– У вас счастливый вид.
– Пикси, я счастлив. Я необыкновенно счастлив. Правда, этот мир прекрасен?
Пикси посмотрела на его растрепанные волосы, мятую одежду и сияющее лицо, и у нее приподнялась вторая бровь. Она улыбнулась и любезно проводила его до выхода. Колин вышел из отеля и скоро обнаружил, что он уже в «Конраде». Эмили, которая сразу увидела, что он не способен понимать английский язык, сократила свои новости до минимума, хотя весь день жаждала ими поделиться.
– Ее приняли, – сказала она. – Наташу Лоуренс приняли в «Конрад». Господь нам помог. Я голосовала против, а эти четыре простака за. Мы обсудим это завтра. Звонила Талия со странной фамилией. Завтра ты должен вылететь в Монтану, чтобы продолжить работу с этим твоим удивительным режиссером. И что самое важное и, по-видимому, неотложное, звонил Роуленд Макгир. Сначала он позвонил в половине одиннадцатого утра и довольно возбужденно говорил с Фробишер. Потом он звонил чуть не через каждый час и, если я не ошибаюсь, сейчас звонит именно он. Колин, поговори с ним из своей комнаты, там, в конце коридора. И, пожалуйста, соберись с мыслями, потому что, насколько я понимаю, он не в самом безоблачном расположении духа.
Колин сделал, как ему было велено. Он успешно нашел свою комнату, он нашел телефон.
– Привет, Роуленд, – сказал он.
– Может быть, ты будешь настолько любезен, что объяснишь мне, какого черта ты так себя ведешь? – вежливо произнес Роуленд. – Я сейчас дома. Здесь четыре утра, и передо мной твоя открытка. В ней написано следующее: «Нью-Йорк великолепен. Линдсей прелестна! С любовью, Колин». Стиль меня не удивил. И содержание поначалу тоже, но теперь я в недоумении. Если Линдсей так прелестна, то не хочешь ли ты объяснить мне, зачем ты ей лжешь? Можешь, кстати, поблагодарить меня за то, что пока я тебя не выдал. Ферма «Шют»? Принадлежит знакомому твоего отца? Низкая арендная плата?
– Все правда, – отвечал Колин, безмятежно созерцая луну, заглянувшую в окно.
– Ты пьян?
– Не от алкоголя.
– Все правда? Тогда твое представление о правде значительно отличается от моего. Почему ты не сказал Линдсей, что этот дом принадлежит твоему отцу и перейдет по наследству тебе, а потом твоим сыновьям? По всем меркам, этот дом принадлежит тебе, как, впрочем, и сам «Шют», и Бог знает сколько ферм, домов и коттеджей плюс значительная часть оксфордширских земель. Ты так же скромно умолчал о сорока тысячах акров в Шотландии и миллионном состоянии, полученном от американских Ланкастеров. Колин, совершенно очевидно, что Линдсей ничего об этом не знает, а ты по какой-то непонятной мне причине обманываешь ее и заманиваешь к себе в арендаторы. И ты делаешь это в то самое время, когда она особенно нуждается в помощи. Я не раз был свидетелем того, как твои планы лопались у всех на глазах. Так что я тебя предупреждаю: если все это кончится какой-нибудь неприятностью для Линдсей, если ты…
– Я ее люблю, – блаженно проговорил Колин, все еще глядя на луну.
Это не остановило Роуленда так надолго, как рассчитывал Колин.
– Тогда все еще хуже, чем я думал, – резко сказал Роуленд. – Ты ее не любишь, Колин. Ты влюбляешься так часто, как другие подхватывают простуду.
– Неправда, – возразил Колин. – Я признаю, так бывало, хотя, впрочем, в последний раз лет восемь назад. Я люблю ее. Люблю всем сердцем. Я боготворю землю, по которой она ступает.
– Колин, вы знакомы меньше двух недель.
– Ну и что? – ответил Колин. Он говорил с глубочайшей убежденностью. – Можно любить именно так. – Он щелкнул пальцами. – Ты кого-то встречаешь, и ты знаешь, что его полюбишь, и тогда любовь начинает расти. А если ты этого не знал, Роуленд, то ты намного глупее, чем я думал.
Роуленд помолчал, потом признал:
– Очень хорошо. Так бывает. Но это быстро проходит.
– У меня это не пройдет. Я только что от нее. Мы провели вместе целый день, и я так счастлив, что не могу передать. Она хорошая, и верная, и честная, и остроумная, и милая…
– Колин, я не стану с этим спорить. Я очень хорошо ее знаю. Она еще неуравновешенная, импульсивная и наивная. У нее отвратительный характер, злой язык и органическая неспособность думать. Ни одна другая женщина не может с такой легкостью вывести из себя.
– Вот видишь! Ты тоже от нее без ума, – торжествующе воскликнул Колин. – Я это слышу по твоему голосу. Она совершенство. И знаешь, что в ней самое лучшее? Я ей нравлюсь. Она видит все мои недостатки, и все равно я ей нравлюсь. Она ничего не знает о деньгах и о «Шюте». Ей нравлюсь я сам. Первый раз в жизни у меня нет никаких сомнений на этот счет. На самом деле мне кажется, что если бы она знала про деньги, то я нравился бы ей меньше. Поэтому я хочу, чтобы она узнала меня, по-настоящему узнала, прежде чем скажу ей. Я хочу, чтобы она в первый раз увидела «Шют», не зная, что он мой, чтобы она полюбила его просто так, а потом я на ней женюсь. Я собираюсь на ней жениться, Роуленд, и, если ты встанешь между нами, я тебя убью, потому что она лучшее, что у меня было в жизни. Кроме тебя, она единственное по-настоящему хорошее, что у меня было после смерти Эдварда.
Наступило долгое молчание. В Лондоне Роуленд, знавший, что Колин упоминает о брате, только когда с ним действительно происходит что-то важное, уронил голову на руки. В Нью-Йорке Колин вспоминал, как он держал Линдсей в объятиях, и ощущал себя на небесах.
– Я собираюсь жениться на ней в ближайшие полгода, – продолжал Колин более спокойным голосом. – Я сделаю предложение, как только пойму, что она готова согласиться. Вообще-то уже я чуть было этого не сделал. Час назад.
– В таком случае, – проговорил Роуленд после продолжительного молчания, свидетельствовавшего о том, что ему нелегко далось это решение, – я ничего не скажу Линдсей о «Шюте». Я надеюсь, ты знаешь, что на мое слово можно положиться. Но я также надеюсь, что ты знаешь, что делаешь, потому что Линдсей очень ранима и…
– Тебе следовало бы почаще вспоминать об этом, – перебил его Колин. – Вспомни, как ты сегодня с ней разговаривал. Она из-за тебя плакала.
– Плакала?
– Плакала. И больше я этого не позволю. Она была в ужасном состоянии, и это неудивительно. Ты не оставил камня на камне от ее уверенности в себе. Она пытается начать новую жизнь, и что ты делаешь? Ты прешь напролом как танк, называешь ее глупой, говоришь, что она ведет себя как ребенок, что только идиот мог подписать такой контракт. Не каждый обладает таким безумным самомнением, как ты. Почему ты не думаешь, что говоришь?
– Я заставил ее плакать? – озадаченно повторил Роуленд. – Меньше всего на свете я хотел чего-либо подобного. Мы спорили, мы всегда с ней спорим. Я выхожу из себя, она выходит из себя, а на следующий день…
– Так вот, не выходи больше из себя! – горячо воскликнул Колин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
– Пикси, я счастлив. Я необыкновенно счастлив. Правда, этот мир прекрасен?
Пикси посмотрела на его растрепанные волосы, мятую одежду и сияющее лицо, и у нее приподнялась вторая бровь. Она улыбнулась и любезно проводила его до выхода. Колин вышел из отеля и скоро обнаружил, что он уже в «Конраде». Эмили, которая сразу увидела, что он не способен понимать английский язык, сократила свои новости до минимума, хотя весь день жаждала ими поделиться.
– Ее приняли, – сказала она. – Наташу Лоуренс приняли в «Конрад». Господь нам помог. Я голосовала против, а эти четыре простака за. Мы обсудим это завтра. Звонила Талия со странной фамилией. Завтра ты должен вылететь в Монтану, чтобы продолжить работу с этим твоим удивительным режиссером. И что самое важное и, по-видимому, неотложное, звонил Роуленд Макгир. Сначала он позвонил в половине одиннадцатого утра и довольно возбужденно говорил с Фробишер. Потом он звонил чуть не через каждый час и, если я не ошибаюсь, сейчас звонит именно он. Колин, поговори с ним из своей комнаты, там, в конце коридора. И, пожалуйста, соберись с мыслями, потому что, насколько я понимаю, он не в самом безоблачном расположении духа.
Колин сделал, как ему было велено. Он успешно нашел свою комнату, он нашел телефон.
– Привет, Роуленд, – сказал он.
– Может быть, ты будешь настолько любезен, что объяснишь мне, какого черта ты так себя ведешь? – вежливо произнес Роуленд. – Я сейчас дома. Здесь четыре утра, и передо мной твоя открытка. В ней написано следующее: «Нью-Йорк великолепен. Линдсей прелестна! С любовью, Колин». Стиль меня не удивил. И содержание поначалу тоже, но теперь я в недоумении. Если Линдсей так прелестна, то не хочешь ли ты объяснить мне, зачем ты ей лжешь? Можешь, кстати, поблагодарить меня за то, что пока я тебя не выдал. Ферма «Шют»? Принадлежит знакомому твоего отца? Низкая арендная плата?
– Все правда, – отвечал Колин, безмятежно созерцая луну, заглянувшую в окно.
– Ты пьян?
– Не от алкоголя.
– Все правда? Тогда твое представление о правде значительно отличается от моего. Почему ты не сказал Линдсей, что этот дом принадлежит твоему отцу и перейдет по наследству тебе, а потом твоим сыновьям? По всем меркам, этот дом принадлежит тебе, как, впрочем, и сам «Шют», и Бог знает сколько ферм, домов и коттеджей плюс значительная часть оксфордширских земель. Ты так же скромно умолчал о сорока тысячах акров в Шотландии и миллионном состоянии, полученном от американских Ланкастеров. Колин, совершенно очевидно, что Линдсей ничего об этом не знает, а ты по какой-то непонятной мне причине обманываешь ее и заманиваешь к себе в арендаторы. И ты делаешь это в то самое время, когда она особенно нуждается в помощи. Я не раз был свидетелем того, как твои планы лопались у всех на глазах. Так что я тебя предупреждаю: если все это кончится какой-нибудь неприятностью для Линдсей, если ты…
– Я ее люблю, – блаженно проговорил Колин, все еще глядя на луну.
Это не остановило Роуленда так надолго, как рассчитывал Колин.
– Тогда все еще хуже, чем я думал, – резко сказал Роуленд. – Ты ее не любишь, Колин. Ты влюбляешься так часто, как другие подхватывают простуду.
– Неправда, – возразил Колин. – Я признаю, так бывало, хотя, впрочем, в последний раз лет восемь назад. Я люблю ее. Люблю всем сердцем. Я боготворю землю, по которой она ступает.
– Колин, вы знакомы меньше двух недель.
– Ну и что? – ответил Колин. Он говорил с глубочайшей убежденностью. – Можно любить именно так. – Он щелкнул пальцами. – Ты кого-то встречаешь, и ты знаешь, что его полюбишь, и тогда любовь начинает расти. А если ты этого не знал, Роуленд, то ты намного глупее, чем я думал.
Роуленд помолчал, потом признал:
– Очень хорошо. Так бывает. Но это быстро проходит.
– У меня это не пройдет. Я только что от нее. Мы провели вместе целый день, и я так счастлив, что не могу передать. Она хорошая, и верная, и честная, и остроумная, и милая…
– Колин, я не стану с этим спорить. Я очень хорошо ее знаю. Она еще неуравновешенная, импульсивная и наивная. У нее отвратительный характер, злой язык и органическая неспособность думать. Ни одна другая женщина не может с такой легкостью вывести из себя.
– Вот видишь! Ты тоже от нее без ума, – торжествующе воскликнул Колин. – Я это слышу по твоему голосу. Она совершенство. И знаешь, что в ней самое лучшее? Я ей нравлюсь. Она видит все мои недостатки, и все равно я ей нравлюсь. Она ничего не знает о деньгах и о «Шюте». Ей нравлюсь я сам. Первый раз в жизни у меня нет никаких сомнений на этот счет. На самом деле мне кажется, что если бы она знала про деньги, то я нравился бы ей меньше. Поэтому я хочу, чтобы она узнала меня, по-настоящему узнала, прежде чем скажу ей. Я хочу, чтобы она в первый раз увидела «Шют», не зная, что он мой, чтобы она полюбила его просто так, а потом я на ней женюсь. Я собираюсь на ней жениться, Роуленд, и, если ты встанешь между нами, я тебя убью, потому что она лучшее, что у меня было в жизни. Кроме тебя, она единственное по-настоящему хорошее, что у меня было после смерти Эдварда.
Наступило долгое молчание. В Лондоне Роуленд, знавший, что Колин упоминает о брате, только когда с ним действительно происходит что-то важное, уронил голову на руки. В Нью-Йорке Колин вспоминал, как он держал Линдсей в объятиях, и ощущал себя на небесах.
– Я собираюсь жениться на ней в ближайшие полгода, – продолжал Колин более спокойным голосом. – Я сделаю предложение, как только пойму, что она готова согласиться. Вообще-то уже я чуть было этого не сделал. Час назад.
– В таком случае, – проговорил Роуленд после продолжительного молчания, свидетельствовавшего о том, что ему нелегко далось это решение, – я ничего не скажу Линдсей о «Шюте». Я надеюсь, ты знаешь, что на мое слово можно положиться. Но я также надеюсь, что ты знаешь, что делаешь, потому что Линдсей очень ранима и…
– Тебе следовало бы почаще вспоминать об этом, – перебил его Колин. – Вспомни, как ты сегодня с ней разговаривал. Она из-за тебя плакала.
– Плакала?
– Плакала. И больше я этого не позволю. Она была в ужасном состоянии, и это неудивительно. Ты не оставил камня на камне от ее уверенности в себе. Она пытается начать новую жизнь, и что ты делаешь? Ты прешь напролом как танк, называешь ее глупой, говоришь, что она ведет себя как ребенок, что только идиот мог подписать такой контракт. Не каждый обладает таким безумным самомнением, как ты. Почему ты не думаешь, что говоришь?
– Я заставил ее плакать? – озадаченно повторил Роуленд. – Меньше всего на свете я хотел чего-либо подобного. Мы спорили, мы всегда с ней спорим. Я выхожу из себя, она выходит из себя, а на следующий день…
– Так вот, не выходи больше из себя! – горячо воскликнул Колин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112