами; после этих встреч с Хильдой он всегда чувствовал себя ужасно мерзко. Потом однажды лунной ночью, когда они пошли на пляж и забрели далеко за розовые отсветы костров, разложенных дачниками, и сели на песок, и сидели бок о бок, беседуя об «Индийской любовной лирике», которую Хильда вечером читала вслух, она внезапно прыгнула на него, и растрепала ему волосы, и уперлась коленями ему в живот, и, засунув обе руки под рубашку, стала шарить по его телу. Она была довольно сильна для женщины, но ему все же удалось оттолкнуть ее, при этом он схватил ее за плечи, и она повалилась на него. Никто из них не сказал ни слова, они лежали на песке и тяжело дышали. Наконец она прошептала:
– Дик, мне нельзя иметь ребенка… У нас нет средств на ребенка… Поэтому Эдвин не живет со мной. Господи, я хочу тебя, Дик. Понимаешь, как все это ужасно! – Она говорила, а руки ее жгли его, ползали по его груди, по бедрам, по округлости живота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122