К тому времени я уже поняла, что любви мы больше предаваться не будем. Пришло время смены амплуа. Я собиралась облегчить душу, рассказав ему о своем прошлом, и рисковала остаться слишком незащищенной. Он не был больше моим любовником. Мужчина по имени Оксфорд уже переступил черту. И если этому самому мужчине по имени Оксфорд суждено и впредь кем-то оставаться для меня, то, конечно, другом.
Итак, я рассказала ему все. Ощущение было такое, словно облака и я вместе с ними понеслись по небу назад, через все эти минувшие годы.
– С этим он и уехал, – закончила я. – Дочь любит его, ни за что не требуя отчета, так же, как любила его ее мать.
– Ты винишь Саскию?
– Нет.
– Тогда почему бы тебе не позволить ей наслаждаться своим счастьем?
– Потому что мне невыносима мысль, что он останется безнаказанным.
– Человек никогда не остается безнаказанным, – возразил Оксфорд. – Поверь мне.
– Ты чем-то огорчен?
– Я думаю, – ответил он. – И пью.
Я откинулась на подушку и подняла стакан:
– Выпьем за твой успех. Ты его заслуживаешь.
– Гм-м… – неопределенно промычал он и обнял меня за плечи. Мы чокнулись. Потом он положил мою голову себе на грудь и сказал: – Я кое-что тебе расскажу.
– Кое-что, чего ты не мог рассказать не напившись? – язвительно заметила я.
– Ага. Теперь моя очередь исповедаться. Ты хотела знать о моем прошлом и о том, почему именно Никарагуа? Ну что ж, слушай.
Это было последнее, чего я ожидала: мы оба сняли маски и вышли на авансцену перед опустившимся занавесом. Я навострила уши, как он велел, и сидела неподвижно, почти не дыша.
– Я познакомился со своей будущей женой, еще когда учился в архитектурном институте. Она работала секретаршей, хотя рассматривала эту работу как временную, потому что хотела стать моделью. Она была очень красива и очень молода. С матерью и теткой они бежали, спасаясь от режима Сомосы, и поселились в обшарпанном маленьком домике в пригороде Лондона, в Ханслоу. Мне было двадцать четыре года. Ей – девятнадцать. Все мои друзья-студенты обожали ее. У нас была весьма разгульная компания – никто не осмеливался явиться на утренние лекции, не страдая похмельем и не имея в запасе истории о девственнице, накануне лишенной им невинности. Мне все это страшно нравилось. Она работала в деканате, и вдруг все мы стали искать предлог, чтобы заглянуть туда. Мы сходили с ума от ее прекрасных глаз, и еще она была превосходно сложена. Миниатюрная, слишком миниатюрная, чтобы стать моделью. Она ни с кем не флиртовала, со всеми держалась одинаково дружелюбно. Каждый из нас пытался ее куда-нибудь пригласить, но она всегда отказывалась. Мы разве что пари не заключали: кому это все-таки удастся. Беспечные юнцы.
Так продолжалось около года, и в итоге нам пришлось сдаться. Но для меня это стало просто наваждением. Я нравился женщинам, и меня раздражало, что она не соглашалась даже встретиться со мной. Меня заело, и я начал ухаживать серьезно. Цветы, проводы до метро, чтение стихов – ну, обычный набор. Поскольку тогда я уже подрабатывал, стал делать ей подарки. И бывать у нее дома. Познакомился с мамой, с теткой и все такое прочес. Постепенно Хани уступила. Но не в постели. А я был настолько одержим этим, что в конце концов женился на ней. И все были счастливы. Я получил нечто экзотическое, чем можно было хвастаться, и охотно хвастался. Это было потрясающе. Мы прожили вместе восемь лет. Я не хотел детей, и мне, наверное, казалось, что так будет длиться вечно. Это было лучшее, что может быть в обоих мирах.
А потом она умерла. Опухоль мозга. Хоп – и все кончилось. И только тогда я понял, что потерял.
На похоронах ее мать рассказала мне то, что Хани всегда хранила в тайне. Чудовищную правду. И я ощутил то, что Лорка называл duende, «острие боли». Это была обычная история для Никарагуа, а может, и для большинства тех мест, где постоянно идет война: изнасилована в двенадцать лет; отец расстрелян на ее глазах; братья пропали без вести; некоторые родственники все еще остаются там. Они никогда об этом не говорили. Задним числом я понял, что раза два она, наверное, пыталась мне что-то рассказать, но я не был благодарным слушателем. Стал им только на похоронах. И осознал, что предал ее. Я начал взрослеть. Не сразу, постепенно. Прежде я и представить себе не мог, что будет значить для меня эта утрата. Потом нашел решение – не лекарство, но решение.
– А зачем ты дал объявление?
Он пожал плечами:
– Может, былое «я» дало о себе знать. А может, просто захотелось дать – и получить – немного привязанности, никому не причинив при этом вреда. Я хотел, чтобы все было честно. – Он вдруг чуть лукаво улыбнулся и стал очень похож на себя прежнего. – Как только я решил поехать туда, то ощутил мощный заряд положительной энергии – во всем теле. Это огромная сила. – И, встав, начал одеваться.
– Ну что ж, – сказала я, наблюдая за ним в последний раз, – похоже, никому никакого вреда это действительно не принесло.
Вмятины на подушке, два использованных стакана и две почти пустых бутылки из-под шампанского. Сухой остаток. «Прощай», – прошептала я, прислушиваясь, как его такси заворачивает за угол.
Было около полуночи. Я сидела в кровати с лицом, мокрым от слез, и думала: что дальше? Сасси должна вернуться через неделю. Если я собиралась сделать кое-326 какие приготовления, лучше было сделать их, пока она еще там. Но не сразу, решила я, во всяком случае, не раньше, чем я выпью чего-нибудь покрепче. Невзирая на строгое и пугающее предупреждение Верити, мне был необходим глоток чего-нибудь горячительного, и я отправилась на кухню.
Глава 8
Голубые-преголубые прищуренные глаза Фишера смотрели поверх какого-то огромного каталога, которым он прикрывался, с притворным ужасом. Стоило мне войти в комнату, как Рис стал пятиться, молитвенно сложив руки.
– Будешь бить?
– Нет, тебе это может понравиться.
– Фу ты! – Он рассмеялся и положил каталог на стол. – У людей сложилось странное представление о моей сексуальной ориентации. Я совсем не люблю, когда мне делают больно.
– Вот и я не люблю.
– Никто не любит, Маргарет. – Он сел и жестом указал мне стул напротив.
– Ладно, – сказала я. – Мне звонила Саския. Поскольку мне не придется развешивать его картины у себя дома по окончании выставки, так и быть, потерплю. – Я села, положила ногу на ногу и посмотрела на него испепеляющим, как я надеялась, взглядом. – Для тебя ведь это большая удача – устроить первую после стольких лет выставку Дики в Лондоне, не так ли?
Фишер долго разглядывал собственные ногти, потом с огромным удовольствием признался:
– Да, конечно.
– А то, что в выставке будут участвовать отец и дочь, еще больше привлечет прессу и торговцев.
– Почти наверняка. Но Саския действительно хорошая художница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Итак, я рассказала ему все. Ощущение было такое, словно облака и я вместе с ними понеслись по небу назад, через все эти минувшие годы.
– С этим он и уехал, – закончила я. – Дочь любит его, ни за что не требуя отчета, так же, как любила его ее мать.
– Ты винишь Саскию?
– Нет.
– Тогда почему бы тебе не позволить ей наслаждаться своим счастьем?
– Потому что мне невыносима мысль, что он останется безнаказанным.
– Человек никогда не остается безнаказанным, – возразил Оксфорд. – Поверь мне.
– Ты чем-то огорчен?
– Я думаю, – ответил он. – И пью.
Я откинулась на подушку и подняла стакан:
– Выпьем за твой успех. Ты его заслуживаешь.
– Гм-м… – неопределенно промычал он и обнял меня за плечи. Мы чокнулись. Потом он положил мою голову себе на грудь и сказал: – Я кое-что тебе расскажу.
– Кое-что, чего ты не мог рассказать не напившись? – язвительно заметила я.
– Ага. Теперь моя очередь исповедаться. Ты хотела знать о моем прошлом и о том, почему именно Никарагуа? Ну что ж, слушай.
Это было последнее, чего я ожидала: мы оба сняли маски и вышли на авансцену перед опустившимся занавесом. Я навострила уши, как он велел, и сидела неподвижно, почти не дыша.
– Я познакомился со своей будущей женой, еще когда учился в архитектурном институте. Она работала секретаршей, хотя рассматривала эту работу как временную, потому что хотела стать моделью. Она была очень красива и очень молода. С матерью и теткой они бежали, спасаясь от режима Сомосы, и поселились в обшарпанном маленьком домике в пригороде Лондона, в Ханслоу. Мне было двадцать четыре года. Ей – девятнадцать. Все мои друзья-студенты обожали ее. У нас была весьма разгульная компания – никто не осмеливался явиться на утренние лекции, не страдая похмельем и не имея в запасе истории о девственнице, накануне лишенной им невинности. Мне все это страшно нравилось. Она работала в деканате, и вдруг все мы стали искать предлог, чтобы заглянуть туда. Мы сходили с ума от ее прекрасных глаз, и еще она была превосходно сложена. Миниатюрная, слишком миниатюрная, чтобы стать моделью. Она ни с кем не флиртовала, со всеми держалась одинаково дружелюбно. Каждый из нас пытался ее куда-нибудь пригласить, но она всегда отказывалась. Мы разве что пари не заключали: кому это все-таки удастся. Беспечные юнцы.
Так продолжалось около года, и в итоге нам пришлось сдаться. Но для меня это стало просто наваждением. Я нравился женщинам, и меня раздражало, что она не соглашалась даже встретиться со мной. Меня заело, и я начал ухаживать серьезно. Цветы, проводы до метро, чтение стихов – ну, обычный набор. Поскольку тогда я уже подрабатывал, стал делать ей подарки. И бывать у нее дома. Познакомился с мамой, с теткой и все такое прочес. Постепенно Хани уступила. Но не в постели. А я был настолько одержим этим, что в конце концов женился на ней. И все были счастливы. Я получил нечто экзотическое, чем можно было хвастаться, и охотно хвастался. Это было потрясающе. Мы прожили вместе восемь лет. Я не хотел детей, и мне, наверное, казалось, что так будет длиться вечно. Это было лучшее, что может быть в обоих мирах.
А потом она умерла. Опухоль мозга. Хоп – и все кончилось. И только тогда я понял, что потерял.
На похоронах ее мать рассказала мне то, что Хани всегда хранила в тайне. Чудовищную правду. И я ощутил то, что Лорка называл duende, «острие боли». Это была обычная история для Никарагуа, а может, и для большинства тех мест, где постоянно идет война: изнасилована в двенадцать лет; отец расстрелян на ее глазах; братья пропали без вести; некоторые родственники все еще остаются там. Они никогда об этом не говорили. Задним числом я понял, что раза два она, наверное, пыталась мне что-то рассказать, но я не был благодарным слушателем. Стал им только на похоронах. И осознал, что предал ее. Я начал взрослеть. Не сразу, постепенно. Прежде я и представить себе не мог, что будет значить для меня эта утрата. Потом нашел решение – не лекарство, но решение.
– А зачем ты дал объявление?
Он пожал плечами:
– Может, былое «я» дало о себе знать. А может, просто захотелось дать – и получить – немного привязанности, никому не причинив при этом вреда. Я хотел, чтобы все было честно. – Он вдруг чуть лукаво улыбнулся и стал очень похож на себя прежнего. – Как только я решил поехать туда, то ощутил мощный заряд положительной энергии – во всем теле. Это огромная сила. – И, встав, начал одеваться.
– Ну что ж, – сказала я, наблюдая за ним в последний раз, – похоже, никому никакого вреда это действительно не принесло.
Вмятины на подушке, два использованных стакана и две почти пустых бутылки из-под шампанского. Сухой остаток. «Прощай», – прошептала я, прислушиваясь, как его такси заворачивает за угол.
Было около полуночи. Я сидела в кровати с лицом, мокрым от слез, и думала: что дальше? Сасси должна вернуться через неделю. Если я собиралась сделать кое-326 какие приготовления, лучше было сделать их, пока она еще там. Но не сразу, решила я, во всяком случае, не раньше, чем я выпью чего-нибудь покрепче. Невзирая на строгое и пугающее предупреждение Верити, мне был необходим глоток чего-нибудь горячительного, и я отправилась на кухню.
Глава 8
Голубые-преголубые прищуренные глаза Фишера смотрели поверх какого-то огромного каталога, которым он прикрывался, с притворным ужасом. Стоило мне войти в комнату, как Рис стал пятиться, молитвенно сложив руки.
– Будешь бить?
– Нет, тебе это может понравиться.
– Фу ты! – Он рассмеялся и положил каталог на стол. – У людей сложилось странное представление о моей сексуальной ориентации. Я совсем не люблю, когда мне делают больно.
– Вот и я не люблю.
– Никто не любит, Маргарет. – Он сел и жестом указал мне стул напротив.
– Ладно, – сказала я. – Мне звонила Саския. Поскольку мне не придется развешивать его картины у себя дома по окончании выставки, так и быть, потерплю. – Я села, положила ногу на ногу и посмотрела на него испепеляющим, как я надеялась, взглядом. – Для тебя ведь это большая удача – устроить первую после стольких лет выставку Дики в Лондоне, не так ли?
Фишер долго разглядывал собственные ногти, потом с огромным удовольствием признался:
– Да, конечно.
– А то, что в выставке будут участвовать отец и дочь, еще больше привлечет прессу и торговцев.
– Почти наверняка. Но Саския действительно хорошая художница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82