Может быть, сначала они вдохнут свежий бодрящий воздух Восточного побережья, а может, отправятся на юг, в далекую страну, где она никогда не бывала, но которую часто рисовала в воображении: плантации, исландский мох…
Она представляла себе встречу с сыном, тот час или два, которые они проведут вместе. Он был еще слишком мал для Дня Всех Святых, но они с Паскалем все же подготовились к празднику. Накануне они выдолбили огромную оранжевую тыкву, вырезали в ней два круглых отверстия для глаз, треугольный нос и большой улыбающийся, а не страшный рот. Эта тыква с горящей свечой внутри будет стоять в окне и приветствовать Джини по возвращении, будет встречать ряженых – детей, которые придут к дому с шутками и поздравлениями. Лишь до этого предела Джини намеревалась отдать должное празднику. Она хотела, чтобы у ее сына было настоящее детство, которого не было у нее, но она слишком недавно потеряла близкого человека – если это выражение в ее случае подходило, – чтобы с легким сердцем веселиться в ночь призраков и мертвых.
И вот тыква будет светиться, сына наконец удастся уговорить заснуть, а потом наступит долгий тихий вечер, и они с мужем останутся вдвоем. Они будут строить планы на День Благодарения – из Англии на этот праздник приедет ее подруга Линдсей Драммонд. А еще они будут мечтать о странствиях по Америке, о книге, для которой Паскаль будет делать снимки, а она напишет текст. Они будут сидеть вдвоем у камина и рассматривать путеводители и дорожные карты.
Воображение рисовало предстоящее путешествие, дороги Америки манили ее. Она забыла о Наташе Лоуренс и всех этих оставшихся без ответа вопросах еще до того, как расплатилась с водителем, лицо которого судорожно подергивалось и кривилось от беспричинной и ни к чему конкретному не относившейся ярости.
А Наташа Лоуренс, так мастерски уходившая от ответов на сколь-либо каверзные вопросы, забыла об интервью еще быстрее, чем Джини. Ведь ей приходилось давать по два-три интервью в неделю и даже больше, когда приближалась премьера спектакля или фильма, – и она воспринимала их как неизбежное зло. Лишь только интервью кончалось, она тут же выбрасывала его из головы и через пять минут уже не могла вспомнить, ни кто задавал ей вопросы, ни что она на эти вопросы отвечала. Самодисциплины ей было не занимать, и, когда она поняла, что серьезное отношение к прессе порождает сомнения в себе, а в последнее время – страх, она просто перестала обращать внимание на то, что о ней пишут. Щелчок – и экран погас, в памяти ничего не осталось. В последнем интервью единственным вопросом, вызвавшим ее беспокойство, был вопрос о «Конраде». Она боялась, что за этим вопросом может стоять излишняя осведомленность этой журналистки. Но снова щелчок – и предыдущего часа словно никогда не бывало. Она снова ощущала спокойствие и уверенность.
Ее жизнь, организованная другими людьми, была отлажена как часовой механизм. Через пять минут после того, как Наташа рассталась с Джини Хантер, она сидела на заднем сиденье своего черного лимузина с тонированными стеклами, и он увозил ее по стремительно погружавшимся в темноту улицам Нью-Йорка на север. А через полчаса она уже была в отеле «Карлейл», в своем номере, где могла провести с сыном по крайней мере два часа, прежде чем вернуться в театр. Эти часы, в которые ничему и никому не позволялось нарушать ее уединение, были единственным кусочком дня, когда она чувствовала, что никто на нее не смотрит, необходимость играть какую-либо роль отпадала, и она могла быть просто самой собой.
Однако сегодня возник неожиданный повод для беспокойства.
– Пакет от Томаса принесли? – спросила она Анжелику, входя в номер и на ходу снимая пальто.
– Нет, но он звонил. А пакет он отправил в театр с курьером. К вашему приходу он уже будет там.
Наташа взяла пачку писем, которую протянула ей Анжелика, и в ее глазах появилось тревожное выражение.
– Все в порядке, – успокоила Анжелика Наташу. – От него – ничего. Я все просмотрела. И звонков тоже не было.
У Наташи слегка порозовели щеки, улыбка тронула ее губы. Она через плечо оглянулась на сына, оторвавшегося от книги. Мальчик хорошо знал, что сейчас не время задавать вопросы или бросаться к матери с приветствиями, поэтому он только взглянул на нее и снова уткнулся в «Остров сокровищ». Анжелика понизила голос:
– Уже четыре месяца как ничего нет.
– Я знаю.
– Раньше он никогда так долго не молчал.
– Я знаю.
– Может, он умер? – Анжелика теперь говорила почти шепотом. – Ведь может же такое случиться. Может, его грузовик переехал или шлепнули ночью в опасном месте. А может, он спрыгнул с моста или проглотил упаковку феназепама… Такое то и дело случается.
– С другими – да.
– Я же вам говорю, что во сне видела – он умер. Прошлой ночью.
– Ах, Анжелика, хватит, – вздохнула Наташа.
Анжелика питала глубочайшую веру в свои сны, которые почти всегда бывали мрачными, а иногда пугающими. Наташа тоже бы хотела верить ее снам, но она убедилась на опыте, что делать этого не следует. В сновидениях Анжелики истина искажалась, выворачивалась наизнанку, и часто, как это бывает у большинства людей, сценарий сновидения создавался в соответствии с желаниями сновидца. Актриса взглянула на ее лицо с жесткими чертами, на седые пряди в коротких темных волосах. В неярко освещенной комнате глаза Анжелики казались парой крошечных черных гагатов. Она родилась на Сицилии и потому любила и ненавидела с неумолимой прямотой, которой Наташа подчас завидовала. Может быть, с замиранием сердца подумала вдруг Наташа, может быть, сложные, замысловатые заклинания Анжелики и вправду достигли цели. Она наклонилась и поцеловала ее в щеку.
– Когда звонил Томас? – спросила она.
– Примерно час назад. Он отослал книгу в театр, как я говорила. И еще что-то. Он сказал, это небольшой сюрприз. Что-то вроде подарка. И чтобы вы искали его в книге.
– Подарок? Но у меня не день рождения и не годовщина свадьбы… В книге?
– Он сказал, что это самый лучший подарок, который он мог бы вам сделать… – На лице Анжелики отразилось недовольство – она никогда не любила Томаса Корта. – Я уж не знаю, что это значит. Увидите – поймете. – Она умолкла, потом с неохотой продолжала: – Велел передать, что шлет вам свою любовь. Потом он немного поговорил с Джонатаном.
Наташа подошла к сыну и поцеловала его в голову.
– Дорогой, ты говорил с папой? Он в Монтане? На ранчо?
– Наверное, да. Я забыл спросить. Он купил двух новых лошадей. Тебе – серую, ее зовут Мисти, а для меня маленького жеребца, его зовут Бриллиант. У него белая звездочка на морде и все четыре ноги в белых чулках.
– Как чудесно! – Наташа еще раз поцеловала мальчика. – Значит, он все-таки был на ранчо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Она представляла себе встречу с сыном, тот час или два, которые они проведут вместе. Он был еще слишком мал для Дня Всех Святых, но они с Паскалем все же подготовились к празднику. Накануне они выдолбили огромную оранжевую тыкву, вырезали в ней два круглых отверстия для глаз, треугольный нос и большой улыбающийся, а не страшный рот. Эта тыква с горящей свечой внутри будет стоять в окне и приветствовать Джини по возвращении, будет встречать ряженых – детей, которые придут к дому с шутками и поздравлениями. Лишь до этого предела Джини намеревалась отдать должное празднику. Она хотела, чтобы у ее сына было настоящее детство, которого не было у нее, но она слишком недавно потеряла близкого человека – если это выражение в ее случае подходило, – чтобы с легким сердцем веселиться в ночь призраков и мертвых.
И вот тыква будет светиться, сына наконец удастся уговорить заснуть, а потом наступит долгий тихий вечер, и они с мужем останутся вдвоем. Они будут строить планы на День Благодарения – из Англии на этот праздник приедет ее подруга Линдсей Драммонд. А еще они будут мечтать о странствиях по Америке, о книге, для которой Паскаль будет делать снимки, а она напишет текст. Они будут сидеть вдвоем у камина и рассматривать путеводители и дорожные карты.
Воображение рисовало предстоящее путешествие, дороги Америки манили ее. Она забыла о Наташе Лоуренс и всех этих оставшихся без ответа вопросах еще до того, как расплатилась с водителем, лицо которого судорожно подергивалось и кривилось от беспричинной и ни к чему конкретному не относившейся ярости.
А Наташа Лоуренс, так мастерски уходившая от ответов на сколь-либо каверзные вопросы, забыла об интервью еще быстрее, чем Джини. Ведь ей приходилось давать по два-три интервью в неделю и даже больше, когда приближалась премьера спектакля или фильма, – и она воспринимала их как неизбежное зло. Лишь только интервью кончалось, она тут же выбрасывала его из головы и через пять минут уже не могла вспомнить, ни кто задавал ей вопросы, ни что она на эти вопросы отвечала. Самодисциплины ей было не занимать, и, когда она поняла, что серьезное отношение к прессе порождает сомнения в себе, а в последнее время – страх, она просто перестала обращать внимание на то, что о ней пишут. Щелчок – и экран погас, в памяти ничего не осталось. В последнем интервью единственным вопросом, вызвавшим ее беспокойство, был вопрос о «Конраде». Она боялась, что за этим вопросом может стоять излишняя осведомленность этой журналистки. Но снова щелчок – и предыдущего часа словно никогда не бывало. Она снова ощущала спокойствие и уверенность.
Ее жизнь, организованная другими людьми, была отлажена как часовой механизм. Через пять минут после того, как Наташа рассталась с Джини Хантер, она сидела на заднем сиденье своего черного лимузина с тонированными стеклами, и он увозил ее по стремительно погружавшимся в темноту улицам Нью-Йорка на север. А через полчаса она уже была в отеле «Карлейл», в своем номере, где могла провести с сыном по крайней мере два часа, прежде чем вернуться в театр. Эти часы, в которые ничему и никому не позволялось нарушать ее уединение, были единственным кусочком дня, когда она чувствовала, что никто на нее не смотрит, необходимость играть какую-либо роль отпадала, и она могла быть просто самой собой.
Однако сегодня возник неожиданный повод для беспокойства.
– Пакет от Томаса принесли? – спросила она Анжелику, входя в номер и на ходу снимая пальто.
– Нет, но он звонил. А пакет он отправил в театр с курьером. К вашему приходу он уже будет там.
Наташа взяла пачку писем, которую протянула ей Анжелика, и в ее глазах появилось тревожное выражение.
– Все в порядке, – успокоила Анжелика Наташу. – От него – ничего. Я все просмотрела. И звонков тоже не было.
У Наташи слегка порозовели щеки, улыбка тронула ее губы. Она через плечо оглянулась на сына, оторвавшегося от книги. Мальчик хорошо знал, что сейчас не время задавать вопросы или бросаться к матери с приветствиями, поэтому он только взглянул на нее и снова уткнулся в «Остров сокровищ». Анжелика понизила голос:
– Уже четыре месяца как ничего нет.
– Я знаю.
– Раньше он никогда так долго не молчал.
– Я знаю.
– Может, он умер? – Анжелика теперь говорила почти шепотом. – Ведь может же такое случиться. Может, его грузовик переехал или шлепнули ночью в опасном месте. А может, он спрыгнул с моста или проглотил упаковку феназепама… Такое то и дело случается.
– С другими – да.
– Я же вам говорю, что во сне видела – он умер. Прошлой ночью.
– Ах, Анжелика, хватит, – вздохнула Наташа.
Анжелика питала глубочайшую веру в свои сны, которые почти всегда бывали мрачными, а иногда пугающими. Наташа тоже бы хотела верить ее снам, но она убедилась на опыте, что делать этого не следует. В сновидениях Анжелики истина искажалась, выворачивалась наизнанку, и часто, как это бывает у большинства людей, сценарий сновидения создавался в соответствии с желаниями сновидца. Актриса взглянула на ее лицо с жесткими чертами, на седые пряди в коротких темных волосах. В неярко освещенной комнате глаза Анжелики казались парой крошечных черных гагатов. Она родилась на Сицилии и потому любила и ненавидела с неумолимой прямотой, которой Наташа подчас завидовала. Может быть, с замиранием сердца подумала вдруг Наташа, может быть, сложные, замысловатые заклинания Анжелики и вправду достигли цели. Она наклонилась и поцеловала ее в щеку.
– Когда звонил Томас? – спросила она.
– Примерно час назад. Он отослал книгу в театр, как я говорила. И еще что-то. Он сказал, это небольшой сюрприз. Что-то вроде подарка. И чтобы вы искали его в книге.
– Подарок? Но у меня не день рождения и не годовщина свадьбы… В книге?
– Он сказал, что это самый лучший подарок, который он мог бы вам сделать… – На лице Анжелики отразилось недовольство – она никогда не любила Томаса Корта. – Я уж не знаю, что это значит. Увидите – поймете. – Она умолкла, потом с неохотой продолжала: – Велел передать, что шлет вам свою любовь. Потом он немного поговорил с Джонатаном.
Наташа подошла к сыну и поцеловала его в голову.
– Дорогой, ты говорил с папой? Он в Монтане? На ранчо?
– Наверное, да. Я забыл спросить. Он купил двух новых лошадей. Тебе – серую, ее зовут Мисти, а для меня маленького жеребца, его зовут Бриллиант. У него белая звездочка на морде и все четыре ноги в белых чулках.
– Как чудесно! – Наташа еще раз поцеловала мальчика. – Значит, он все-таки был на ранчо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112