Мы с Хелен садимся а автобус. Обычный рейсовый автобус. Но датский. Внутри – ковровые дорожки.
В Дании входишь в автобус только после того, как пробьешь компостером специальную картонку. На ней указан час, когда ты вошел. И этот битый час можно ездить бесплатно на всех автобусах города. Правда, транспорт, хоть и лучше, чем у нас, но дороже.
На следующей остановке входит датская старушка. Я, как джентльмен, встаю и уступаю ей место:
– Сит даун, плиз, мамаша!
Весь автобус оборачивается и смотрит на меня, не как на джентльмена, а как на донкихота.
Оказывается, в Дании джентльмены никому не уступают место, потому что там места хватает всем.
Я вспоминаю наши венгерские автобусы.
Наши автобусы – как мужчины у женщины: то нет ни одного, а то вдруг появляется сразу несколько.
Наш автобус – это клубок проблем: сначала его никак не дождаться, потом не влезть, а потом не вылезти.
Летом он, душегуб, отапливается, а зимой – нет, и стекла выбиты. Но зато крыша протекает очень редко: только – когда идёт дождь. ещё проблема – купить талоны. Потом проблема – их прокомпостировать. Потому что давка такая, что могут прокомпостировать все что угодно, но только не талон. И пока на этом автобусе доберешься до работы, устаешь так, что на работе только отдыхаешь.
В общем, с нашим автобусом лучше не связываться. Быстрей – пешком.
* * *
Они нас не понимают. Мы говорим:
– У нас все дорого.
А они говорят:
– У вас все дешево! Путешествие из Петербурга в Москву стоит всего полдоллара!
Я интересуюсь ценой автомобиля. Оказывается, их автомобиль стоит столько же, сколько наш магнитофон. Их магнитофон стоит столько же, сколько наши туфли. Туфли стоят, сколько наши колготки. Колготки – сколько полиэтиленовый мешок. Полиэтиленовый мешок не стоит ничего.
То, что производят в Дании, – не самое лучшее в мире, но то, что в Дании продают, – самое лучшее, что в мире производят.
Им непонятны наши разговоры – когда наш продавец спрашивает нашего покупателя:
– Что вы хотите купить?
– Ничего.
– К сожалению, ничего нет.
– Спасибо.
– Приходите завтра.
– Что-нибудь будет?
– Нет, ничего.
– Хорошо, я зайду.
Чем большее количество рук проходят наши полезные ископаемые, тем хуже для нас. Железная руда – отличная. Железо – уже хуже. Телевизоры – совсем плохие. Взрываются на самом интересном месте. Наверно, их делают на военных заводах.
Социализм показал, как много может человек, но как мало – коллектив. Хотя коллектив при социализме ставится выше человека.
В нашем социалистическом государстве индивидуальный труд оказался намного лучше компанейского. Вот у капиталистов компании – «Адидас», «Сони», «Дженерал моторз»! Но зато у нас есть отдельные личности в искусстве и науке, которые уравновешивают нашу безликость в остальном.
Мокрое утро Копенгагена. Здесь надо отложить авторучку и взять акварельные краски.
Хелен шагает – как Петр Первый. Ноги в крикливых рейтузах распахивают длинное пальто, как конферансье – занавес.
Тонкие губы ни о чем не спрашивают. Только – ответ на ваш немой вопрос.
На стене вдруг вижу родную российскую надпись – «Beatles». Музыка объединяет всех, кроме соседей.
Наше искусство они знают плохо.
Спрашиваю их:
– Кого вы знаете из советских писателей?
– Достоевский и Лев Толстой.
– А – из артистов?
– Михаил Горбачев.
Горбачева в Дании знают все. Он – на обложках, майках, штанах. Правда, в редакции одной газеты я видел плакат: на фоне советских танков и вертолетов в афганской пустыне – Михал Сергеич, раздетый по пояс, в руке пулемет, на лбу черная повязка, и подпись – Рэмбо.
Но тут, думаю, они ошиблись: рисовать надо было Брежнева.
Вот она – драма советской жизни: сначала на политическую арену вышел сценарист героической пьесы, потом режиссер трагедии, потом танцор, потом клоун, потом два статиста и, наконец, – артист!
Наша жизнь им непонятна. Как, впрочем, и непонятна нам самим. Просто опыт позволил нам приспособиться к нашей жизни. Наш долгий опыт – к нашей недолгой жизни. На Западе до сих пор считают, что коммунальная квартира и совмещенный санузел – это аттракционы в парке отдыха, нечто вроде пещеры ужасов и комнаты смеха. Наша реальность – для них фантастика. А их реальность – фантастика для нас.
В Дании любят абстракционизм. Абстрактные работы – в офисах и квартирах.
Музей современного искусства в пригороде Копенгагена.
Главное – не повесить картину вверх ногами. Зритель-то не заметит, а автор может обидёться.
Вторая трудность – придумать название. Название абстрактной картине придумываешь дольше, чем её пишешь.
Третья трудность – цена. Назначишь слишком высокую – никто не купит. А назначишь слишком низкую – подумают: мазня.
У нас абстракционизм не развит. Потому что у нас вся жизнь – абстракция. О том, что съел, узнаешь на другой день. О том, что человек жил, узнаешь из его некролога. Правительство говорит абстрактно, а народ конкретно. Правительство говорит: «Невиданный урожай», – а народ уточняет: «Невидимый». Правительство говорит: «Свиная отбивная», – а народ уточняет: «Это картошка, отбитая у свиньи». Правительство говорит: «Подоходный налог», – а народ уточняет: «Это налог на то, что ты ещё не подох». Правительство говорит: «Говорит Москва!», – а народ уточняет: «Остальные работают».
Каждый человек в чем-то виновен, но народ не виновен ни в чем. Народ только НАЗЫВАЕТ своими именами вещи, которые ДЕЛАЕТ правительство. Но народ за СЛОВА сажали, а правительство за ДЕЛА пересаживали. По какому закону? По морскому. Страна – как рыба: гниет с головы, но чистят её с хвоста.
Кто первым сказал, что Запад загнивает? Как всегда – Шекспир. «Прогнило что-то в Датском королевстве».
Я – в замке Эльсинор. Об Эльсиноре мне известно только то, что там жил и работал Гамлет. Но и этого достаточно. Гамлет, принц датский, принципиальный датчанин.
Гамлет – это обнаженная шпага, обнаженная мысль, обнаженный нерв. Точней – все в обратном порядке.
Гамлетовский монолог – это диалог с самим собой. Бой со своей тенью. «Эх, была не была!» – воскликнул Гамлет, что в переводе на староанглийский означает: «Быть или не быть?» Дальше – мысль об одежде: «Вот в чем – вопрос». Вопрос – в чем выйти. Они долго думают, что надеть, потому что гардероб у них большой, а мы долго думаем, что надеть, потому что гардероб у нас маленький.
В своих трагедиях Шекспир раскрывал мир внутренностей человека. Если бы американцы снимали кино по «Гамлету», они назвали бы его «Убийца родного дяди» или «Отец, вылезающий из гроба». Фильм ужасов. У нас такого жанра нет. Зачем нам выдумывать ужасы, когда достаточно выйти на улицу. Или включить новости.
Из западных фильмов у нас вырезали обнаженную натуру, как будто наш народ её никогда не видел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82