». Однажды Стив вошел в амбар в мокром дождевике, лицо его было бледно, глаза сверкали, и он сказал тихо:
– Теперь я знаю, как во времена террора выглядели повозки, на которых везли осужденных на казнь, вот так они и выглядели, эти повозки.
Наконец их перевели на линию огня, и тут Дик с облегчением заметил, что он трусит не больше других. Когда им впервые дали наряд, он и Фред заблудились в истерзанном снарядами лесу и пытались поворотить машину на невысоком пригорке, голом, как поверхность луны, как вдруг три снаряда из австрийской 88-миллиметровки стеганули по ним, точно три удара бича. Они сами не помнили, как выкатились из автомобиля и залезли в овраг, но, когда редкий, голубой, пахнувший миндалем дым рассеялся, оба они лежали на брюхе в грязи. Фред окончательно расклеился, и Дику пришлось обхватить его рукой и все время шептать ему на ухо:
– Пойдем, милый, надо идти. Пойдем, Фред, сейчас мы их одурачим.
Все это дело показалось ему очень смешным, и он всю дорогу смеялся, пробираясь в более спокойную часть леса, где перевязочный пункт догадались устроить прямо перед батареей, так что при каждом орудийном выстреле раненые чуть не слетали от сотрясения с носилок. Приняв на перевязочном пункте партию раненых и сдав ее в распределитель, они вернулись к своим и показали им три дыры от шрапнельных осколков в боковой стенке автомобиля.
На следующий день начались наступление, и контрнаступление, и заградительный огонь, и большая газовая атака; в течение трех дней отряд работал по двадцать четыре часа в сутки, и в конце концов у всех началась дизентерия и расстроились нервы. У одного парня оказался нервный шок, хотя он вообще так трусил, что его никуда не посылали, и его пришлось отправить в Париж. Двух-трех пришлось эвакуировать по случаю дизентерии. Гренадиновая гвардия отделалась довольно легко, если не считать, что Стив и Рипли хватили однажды ночью на П-2 лишнюю порцию горчичного газа и блевали каждый раз, как брали что-нибудь в рот.
Суточный отдых они проводили в маленьком садике в Ресикуре, где находилась их база. Никто, кроме них, по-видимому, не знал о существовании этого сада. Сад примыкал когда-то к розовой вилле, но вилла была превращена в прах и пыль, словно на нее наступил огромный сапог. Сад остался нетронутым, он был только слегка запущен и зарос сорной травой, в нем цвели розы и летали бабочки, и пчелы жужжали солнечным полуднем над цветами. Сперва они принимали пчел за отдаленные arrivйes и, заслышав их, ложились на живот. В середине сада был фонтан с цементным бассейном: в этот бассейн они залезали, когда немцам приходило в голову обстреливать шоссе и близлежащий мост. Бомбардировка происходила регулярно три раза в день, а в промежутках залетали случайные снаряды. Кто-нибудь один становился в очередь у походной лавки и покупал дыню с юга Франции и бутылку шампанского за четыре франка пятьдесят. Они стаскивали рубашки и, если светило солнце, поджаривали спины и плечи и сидели в сухом бассейне, поедая дыню и распивая тепловатое, отдающее сидром шампанское и беседуя о том, как они вернутся в Штаты и начнут издавать подпольную газету вроде «La Libre Belgique» и покажут людям истинное лицо войны.
Больше всего полюбился Дику в саду нужник, напоминавший нужники на фермах Новой Англии, с чистеньким деревянным стульчаком и отверстием в виде полумесяца в двери; в солнечные дни в него, жужжа, влетали и вылетали осы, устроившие себе под потолком гнездо. Там он часто сиживал, когда у него болел живот, прислушиваясь к тихим голосам товарищей, беседовавших в высохшем бассейне. Их голоса наполняли его счастьем и родным чувством, когда он стоя подтирался старыми пожелтевшими листками «Petit Journal» за 1914 год, все еще висевшими на гвозде. Однажды он вышел к товарищам и, застегивая ремень, сказал:
– Знаете, я подумал, как было бы чудно, если бы мы могли перестроить клеточки нашего тела таким образом, чтобы превратиться в какое-то другое существо… Очень уж противно быть человеком. Я бы хотел быть кошкой, славной, уютной домашней кошкой, греющейся у камина.
– Хорошенькое дело, – сказал Стив, потянулся за своей рубашкой и надел ее.
Туча заслонила солнце, и вдруг стало холодно. Вдали мерно громыхали пушки. Дик внезапно почувствовал себя одиноким и озябшим.
– Хорошенькое дело, когда человек начинает стыдиться своей принадлежности к роду человеческому. Но, клянусь вам, я стыжусь, клянусь вам, я стыжусь, что я человек… Какая-то большая волна надежды должна подхватить меня – может быть, революция, – чтобы я вновь обрел самоуважение… Господи, мы ведь всего-навсего вшивые, жестокие, порочные, тупые, бесхвостые обезьяны.
– Ну ладно, если ты хочешь вновь обрести самоуважение, Стив, а также уважение всех нас, прочих обезьян, то не сбегаешь ли ты в зону, пока не стреляют, и не купишь ли ты нам бутылку шампанской водички? – сказал Рипли.
После штурма высоты 304 дивизия была отведена en repos на две недели за Бар-де-Дюк, а потом на спокойный участок в Аргоннах, носивший название Парижской Печи, где французы играли с бошами в шахматы на передовой линии и где противники постоянно предупреждали друг друга, когда подводили мину под неприятельский окоп. В свободное время они ходили в брошенный жителями и оставшийся нетронутым город Сент-Менехуд и ели там свежий паштет, суп из тыквы и жареных цыплят. Когда отряд был распущен и всех отправили обратно в Париж, Дику ужасно жалко было покидать тихие осенние Аргоннские леса. Все санитарные части, которые до тех пор были прикреплены к французской армии, вливались в армию США. Все получили по экземпляру приказа по отряду; Дик Нортон произнес перед ними речь под дождем снарядов, ни разу не выронив монокля из глаза, приветствовал их в качестве «джентльменов добровольцев», и так кончилось существование отряда.
Если не считать случайных снарядов «Большой Берты», в Париже было этим сентябрем тихо и приятно. Туман препятствовал воздушным налетам. Дик и Стив Уорнер сняли очень дешевую комнату за Пантеоном; днем они читали по-французски, а вечером бродили по кафе и распивочным. Фред Саммерс уже на второй день по прибытии в Париж добыл себе работу в Красном Кресте за двадцать пять долларов в неделю и постоянную любовницу. Рипли и Эд Скайлер сняли себе довольно стильную квартирку над «Генри-баром». По вечерам они обедали вместе и спорили до хрипоты, что им теперь делать. Стив говорил, что поедет домой и заявит, что он – «сознательно уклоняющийся», черт с ними со всеми; Рипли и Скайлер говорили, что им все равно, что делать, лишь бы их не призывали в американскую армию, и мечтали попасть в Иностранный легион или эскадрилью имени Лафайета.
Фред Саммерс сказал:
– Ребята, эта война – величайшее и гнуснейшее жульничество двадцатого века, я – за, и да здравствуют сиделки из Красного Креста!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Теперь я знаю, как во времена террора выглядели повозки, на которых везли осужденных на казнь, вот так они и выглядели, эти повозки.
Наконец их перевели на линию огня, и тут Дик с облегчением заметил, что он трусит не больше других. Когда им впервые дали наряд, он и Фред заблудились в истерзанном снарядами лесу и пытались поворотить машину на невысоком пригорке, голом, как поверхность луны, как вдруг три снаряда из австрийской 88-миллиметровки стеганули по ним, точно три удара бича. Они сами не помнили, как выкатились из автомобиля и залезли в овраг, но, когда редкий, голубой, пахнувший миндалем дым рассеялся, оба они лежали на брюхе в грязи. Фред окончательно расклеился, и Дику пришлось обхватить его рукой и все время шептать ему на ухо:
– Пойдем, милый, надо идти. Пойдем, Фред, сейчас мы их одурачим.
Все это дело показалось ему очень смешным, и он всю дорогу смеялся, пробираясь в более спокойную часть леса, где перевязочный пункт догадались устроить прямо перед батареей, так что при каждом орудийном выстреле раненые чуть не слетали от сотрясения с носилок. Приняв на перевязочном пункте партию раненых и сдав ее в распределитель, они вернулись к своим и показали им три дыры от шрапнельных осколков в боковой стенке автомобиля.
На следующий день начались наступление, и контрнаступление, и заградительный огонь, и большая газовая атака; в течение трех дней отряд работал по двадцать четыре часа в сутки, и в конце концов у всех началась дизентерия и расстроились нервы. У одного парня оказался нервный шок, хотя он вообще так трусил, что его никуда не посылали, и его пришлось отправить в Париж. Двух-трех пришлось эвакуировать по случаю дизентерии. Гренадиновая гвардия отделалась довольно легко, если не считать, что Стив и Рипли хватили однажды ночью на П-2 лишнюю порцию горчичного газа и блевали каждый раз, как брали что-нибудь в рот.
Суточный отдых они проводили в маленьком садике в Ресикуре, где находилась их база. Никто, кроме них, по-видимому, не знал о существовании этого сада. Сад примыкал когда-то к розовой вилле, но вилла была превращена в прах и пыль, словно на нее наступил огромный сапог. Сад остался нетронутым, он был только слегка запущен и зарос сорной травой, в нем цвели розы и летали бабочки, и пчелы жужжали солнечным полуднем над цветами. Сперва они принимали пчел за отдаленные arrivйes и, заслышав их, ложились на живот. В середине сада был фонтан с цементным бассейном: в этот бассейн они залезали, когда немцам приходило в голову обстреливать шоссе и близлежащий мост. Бомбардировка происходила регулярно три раза в день, а в промежутках залетали случайные снаряды. Кто-нибудь один становился в очередь у походной лавки и покупал дыню с юга Франции и бутылку шампанского за четыре франка пятьдесят. Они стаскивали рубашки и, если светило солнце, поджаривали спины и плечи и сидели в сухом бассейне, поедая дыню и распивая тепловатое, отдающее сидром шампанское и беседуя о том, как они вернутся в Штаты и начнут издавать подпольную газету вроде «La Libre Belgique» и покажут людям истинное лицо войны.
Больше всего полюбился Дику в саду нужник, напоминавший нужники на фермах Новой Англии, с чистеньким деревянным стульчаком и отверстием в виде полумесяца в двери; в солнечные дни в него, жужжа, влетали и вылетали осы, устроившие себе под потолком гнездо. Там он часто сиживал, когда у него болел живот, прислушиваясь к тихим голосам товарищей, беседовавших в высохшем бассейне. Их голоса наполняли его счастьем и родным чувством, когда он стоя подтирался старыми пожелтевшими листками «Petit Journal» за 1914 год, все еще висевшими на гвозде. Однажды он вышел к товарищам и, застегивая ремень, сказал:
– Знаете, я подумал, как было бы чудно, если бы мы могли перестроить клеточки нашего тела таким образом, чтобы превратиться в какое-то другое существо… Очень уж противно быть человеком. Я бы хотел быть кошкой, славной, уютной домашней кошкой, греющейся у камина.
– Хорошенькое дело, – сказал Стив, потянулся за своей рубашкой и надел ее.
Туча заслонила солнце, и вдруг стало холодно. Вдали мерно громыхали пушки. Дик внезапно почувствовал себя одиноким и озябшим.
– Хорошенькое дело, когда человек начинает стыдиться своей принадлежности к роду человеческому. Но, клянусь вам, я стыжусь, клянусь вам, я стыжусь, что я человек… Какая-то большая волна надежды должна подхватить меня – может быть, революция, – чтобы я вновь обрел самоуважение… Господи, мы ведь всего-навсего вшивые, жестокие, порочные, тупые, бесхвостые обезьяны.
– Ну ладно, если ты хочешь вновь обрести самоуважение, Стив, а также уважение всех нас, прочих обезьян, то не сбегаешь ли ты в зону, пока не стреляют, и не купишь ли ты нам бутылку шампанской водички? – сказал Рипли.
После штурма высоты 304 дивизия была отведена en repos на две недели за Бар-де-Дюк, а потом на спокойный участок в Аргоннах, носивший название Парижской Печи, где французы играли с бошами в шахматы на передовой линии и где противники постоянно предупреждали друг друга, когда подводили мину под неприятельский окоп. В свободное время они ходили в брошенный жителями и оставшийся нетронутым город Сент-Менехуд и ели там свежий паштет, суп из тыквы и жареных цыплят. Когда отряд был распущен и всех отправили обратно в Париж, Дику ужасно жалко было покидать тихие осенние Аргоннские леса. Все санитарные части, которые до тех пор были прикреплены к французской армии, вливались в армию США. Все получили по экземпляру приказа по отряду; Дик Нортон произнес перед ними речь под дождем снарядов, ни разу не выронив монокля из глаза, приветствовал их в качестве «джентльменов добровольцев», и так кончилось существование отряда.
Если не считать случайных снарядов «Большой Берты», в Париже было этим сентябрем тихо и приятно. Туман препятствовал воздушным налетам. Дик и Стив Уорнер сняли очень дешевую комнату за Пантеоном; днем они читали по-французски, а вечером бродили по кафе и распивочным. Фред Саммерс уже на второй день по прибытии в Париж добыл себе работу в Красном Кресте за двадцать пять долларов в неделю и постоянную любовницу. Рипли и Эд Скайлер сняли себе довольно стильную квартирку над «Генри-баром». По вечерам они обедали вместе и спорили до хрипоты, что им теперь делать. Стив говорил, что поедет домой и заявит, что он – «сознательно уклоняющийся», черт с ними со всеми; Рипли и Скайлер говорили, что им все равно, что делать, лишь бы их не призывали в американскую армию, и мечтали попасть в Иностранный легион или эскадрилью имени Лафайета.
Фред Саммерс сказал:
– Ребята, эта война – величайшее и гнуснейшее жульничество двадцатого века, я – за, и да здравствуют сиделки из Красного Креста!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122