а лошади, подаваемые господам, даже и за сценой не цокали копытами, не брякали трензелями, не ржали; словом, все жизни, все жизни, все жизни куда-то делись, и настоящая лодка, увы, не качалась в настоящей воде, ибо была прибита к берегу большими настоящими гвоздями.
Да-с, ужасы театрального реализма, господа.
Струна, один раз лопнувшая в «Вишневом саде», здесь лопалась громко и поминутно. А ружье не висело на стене, но постоянно было в работе, оглушительно (по-настоящему!) стреляя холостыми; зато в финале, в сцене самоубийства, тихо пукнуло, избегая членовредительства, и публика, привычно съежившаяся в ожидании взрыва, была жутко разочарована.
Пожалуй, если бы Треплев, застрелившись, упал ничком (навзничь хуже) в тихую воду, это спасло бы финал, это был бы эффект. Но Костя мокнуть не захотел, застрелился в надежно зачаленной лодочке. И Аркадина, и все смотрели из окна, как туда бежит доктор (делая таки бесконечно идиотской фразу о лопнувшей склянке с эфиром; в лодке, что ли, он прячет аптечку?), и наконец, уже после всех переговоров и экивоков доктор (доктор!) догадался взять самоубийцу за запястье – мол, есть ли пульс? не бьется ли жизнь? Но поздно, поздно, поздно. Глупо, глупо, глупо.
Соловьев обещает человечеству поставить «всего Чехова». (Надеюсь, что только пьесы.) Но почему не Лопе де Вегу? По премьере в неделю хватило бы лет на двадцать. И не мучили бы великие тени Станиславского, Эфроса, Стрелера. И никто не спрашивал бы: зачем ставил? может, чего сказать хотел?
Театр лучше, чем кино. Проще. Не надо монтировать, озвучивать, мучительно ждать погоды (снега, дождя), мучиться с дублями, с запоротой проявкой, с накладками. В театре, ежели отклеился ус или погасла свечка, – никто не начинает сцену сначала. В театре накладки прощают. В театре можно не бояться параллелей, сколько бы «Чаек» ни шло в Москве. А в кино уж если талантливый Михалков (Андрон) снял «Дядю Ваню», то лет тридцать никто не решится повторить.
Вот только бы усвоить разницу: в театре ставят Чехова, а кино снимают по Чехову. И талантливый Михалков (Никита) это понимал, и лучший фильм по Чехову – это «Неоконченная пьеса для механического пианино». И сколько денег ни трать, а удачу не купишь.
И все же – зачем скрывать правду? – нам сделали красиво. Где-то во II акте с портала в прудик пошел изумительный дождь. Самый красивый из театральных дождей, что приходилось видеть. Не только струи, не только капли, но фантастической красоты столбы водяной пыли… Боже мой! Глаз отвести невозможно. Смотрел на дождь, думал о жизни, о пьесе, о театре; откуда-то доносились голоса; о чем они говорили? какая разница, о чем они говорили, так же мало трогая, так же пролетая мимо, как пустые разговоры за забором соседской дачи.
От водяного тумана во втором ряду было ужасно сыро.
Холодно, холодно, холодно. Мокро, мокро, мокро.
Мокрое дело. Соловьев чайку убил.
...1994
Прощание славянки
Чехов. Эстония. Все сбылось.
Не прошло и века
Ольге Яковлевой
ФЕТОДИК. Сегодня уйдут три батареи дивизионно, завтра опять три – и в городе наступит тишина и спокойствие.
АНДРЕЙ. Опустеет город. Точно его колпаком накроют.
МАША. О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушел совсем, совсем, навсегда. Мы останемся одни…
ФЕТОДИК. Прощайте. Мы больше уж никогда не увидимся!
Чехов. Три сестры
– В Таллине ставят «Три сестры» в Русском театре. Премьера в сентябре. Поехали?
Услышал это – сердце сжалось. Мгновенно в мозгу пронеслись горькие слова Маши, Ольги, Федотика, Андрея, Тузенбаха…
Сто раз слышанные реплики – реплики личной драмы – превращены в трагедию двумя простыми словами: «Таллин», «сентябрь».
Время и место.
Более современной классика, может, никогда и нигде не была.
Хорошо ли, надо ли нагружать нежную тонкую пьесу сегодняшней мрачной тяжестью?
Но что делать, если ни один современный драматург не поспевает за жизнью. А Чехов… Чехов выдержит всё.
Эти «театроведческие» мысли пришли потом. А сперва пьеса – сама – начала отлистывать от конца к началу.
Первым зазвучал в мозгу знаменитый финал:
ОЛЬГА. Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О Боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь.
Да, мы «уходим», может быть, и навеки (не только армия – «мы»). Да, нас забудут. Но перейдут ли наши страдания в радость для тех, кто будет там жить? Настанут ли счастье и мир? Помянут ли добрым словом?[60]
Не знаю, какую музыку даст режиссер Юрий Еремин в этом финале. «На сопках Маньчжурии»? «Амурские волны»? «Прощание славянки»? Все равно будет звучать душераздирающе, как рыдание.
В Риге один театр уже закрыт. Возможно, «Три сестры» станут последним спектаклем Русского драматического театра Эстонской ССР (или как там теперь?) на площади Победы (или как там теперь?).
Ситуация трагична. Беспощадна. А опыт жестокого Чехова у Еремина есть. Его спектакль «Палата № 6» – самый жестокий Чехов на свете.
ИРИНА. В Москву! В Москву!..
Эта мольба возникла в памяти после финала. Господи Боже! – вот почему сестры всю пьесу – все четыре акта – все пять лет – рвутся в Москву и не могут уехать!
Некуда. Не к кому. Не на что.
Была генеральская отцовская квартира на Старой Басманной… была да сплыла… Сплыла…
И тут вдруг всплыло самое начало: «Отец умер год назад… Он был генерал, командовал бригадой… между тем народу шло мало…» Ничего не придумываю, рассказываю, как было. Все с той же ужасной мыслью о потрясающем совпадении пьесы и жизни – открываю наконец книгу.
Первая реплика:
ОЛЬГА. Отец умер ровно год назад, как раз в этот день. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мертвая. Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег.
ИРИНА. Зачем вспоминать!
Зачем вспоминать! Зачем задним числом утешать себя плохой погодой? А если б солнце? – много ли народу пришло бы на кладбище? – скажите, эстонцы.
Нет. Не в дожде дело. Кто же там пойдет провожать в последний путь русского генерала? Только его офицеры, его дочери да русские актеры. Которым пора…
И дальше я уже читал не отрываясь. Помня только одно: это происходит в Эстонии. Это происходит сейчас.
ОЛЬГА. Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад. Одиннадцать лет прошло, а я помню там все, как будто выехали вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Да-с, ужасы театрального реализма, господа.
Струна, один раз лопнувшая в «Вишневом саде», здесь лопалась громко и поминутно. А ружье не висело на стене, но постоянно было в работе, оглушительно (по-настоящему!) стреляя холостыми; зато в финале, в сцене самоубийства, тихо пукнуло, избегая членовредительства, и публика, привычно съежившаяся в ожидании взрыва, была жутко разочарована.
Пожалуй, если бы Треплев, застрелившись, упал ничком (навзничь хуже) в тихую воду, это спасло бы финал, это был бы эффект. Но Костя мокнуть не захотел, застрелился в надежно зачаленной лодочке. И Аркадина, и все смотрели из окна, как туда бежит доктор (делая таки бесконечно идиотской фразу о лопнувшей склянке с эфиром; в лодке, что ли, он прячет аптечку?), и наконец, уже после всех переговоров и экивоков доктор (доктор!) догадался взять самоубийцу за запястье – мол, есть ли пульс? не бьется ли жизнь? Но поздно, поздно, поздно. Глупо, глупо, глупо.
Соловьев обещает человечеству поставить «всего Чехова». (Надеюсь, что только пьесы.) Но почему не Лопе де Вегу? По премьере в неделю хватило бы лет на двадцать. И не мучили бы великие тени Станиславского, Эфроса, Стрелера. И никто не спрашивал бы: зачем ставил? может, чего сказать хотел?
Театр лучше, чем кино. Проще. Не надо монтировать, озвучивать, мучительно ждать погоды (снега, дождя), мучиться с дублями, с запоротой проявкой, с накладками. В театре, ежели отклеился ус или погасла свечка, – никто не начинает сцену сначала. В театре накладки прощают. В театре можно не бояться параллелей, сколько бы «Чаек» ни шло в Москве. А в кино уж если талантливый Михалков (Андрон) снял «Дядю Ваню», то лет тридцать никто не решится повторить.
Вот только бы усвоить разницу: в театре ставят Чехова, а кино снимают по Чехову. И талантливый Михалков (Никита) это понимал, и лучший фильм по Чехову – это «Неоконченная пьеса для механического пианино». И сколько денег ни трать, а удачу не купишь.
И все же – зачем скрывать правду? – нам сделали красиво. Где-то во II акте с портала в прудик пошел изумительный дождь. Самый красивый из театральных дождей, что приходилось видеть. Не только струи, не только капли, но фантастической красоты столбы водяной пыли… Боже мой! Глаз отвести невозможно. Смотрел на дождь, думал о жизни, о пьесе, о театре; откуда-то доносились голоса; о чем они говорили? какая разница, о чем они говорили, так же мало трогая, так же пролетая мимо, как пустые разговоры за забором соседской дачи.
От водяного тумана во втором ряду было ужасно сыро.
Холодно, холодно, холодно. Мокро, мокро, мокро.
Мокрое дело. Соловьев чайку убил.
...1994
Прощание славянки
Чехов. Эстония. Все сбылось.
Не прошло и века
Ольге Яковлевой
ФЕТОДИК. Сегодня уйдут три батареи дивизионно, завтра опять три – и в городе наступит тишина и спокойствие.
АНДРЕЙ. Опустеет город. Точно его колпаком накроют.
МАША. О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушел совсем, совсем, навсегда. Мы останемся одни…
ФЕТОДИК. Прощайте. Мы больше уж никогда не увидимся!
Чехов. Три сестры
– В Таллине ставят «Три сестры» в Русском театре. Премьера в сентябре. Поехали?
Услышал это – сердце сжалось. Мгновенно в мозгу пронеслись горькие слова Маши, Ольги, Федотика, Андрея, Тузенбаха…
Сто раз слышанные реплики – реплики личной драмы – превращены в трагедию двумя простыми словами: «Таллин», «сентябрь».
Время и место.
Более современной классика, может, никогда и нигде не была.
Хорошо ли, надо ли нагружать нежную тонкую пьесу сегодняшней мрачной тяжестью?
Но что делать, если ни один современный драматург не поспевает за жизнью. А Чехов… Чехов выдержит всё.
Эти «театроведческие» мысли пришли потом. А сперва пьеса – сама – начала отлистывать от конца к началу.
Первым зазвучал в мозгу знаменитый финал:
ОЛЬГА. Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О Боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь.
Да, мы «уходим», может быть, и навеки (не только армия – «мы»). Да, нас забудут. Но перейдут ли наши страдания в радость для тех, кто будет там жить? Настанут ли счастье и мир? Помянут ли добрым словом?[60]
Не знаю, какую музыку даст режиссер Юрий Еремин в этом финале. «На сопках Маньчжурии»? «Амурские волны»? «Прощание славянки»? Все равно будет звучать душераздирающе, как рыдание.
В Риге один театр уже закрыт. Возможно, «Три сестры» станут последним спектаклем Русского драматического театра Эстонской ССР (или как там теперь?) на площади Победы (или как там теперь?).
Ситуация трагична. Беспощадна. А опыт жестокого Чехова у Еремина есть. Его спектакль «Палата № 6» – самый жестокий Чехов на свете.
ИРИНА. В Москву! В Москву!..
Эта мольба возникла в памяти после финала. Господи Боже! – вот почему сестры всю пьесу – все четыре акта – все пять лет – рвутся в Москву и не могут уехать!
Некуда. Не к кому. Не на что.
Была генеральская отцовская квартира на Старой Басманной… была да сплыла… Сплыла…
И тут вдруг всплыло самое начало: «Отец умер год назад… Он был генерал, командовал бригадой… между тем народу шло мало…» Ничего не придумываю, рассказываю, как было. Все с той же ужасной мыслью о потрясающем совпадении пьесы и жизни – открываю наконец книгу.
Первая реплика:
ОЛЬГА. Отец умер ровно год назад, как раз в этот день. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мертвая. Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег.
ИРИНА. Зачем вспоминать!
Зачем вспоминать! Зачем задним числом утешать себя плохой погодой? А если б солнце? – много ли народу пришло бы на кладбище? – скажите, эстонцы.
Нет. Не в дожде дело. Кто же там пойдет провожать в последний путь русского генерала? Только его офицеры, его дочери да русские актеры. Которым пора…
И дальше я уже читал не отрываясь. Помня только одно: это происходит в Эстонии. Это происходит сейчас.
ОЛЬГА. Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад. Одиннадцать лет прошло, а я помню там все, как будто выехали вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85