Карьеру Сальери сделал.
Как всякий царедворец, он лицемер. Попивая кофе в своем кабинете, он поглаживает перстенек с ядом. Так киллер ласково поглаживает оптический прицел перед тем, как приговор привести в исполнение.
САЛЬЕРИ
Теперь – пора! заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.
Вот так дружба! Наедине с собой, с предельной откровенностью признавая себя прахом, а Моцарта – херувимом, планируя убийство, он тем не менее говорит о дружбе. Надо же как въелось лицемерие.
Как всякий царедворец, Сальери придумывает общественную пользу в оправдание своему злодейству.
САЛЬЕРИ
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет…
Совершенно ждановское, глубокомысленное суждение государственного человека; забота об искусстве.
А терпелив! Восемнадцать лет яд носил; и оскорбляли, и то, и се, но – терпел. А сегодня убьет, и как публично! Отравленный в ресторане, Моцарт умрет. Не исключено следствие. Официант вспомнит, с кем Моцарт пил перед смертью… Но Сальери это почему-то не беспокоит, хотя, повторим, он совершает убийство плановое, рассудочное и вовсе не готов пойти на виселицу. Он почему-то уверен, что его не тронут.
Но Сальери немедленно настигает иная (не полицейская) катастрофа. Он был истерзан. Он убеждал себя:
САЛЬЕРИ
Я избран, чтоб его остановить.
Он уверил себя, что это миссия:
Нет! не могу противиться я доле
Судьбе…
Безусловно, он жаждал покоя. А этот херувим мучил – возбуждал бескрылое желанье; так улетай же – чем скорей, тем лучше. И убил.
Но в тот же миг, как должен был снизойти на душу желанный покой, ее пронзает ужас: я – не гений! Дьявол обманул. Душу забрал, а радости не дал. Напротив, теперь вся оставшаяся жизнь отравлена.
* * *
Слова Моцарта об искренней дружбе, о гениальности Сальери театр принимает всерьез. А поскольку Моцарт тут же говорит, что гений и злодейство – две вещи несовместные, то и делается решительный вывод: Моцарт не знает, что Сальери сейчас его убьет.
А он знает.
На это – как улыбаясь говорит Воланд – существует «шестое доказательство, и оно вам сейчас будет предъявлено».
МОЦАРТ
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек… Вот и теперь
Мне кажется, он с нами…
Сцена известна всему миру. Вино налито, и Он говорит: один из вас предаст меня.
Что ты, Равви, что за страх ребячий?
…Моцарт знает.
Потому что иначе – неинтересно.
Играют Гений и Злодейство, Добро и Зло. А надо играть не абстракции и даже не Моцарта и Сальери (Бог знает, какими они были). Надо играть Пушкина. (Так же, как надо играть Шекспира, а не доискиваться, каким был в жизни Гамлет, принц IХ века.)
Не знает – и пьет яд; тут нечего играть, кроме глупого добродушия. А вот знать и выпить – тут есть что играть.
Если не знает – тогда не трагедия. Случайная смерть. Поскользнулся и упал на амбразуру – водевиль. Бросился на амбразуру – совершенно иное: сознательный, трагический выбор.
Если не знает, значит – Иванушка-дурачок, персонаж фарса, сказки, балагана с Петрушкой, но не трагедии.
* * *
Иисус едва успел с невыразимой мукой взмолиться: «Да минует меня чаша сия!» – глядь, уже идет Иуда, несет чашу дружбы. Следом конвой.
Иисусу, могущему ходить по воде аки посуху, останавливать бури, воскрешать мертвых, ничего не стоило избежать примитивного ареста, поразив врагов слепотой или просто исчезнув. Но он не скрылся. Он даже не уклонился от поцелуя. Он позволил Иуде поцеловать себя и тихо спросил: «Друг, для чего ты пришел?» (Мф. 26. 50).
Знает, что не друг. Знает, для чего пришел. И уж, конечно, не лицемерит. Иисус Христос ненавидел лицемеров и сам никогда не лицемерил.
Все зная наперед, обратиться к предателю «друг» – это тяжелый удар. В ту же ночь Иуда повесился.
Финал
Бумажка с нотами
Как же быть театру? Что делать с проклятым «играет»? Что играть актерам? Да то, что написано.
МОЦАРТ
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня их я набросал…
Ну, слушай же.
(Играет.)
САЛЬЕРИ
Ты с этим шел ко мне
И мог остановиться у трактира!
Ночью к Моцарту пришла музыка, на подвернувшемся клочке он ее записал. Первое и естественное желание автора – показать новую вещь понимающему человеку. Схватил бумажки и побежал к Сальери. Бумажки и теперь в руках.
Сальери хоть и не гений, но высочайший профессионал, композитор, дирижер. Как всякий дирижер, Сальери, глядя в партитуру, мгновенно и идеально слышит музыку. Идеально – без ошибок исполнителя, без посторонних шумов, без фальши хоть чуть расстроенного инструмента; возможно, он слышит даже оркестр, а не бедный клавир.
Моцарту нет нужды играть. Сальери, читая, слышит ноты не по очереди, как при игре, а сразу весь лист. И – потрясен.
Один взгляд и – мгновенное потрясение. А в театре в этот миг из динамиков ударит лучший симфонический оркестр мира, и мы (зрители) поймем: эта музыка звучит в мозгу Сальери – вот он и потрясен.
САЛЬЕРИ
Ты с этим шел ко мне?!..
Моцарт получил то, чего хотел (то, о чем мечтает любой автор: восторг знатока). Но ему мало.
МОЦАРТ
Что ж, хорошо?
(И показывает еще листок.)
САЛЬЕРИ
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь.
Это же так точно и понятно написано. Ведь и мы, если кто-то вдруг приносит новые стихи и хочет прочесть, отнимаем листок: дай я лучше сам – глазами я лучше понимаю.
Подтверждение тому – в той же сцене, чуть выше.
МОЦАРТ
Нес кое-что тебе я показать…
САЛЬЕРИ
Что ты мне принес?
Моцарт, конечно, не нуждается в нотах, чтоб играть свою музыку. Он мог бы сказать: «Шёл кое-что тебе я показать» (ведь и сейчас говорят «показать песню»). И Сальери мог бы спросить: «С чем ты ко мне пришел?» Но в руках у Моцарта свернутые в трубку листы.
Еще одно косвенное подтверждение такой трактовки находим в первом монологе Сальери:
САЛЬЕРИ
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали.
Пылали, конечно, ноты, а не звуки. Но говорит он точно.
Жгут ноты, но, конечно, звуки, музыку. Ведь не буквы сжег Пушкин, а Десятую песнь.
Если звуки можно жечь – значит, их можно и читать. В финале это происходит вторично, но еще сильнее.
Теперь в руках Моцарта не первые попавшиеся под руку клочки, на которых он второпях записал ночные «две, три мысли». Теперь у него папка с отделанным, законченным Реквиемом. Он знает цену этой своей смертельной работе. И уже не суетится, не заглядывает в глаза.
МОЦАРТ
Довольно, сыт я.
(Открывает партитуру.)
Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.
(Показывает первый лист;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Как всякий царедворец, он лицемер. Попивая кофе в своем кабинете, он поглаживает перстенек с ядом. Так киллер ласково поглаживает оптический прицел перед тем, как приговор привести в исполнение.
САЛЬЕРИ
Теперь – пора! заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.
Вот так дружба! Наедине с собой, с предельной откровенностью признавая себя прахом, а Моцарта – херувимом, планируя убийство, он тем не менее говорит о дружбе. Надо же как въелось лицемерие.
Как всякий царедворец, Сальери придумывает общественную пользу в оправдание своему злодейству.
САЛЬЕРИ
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет…
Совершенно ждановское, глубокомысленное суждение государственного человека; забота об искусстве.
А терпелив! Восемнадцать лет яд носил; и оскорбляли, и то, и се, но – терпел. А сегодня убьет, и как публично! Отравленный в ресторане, Моцарт умрет. Не исключено следствие. Официант вспомнит, с кем Моцарт пил перед смертью… Но Сальери это почему-то не беспокоит, хотя, повторим, он совершает убийство плановое, рассудочное и вовсе не готов пойти на виселицу. Он почему-то уверен, что его не тронут.
Но Сальери немедленно настигает иная (не полицейская) катастрофа. Он был истерзан. Он убеждал себя:
САЛЬЕРИ
Я избран, чтоб его остановить.
Он уверил себя, что это миссия:
Нет! не могу противиться я доле
Судьбе…
Безусловно, он жаждал покоя. А этот херувим мучил – возбуждал бескрылое желанье; так улетай же – чем скорей, тем лучше. И убил.
Но в тот же миг, как должен был снизойти на душу желанный покой, ее пронзает ужас: я – не гений! Дьявол обманул. Душу забрал, а радости не дал. Напротив, теперь вся оставшаяся жизнь отравлена.
* * *
Слова Моцарта об искренней дружбе, о гениальности Сальери театр принимает всерьез. А поскольку Моцарт тут же говорит, что гений и злодейство – две вещи несовместные, то и делается решительный вывод: Моцарт не знает, что Сальери сейчас его убьет.
А он знает.
На это – как улыбаясь говорит Воланд – существует «шестое доказательство, и оно вам сейчас будет предъявлено».
МОЦАРТ
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек… Вот и теперь
Мне кажется, он с нами…
Сцена известна всему миру. Вино налито, и Он говорит: один из вас предаст меня.
Что ты, Равви, что за страх ребячий?
…Моцарт знает.
Потому что иначе – неинтересно.
Играют Гений и Злодейство, Добро и Зло. А надо играть не абстракции и даже не Моцарта и Сальери (Бог знает, какими они были). Надо играть Пушкина. (Так же, как надо играть Шекспира, а не доискиваться, каким был в жизни Гамлет, принц IХ века.)
Не знает – и пьет яд; тут нечего играть, кроме глупого добродушия. А вот знать и выпить – тут есть что играть.
Если не знает – тогда не трагедия. Случайная смерть. Поскользнулся и упал на амбразуру – водевиль. Бросился на амбразуру – совершенно иное: сознательный, трагический выбор.
Если не знает, значит – Иванушка-дурачок, персонаж фарса, сказки, балагана с Петрушкой, но не трагедии.
* * *
Иисус едва успел с невыразимой мукой взмолиться: «Да минует меня чаша сия!» – глядь, уже идет Иуда, несет чашу дружбы. Следом конвой.
Иисусу, могущему ходить по воде аки посуху, останавливать бури, воскрешать мертвых, ничего не стоило избежать примитивного ареста, поразив врагов слепотой или просто исчезнув. Но он не скрылся. Он даже не уклонился от поцелуя. Он позволил Иуде поцеловать себя и тихо спросил: «Друг, для чего ты пришел?» (Мф. 26. 50).
Знает, что не друг. Знает, для чего пришел. И уж, конечно, не лицемерит. Иисус Христос ненавидел лицемеров и сам никогда не лицемерил.
Все зная наперед, обратиться к предателю «друг» – это тяжелый удар. В ту же ночь Иуда повесился.
Финал
Бумажка с нотами
Как же быть театру? Что делать с проклятым «играет»? Что играть актерам? Да то, что написано.
МОЦАРТ
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня их я набросал…
Ну, слушай же.
(Играет.)
САЛЬЕРИ
Ты с этим шел ко мне
И мог остановиться у трактира!
Ночью к Моцарту пришла музыка, на подвернувшемся клочке он ее записал. Первое и естественное желание автора – показать новую вещь понимающему человеку. Схватил бумажки и побежал к Сальери. Бумажки и теперь в руках.
Сальери хоть и не гений, но высочайший профессионал, композитор, дирижер. Как всякий дирижер, Сальери, глядя в партитуру, мгновенно и идеально слышит музыку. Идеально – без ошибок исполнителя, без посторонних шумов, без фальши хоть чуть расстроенного инструмента; возможно, он слышит даже оркестр, а не бедный клавир.
Моцарту нет нужды играть. Сальери, читая, слышит ноты не по очереди, как при игре, а сразу весь лист. И – потрясен.
Один взгляд и – мгновенное потрясение. А в театре в этот миг из динамиков ударит лучший симфонический оркестр мира, и мы (зрители) поймем: эта музыка звучит в мозгу Сальери – вот он и потрясен.
САЛЬЕРИ
Ты с этим шел ко мне?!..
Моцарт получил то, чего хотел (то, о чем мечтает любой автор: восторг знатока). Но ему мало.
МОЦАРТ
Что ж, хорошо?
(И показывает еще листок.)
САЛЬЕРИ
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь.
Это же так точно и понятно написано. Ведь и мы, если кто-то вдруг приносит новые стихи и хочет прочесть, отнимаем листок: дай я лучше сам – глазами я лучше понимаю.
Подтверждение тому – в той же сцене, чуть выше.
МОЦАРТ
Нес кое-что тебе я показать…
САЛЬЕРИ
Что ты мне принес?
Моцарт, конечно, не нуждается в нотах, чтоб играть свою музыку. Он мог бы сказать: «Шёл кое-что тебе я показать» (ведь и сейчас говорят «показать песню»). И Сальери мог бы спросить: «С чем ты ко мне пришел?» Но в руках у Моцарта свернутые в трубку листы.
Еще одно косвенное подтверждение такой трактовки находим в первом монологе Сальери:
САЛЬЕРИ
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали.
Пылали, конечно, ноты, а не звуки. Но говорит он точно.
Жгут ноты, но, конечно, звуки, музыку. Ведь не буквы сжег Пушкин, а Десятую песнь.
Если звуки можно жечь – значит, их можно и читать. В финале это происходит вторично, но еще сильнее.
Теперь в руках Моцарта не первые попавшиеся под руку клочки, на которых он второпях записал ночные «две, три мысли». Теперь у него папка с отделанным, законченным Реквиемом. Он знает цену этой своей смертельной работе. И уже не суетится, не заглядывает в глаза.
МОЦАРТ
Довольно, сыт я.
(Открывает партитуру.)
Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.
(Показывает первый лист;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85