оказывается, у него разболелся живот. Чего ждать гостю, если хозяин нездоров?
Якоб. Он и вправду худо себя чувствовал?
Гильберт. До того худо, что один слопал бы трех каплунов, если бы кто дал задаром.
Якоб. Я жду трапезы.
Гильберт. Прежде всего, ставят перед хозяином тарелку бобовой каши — это у них обычное кушанье бедняков. Антроний говорил, что бобовая каша помогает ему от всех болезней.
Якоб. Сколько вас бывало за столом?
Гильберт. Восемь, иногда девять, в том числе — ученый Обрезаний, я полагаю, тебе небезызвестный, и старший сын Антрония.
Якоб. А им что подавали?
Гильберт. Разве не довольно людям воздержным того, что Мелхиседек вынес Аврааму, победителю пяти царей?
Якоб. Значит, кроме хлеба и вина, ничего?
Гильберт. Нет, кое-что перепадало.
Якоб. Что именно?
Гильберт. Помню, сидели мы вдевятером, а в миске я насчитал лишь семь листиков салата, которые плавали в уксусе, но без масла.
Якоб. Значит, Антроний поедал свои бобы один?
Гильберт. А их и покупали-то всего на пол-обола. Впрочем, он не возражал, если соседу по столу приходила охота отведать, да только невежливым казалось вырывать у бедняги пищу изо рта.
Якоб. Значит, листья салата делили на части — как в поговорке про тминное зернышко?
Гильберт. Нет, салат съедали самые почтенные сотрапезники, а остальные макали хлеб в уксус.
Якоб. А после седьмого листочка что?
Гильберт. Что же еще, как не сыр — заключение застолья?
Якоб. И так постоянно?
Гильберт. Почти постоянно. Лишь изредка, в день, когда Меркурий улыбался особенно милостиво, стол бывал несколько обильнее.
Якоб. И что же тогда?
Гильберт. Антроний приказывал купить три грозди винограда на одну медную монетку; и весь дом радовался.
Якоб. Как же иначе!
Гильберт. Но исключительно в ту пору, когда виноград всего дешевле.
Якоб. Стало быть, кроме как осенью, он ничего лишнего не тратил?
Гильберт. Тратил. Есть там рыбаки, которые вылавливают мелкие раковины, главным образом — в отхожих местах; особым криком они дают знать, что у них за товар. У них иной раз он распоряжался купить на полушку (эту монетку синодийцы зовут «багаттино»). Тут ты бы решил, что в доме свадьба: надо было разводить огонь, чтобы поскорее все сварить. Это подавали после сыра — вместо сладкого.
Якоб. Сладкое отменное, клянусь Геркулесом! Однако ни мяса, ни рыбы на столе не было никогда?
Гильберт. В конце концов он все же сдался на мои жалобы и стал чуть щедрее. Когда же хотел показать себя вторым Лукуллом, перемены были примерно вот какие.
Якоб. Очень любопытно!
Гильберт. На первое подавалась похлебка, которую там, не знаю почему, зовут «служанкою».
Якоб. И недурная?
Гильберт. Приправляли ее так. Ставят на огонь горшок с водою, а в воду кладут несколько кусков буйволового сыра, сухого и твердого, как камень, без доброго топора ни крошки не отколешь. Размякая в горячей воде, сыр слегка закрашивает ее — и уже никто не может сказать, будто это одна вода. Это у них преддверие пира.
Якоб. Хлебово для свиней!
Гильберт. Потом — требуха от старой коровы, но, во-первых, в ничтожном количестве, а во-вторых, сваренная недели две назад. Якоб. Значит, смердит?
Гильберт. Невыносимо! Но и тут беде умеют помочь.
Якоб. Как?
Гильберт. Я скажу, но ты не вздумай подражать.
Якоб. Будь покоен!
Гильберт. Разбалтывают яйцо в горячей воде и этой подливою заливают мясо; правда, скорее это обман зрения, чем обоняния, потому что смрада ни под какою подливою не спрячешь. Если день требует рыбного стола, подают в иных случаях три маленькие златобровки, — это на семь или на восемь человек.
Якоб. А больше ничего?
Гильберт. Ничего, кроме того же каменного сыра.
Якоб. И вправду, второй Лукулл! Но чтобы такого скудного припаса хватило на столько сотрапезников, да еще и без завтрака, — как это возможно?
Гильберт. Ты еще не все знаешь — остатками нашего застолья кормились теща, невестка, младший сын, служанка и несколько малых ребят.
Якоб. Ты лишь умножил мое недоумение, но никак не рассеял.
Гильберт. Едва ли я смогу тебе это объяснить, если сперва не опишу порядка нашего застолья.
Якоб. За чем же дело стало? Опиши.
Гильберт. Во главе стола сидел Антроний, по правую руку от него — я, на правах почетного гостя, напротив Антрония — Ортрогон, подле Ортрогона — Обрезаний, подле Обрезания — Стратег, грек родом. Слева от Антрония садился старший сын; если являлся еще гость, это место, из уважения, отводили ему.
Начнем с похлебки. О ней беспокоиться было нечего, и наливали всем почти одинаково — разве что в тарелках первых за столом лиц плавали кусочки сыра. Что же касается второго блюда, то из кувшинов с вином и водою (обычно их бывало четыре) воздвигалось подобие крепостной стены, так что дотянуться не мог никто, кроме троих, перед которыми блюдо стояло: только величайший наглец решился бы перескочить через эту ограду. Вдобавок блюдо на столе не задерживалось: скоро его уносили, чтобы и прочим домочадцам кое-что перепало.
Якоб. А вы, за столом, что ели?
Гильберт. Утешались на свой лад.
Якоб. На какой же это лад?
Гильберт. Глиняный хлеб размачивали в старой-престарой винной гуще.
Якоб. Но такое застолье, должно быть, в один миг и заканчивалось.
Гильберт. Нередко тянулось дольше часа.
Якоб. Не понимаю.
Гильберт. То, что внушало опасения, быстро уносили, — я уже тебе говорил, — и подавали сыр, за который можно было не опасаться, потому что от него ни одним столовым ножом ни крошки не отколупнешь. Оставалась эта знаменитая гуща и у каждого свой ломоть хлеба. К этому сладкому примешивались вполне невинные беседы, а тем временем закусывал женский сенат.
Якоб. Ну, а работники-то что?
Гильберт. Они с нами никак не сообщались, в свои часы и обедали и ужинали, но в целом на еду тратили не более получаса в день.
Якоб. Но чем же их кормили?
Гильберт. Это уж сам догадайся.
Якоб. А немцам едва хватает часа на первый завтрак, еще одного часа на второй, полутора часов на обед и двух — на ужин; и если доверху не нальют утробу добрым вином, не набьют вкусным мясом и рыбою, — бросают хозяина и бегут на войну.
Гильберт. У каждого народа свой нрав. Итальянцы на еду расходуют очень мало: наслаждению они предпочитают деньги. И трезвенники они не только по привычке, но и от природы.
Якоб. Теперь я, конечно, не удивляюсь, почему ты вернулся такой тощий. Удивительно другое — как ты вообще жив остался, особенно после того, как дома всегда ел каплунов, куропаток, голубей да фазанов.
Гильберт. А я бы и правда умер, если б не отыскалось спасительное средство.
Якоб. Худо идут дела там, где нужно столько целебных средств!
Гильберт. Я уже изнемогал от слабости, когда добился, чтобы мне за каждою трапезой давали четверть вареного цыпленка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Якоб. Он и вправду худо себя чувствовал?
Гильберт. До того худо, что один слопал бы трех каплунов, если бы кто дал задаром.
Якоб. Я жду трапезы.
Гильберт. Прежде всего, ставят перед хозяином тарелку бобовой каши — это у них обычное кушанье бедняков. Антроний говорил, что бобовая каша помогает ему от всех болезней.
Якоб. Сколько вас бывало за столом?
Гильберт. Восемь, иногда девять, в том числе — ученый Обрезаний, я полагаю, тебе небезызвестный, и старший сын Антрония.
Якоб. А им что подавали?
Гильберт. Разве не довольно людям воздержным того, что Мелхиседек вынес Аврааму, победителю пяти царей?
Якоб. Значит, кроме хлеба и вина, ничего?
Гильберт. Нет, кое-что перепадало.
Якоб. Что именно?
Гильберт. Помню, сидели мы вдевятером, а в миске я насчитал лишь семь листиков салата, которые плавали в уксусе, но без масла.
Якоб. Значит, Антроний поедал свои бобы один?
Гильберт. А их и покупали-то всего на пол-обола. Впрочем, он не возражал, если соседу по столу приходила охота отведать, да только невежливым казалось вырывать у бедняги пищу изо рта.
Якоб. Значит, листья салата делили на части — как в поговорке про тминное зернышко?
Гильберт. Нет, салат съедали самые почтенные сотрапезники, а остальные макали хлеб в уксус.
Якоб. А после седьмого листочка что?
Гильберт. Что же еще, как не сыр — заключение застолья?
Якоб. И так постоянно?
Гильберт. Почти постоянно. Лишь изредка, в день, когда Меркурий улыбался особенно милостиво, стол бывал несколько обильнее.
Якоб. И что же тогда?
Гильберт. Антроний приказывал купить три грозди винограда на одну медную монетку; и весь дом радовался.
Якоб. Как же иначе!
Гильберт. Но исключительно в ту пору, когда виноград всего дешевле.
Якоб. Стало быть, кроме как осенью, он ничего лишнего не тратил?
Гильберт. Тратил. Есть там рыбаки, которые вылавливают мелкие раковины, главным образом — в отхожих местах; особым криком они дают знать, что у них за товар. У них иной раз он распоряжался купить на полушку (эту монетку синодийцы зовут «багаттино»). Тут ты бы решил, что в доме свадьба: надо было разводить огонь, чтобы поскорее все сварить. Это подавали после сыра — вместо сладкого.
Якоб. Сладкое отменное, клянусь Геркулесом! Однако ни мяса, ни рыбы на столе не было никогда?
Гильберт. В конце концов он все же сдался на мои жалобы и стал чуть щедрее. Когда же хотел показать себя вторым Лукуллом, перемены были примерно вот какие.
Якоб. Очень любопытно!
Гильберт. На первое подавалась похлебка, которую там, не знаю почему, зовут «служанкою».
Якоб. И недурная?
Гильберт. Приправляли ее так. Ставят на огонь горшок с водою, а в воду кладут несколько кусков буйволового сыра, сухого и твердого, как камень, без доброго топора ни крошки не отколешь. Размякая в горячей воде, сыр слегка закрашивает ее — и уже никто не может сказать, будто это одна вода. Это у них преддверие пира.
Якоб. Хлебово для свиней!
Гильберт. Потом — требуха от старой коровы, но, во-первых, в ничтожном количестве, а во-вторых, сваренная недели две назад. Якоб. Значит, смердит?
Гильберт. Невыносимо! Но и тут беде умеют помочь.
Якоб. Как?
Гильберт. Я скажу, но ты не вздумай подражать.
Якоб. Будь покоен!
Гильберт. Разбалтывают яйцо в горячей воде и этой подливою заливают мясо; правда, скорее это обман зрения, чем обоняния, потому что смрада ни под какою подливою не спрячешь. Если день требует рыбного стола, подают в иных случаях три маленькие златобровки, — это на семь или на восемь человек.
Якоб. А больше ничего?
Гильберт. Ничего, кроме того же каменного сыра.
Якоб. И вправду, второй Лукулл! Но чтобы такого скудного припаса хватило на столько сотрапезников, да еще и без завтрака, — как это возможно?
Гильберт. Ты еще не все знаешь — остатками нашего застолья кормились теща, невестка, младший сын, служанка и несколько малых ребят.
Якоб. Ты лишь умножил мое недоумение, но никак не рассеял.
Гильберт. Едва ли я смогу тебе это объяснить, если сперва не опишу порядка нашего застолья.
Якоб. За чем же дело стало? Опиши.
Гильберт. Во главе стола сидел Антроний, по правую руку от него — я, на правах почетного гостя, напротив Антрония — Ортрогон, подле Ортрогона — Обрезаний, подле Обрезания — Стратег, грек родом. Слева от Антрония садился старший сын; если являлся еще гость, это место, из уважения, отводили ему.
Начнем с похлебки. О ней беспокоиться было нечего, и наливали всем почти одинаково — разве что в тарелках первых за столом лиц плавали кусочки сыра. Что же касается второго блюда, то из кувшинов с вином и водою (обычно их бывало четыре) воздвигалось подобие крепостной стены, так что дотянуться не мог никто, кроме троих, перед которыми блюдо стояло: только величайший наглец решился бы перескочить через эту ограду. Вдобавок блюдо на столе не задерживалось: скоро его уносили, чтобы и прочим домочадцам кое-что перепало.
Якоб. А вы, за столом, что ели?
Гильберт. Утешались на свой лад.
Якоб. На какой же это лад?
Гильберт. Глиняный хлеб размачивали в старой-престарой винной гуще.
Якоб. Но такое застолье, должно быть, в один миг и заканчивалось.
Гильберт. Нередко тянулось дольше часа.
Якоб. Не понимаю.
Гильберт. То, что внушало опасения, быстро уносили, — я уже тебе говорил, — и подавали сыр, за который можно было не опасаться, потому что от него ни одним столовым ножом ни крошки не отколупнешь. Оставалась эта знаменитая гуща и у каждого свой ломоть хлеба. К этому сладкому примешивались вполне невинные беседы, а тем временем закусывал женский сенат.
Якоб. Ну, а работники-то что?
Гильберт. Они с нами никак не сообщались, в свои часы и обедали и ужинали, но в целом на еду тратили не более получаса в день.
Якоб. Но чем же их кормили?
Гильберт. Это уж сам догадайся.
Якоб. А немцам едва хватает часа на первый завтрак, еще одного часа на второй, полутора часов на обед и двух — на ужин; и если доверху не нальют утробу добрым вином, не набьют вкусным мясом и рыбою, — бросают хозяина и бегут на войну.
Гильберт. У каждого народа свой нрав. Итальянцы на еду расходуют очень мало: наслаждению они предпочитают деньги. И трезвенники они не только по привычке, но и от природы.
Якоб. Теперь я, конечно, не удивляюсь, почему ты вернулся такой тощий. Удивительно другое — как ты вообще жив остался, особенно после того, как дома всегда ел каплунов, куропаток, голубей да фазанов.
Гильберт. А я бы и правда умер, если б не отыскалось спасительное средство.
Якоб. Худо идут дела там, где нужно столько целебных средств!
Гильберт. Я уже изнемогал от слабости, когда добился, чтобы мне за каждою трапезой давали четверть вареного цыпленка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153