Неблагонадежный, которому приходилось уже лгать на допросах, отрекаться от собственных стихов, от собственных мыслей, приходилось подписывать ложные показания и которому власть угрожающе говорила: «Вы обманули».
Он разве выдумал своих Моцарта и Сальери от скуки, от нечего делать?
О чем он думал? В точности сказать нельзя, но догадаться иногда можно.
Виселица с пятью повешенными. Пушкин рисует ее в 1826 году – понятно, сразу после ужаснувшей его казни. Но после, спустя два года, сочиняя в 1828-м романтическую «Полтаву», Пушкин рисует еще две точно такие же виселицы (с пятью телами на каждой), рядом еще две одиночные виселицы.
Четыре виселицы на одном листе – это, как говорится, машинально, в задумчивости. Никаких виселиц в «Полтаве» нету. Там казнят топором. Значит, это не иллюстрация к сочиняемым стихам. Да и будь иллюстрация – была бы одна плаха, а не четыре виселицы. Это не творческая мысль водит пером, это его подсознание пытается отделаться от того, что его невольно временами гложет:
И я бы мог, как шут, висеть.
Отъезжая (на наше счастье!) в Болдино, он пишет Плетневу: «Милый мой, расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска… Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм… Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостию… Грустно, душа моя». Гуляка праздный? И уже из Болдина: «Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает – того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь». (На тот свет.)
Пушкин на повороте судьбы. Он – жених. Впереди совершенно новая жизнь женатого, семейного человека. И – конец (смерть) прежней беззаботной холостяцкой жизни. Предчувствия томят его. И мы знаем – не напрасно.
О чем он думал?
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
* * *
«Сел я тотчас и стал писать» – так даже песенку не сочиняют: без раздумий, без подготовки. Видно, реквием в душе уж был готов.
САЛЬЕРИ
Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?
МОЦАРТ
Давно, недели три.
Актеры-Моцарты произносят этот ответ с беспечной рассеянностью, можно сказать, с придурковатостью. Публика отзывается довольным, понимающим смешком. Действительно, как забавен этот Моцарт, чудак. Другие годами пыхтят (кому-то и всей жизни не хватает), а этот гений – заказали, сел, написал, теперь вот мается: не знает, кому отдать, потому что даже не догадался, чудак, спросить имя и адрес заказчика. И три недели для него – «давно».
Актеры-Моцарты играют, таким образом, по нотам Сальери. Они играют Моцарта таким, каким видит его Сальери. Безумец, гуляка праздный.
И мы (публика) принимаем эту сальерианскую трактовку. А при этом все удивляемся: как это мог свет смотреть на Пушкина глазами Булгарина и придворных лоботрясов?
Нет, если гений настолько готов к реквиему, что достаточно случайного толчка, чтоб он все бросил, сел тотчас… Как же он жил, что было на душе? Значит, не оперетку мурлыкал, бродя по улицам. У праздных гуляк не рождаются реквиемы.
Играют Моцарта с глуповатой блуждающей улыбкой, с мечтательно закаченными глазами, с той самой жестикуляцией, от которой тщетно предостерегал актеров Гамлет: «Не пилите воздух вот этак руками».
И проходят мимо важных слов Сальери, которые показывают Моцарта удрученным так, что уже не до приличий:
САЛЬЕРИ
Обед хороший, славное вино,
А ты молчишь и хмуришься.
Что ж этот гуляка праздный молчит и хмурится? Это даже невежливо. Его пригласили на ланч. И не куда-нибудь, а в трактир Золотого Льва, это, видимо, что-то пятизвездочное. Министр культуры не позовет в забегаловку, да и не бывает в забегаловках «особой комнаты, фортепиано» (ремарка Пушкина).
Моцарт обращается к Сальери на ты, но разница положений чувствуется.
САЛЬЕРИ
Что ты мне принес?
Это начальственный тон. И тон ответа тоже очень характерен.
МОЦАРТ
Нет – так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Он как бы извиняется, что такими пустяками отвлекает важного человека.
Театры, недолго думая, представляют Моцарта искренним другом Сальери. Более того, их Моцарт настолько не от мира сего, что искренне считает Сальери равным себе.
МОЦАРТ
(о Бомарше)
Он же гений,
Как ты да я.
Стоит ли безусловно верить застольным комплиментам? Моцарт, похоже, льстит. Потому ли, что Сальери – музыкальный министр, госзаказчик? Или потому, что великодушие гения склонно щадить чужое самолюбие?..
Но Моцарт плохо умеет льстить. Он проговаривается.
МОЦАРТ
Ты для него Тарара сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив….
Я все твержу его, когда я счастлив….
Ла ла ла ла….
Эти пушкинские четырехточия очень смешные. Моцарт нанизывает одну неуклюжесть на другую, пытается исправиться, но получается только хуже.
Вещь славная – так можно говорить о сыре, бутылке, и сам Сальери только что говорил о славном вине. Сказать про оперу министра «вещь славная»… Да еще уточнить: там есть один мотив. Один на всю оперу – негусто. Моцарт спохватывается: «Я все твержу его, когда я счастлив…. Ла ла ла ла….» Нечего сказать, похвалил.
Гений – не ангел, не святой. Это совершенно не синонимы. Гений, по словам самого Пушкина, бывает и подл, и мерзок. И хотя Пушкин сразу добавляет, что гений и подл, и мерзок не так, как обычные люди, иначе, – но утешение это слабое.
Моцарт сознает свою гениальность. И относительно Сальери не может заблуждаться. Да и сам Сальери относительно себя не заблуждается.
САЛЬЕРИ
…я избран, чтоб его
Остановить – не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой….
…Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
О себе: глухая слава, чадо праха. О Моцарте: херувим, райские песни. Сильнее сознавать разницу невозможно. Если даже Сальери, несмотря на все свое самолюбие, видит непреодолимую пропасть между своей музыкой и музыкой Моцарта, то уж Моцарт, конечно, не может заблуждаться. И моцартовское «он же гений, как ты да я» ранит Сальери ужасно. Он не дурак, он не хочет поддерживать такую, казалось бы, приятную для себя тему и на комплимент отзывается очень холодно.
САЛЬЕРИ
Ты думаешь?
(Бросает яд в стакан Моцарта.)
Ну, пей же.
* * *
Знает ли Моцарт, что смерть пришла? Знает, конечно. Он чувствует, что Реквием написал себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Он разве выдумал своих Моцарта и Сальери от скуки, от нечего делать?
О чем он думал? В точности сказать нельзя, но догадаться иногда можно.
Виселица с пятью повешенными. Пушкин рисует ее в 1826 году – понятно, сразу после ужаснувшей его казни. Но после, спустя два года, сочиняя в 1828-м романтическую «Полтаву», Пушкин рисует еще две точно такие же виселицы (с пятью телами на каждой), рядом еще две одиночные виселицы.
Четыре виселицы на одном листе – это, как говорится, машинально, в задумчивости. Никаких виселиц в «Полтаве» нету. Там казнят топором. Значит, это не иллюстрация к сочиняемым стихам. Да и будь иллюстрация – была бы одна плаха, а не четыре виселицы. Это не творческая мысль водит пером, это его подсознание пытается отделаться от того, что его невольно временами гложет:
И я бы мог, как шут, висеть.
Отъезжая (на наше счастье!) в Болдино, он пишет Плетневу: «Милый мой, расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска… Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм… Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостию… Грустно, душа моя». Гуляка праздный? И уже из Болдина: «Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает – того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь». (На тот свет.)
Пушкин на повороте судьбы. Он – жених. Впереди совершенно новая жизнь женатого, семейного человека. И – конец (смерть) прежней беззаботной холостяцкой жизни. Предчувствия томят его. И мы знаем – не напрасно.
О чем он думал?
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
* * *
«Сел я тотчас и стал писать» – так даже песенку не сочиняют: без раздумий, без подготовки. Видно, реквием в душе уж был готов.
САЛЬЕРИ
Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?
МОЦАРТ
Давно, недели три.
Актеры-Моцарты произносят этот ответ с беспечной рассеянностью, можно сказать, с придурковатостью. Публика отзывается довольным, понимающим смешком. Действительно, как забавен этот Моцарт, чудак. Другие годами пыхтят (кому-то и всей жизни не хватает), а этот гений – заказали, сел, написал, теперь вот мается: не знает, кому отдать, потому что даже не догадался, чудак, спросить имя и адрес заказчика. И три недели для него – «давно».
Актеры-Моцарты играют, таким образом, по нотам Сальери. Они играют Моцарта таким, каким видит его Сальери. Безумец, гуляка праздный.
И мы (публика) принимаем эту сальерианскую трактовку. А при этом все удивляемся: как это мог свет смотреть на Пушкина глазами Булгарина и придворных лоботрясов?
Нет, если гений настолько готов к реквиему, что достаточно случайного толчка, чтоб он все бросил, сел тотчас… Как же он жил, что было на душе? Значит, не оперетку мурлыкал, бродя по улицам. У праздных гуляк не рождаются реквиемы.
Играют Моцарта с глуповатой блуждающей улыбкой, с мечтательно закаченными глазами, с той самой жестикуляцией, от которой тщетно предостерегал актеров Гамлет: «Не пилите воздух вот этак руками».
И проходят мимо важных слов Сальери, которые показывают Моцарта удрученным так, что уже не до приличий:
САЛЬЕРИ
Обед хороший, славное вино,
А ты молчишь и хмуришься.
Что ж этот гуляка праздный молчит и хмурится? Это даже невежливо. Его пригласили на ланч. И не куда-нибудь, а в трактир Золотого Льва, это, видимо, что-то пятизвездочное. Министр культуры не позовет в забегаловку, да и не бывает в забегаловках «особой комнаты, фортепиано» (ремарка Пушкина).
Моцарт обращается к Сальери на ты, но разница положений чувствуется.
САЛЬЕРИ
Что ты мне принес?
Это начальственный тон. И тон ответа тоже очень характерен.
МОЦАРТ
Нет – так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Он как бы извиняется, что такими пустяками отвлекает важного человека.
Театры, недолго думая, представляют Моцарта искренним другом Сальери. Более того, их Моцарт настолько не от мира сего, что искренне считает Сальери равным себе.
МОЦАРТ
(о Бомарше)
Он же гений,
Как ты да я.
Стоит ли безусловно верить застольным комплиментам? Моцарт, похоже, льстит. Потому ли, что Сальери – музыкальный министр, госзаказчик? Или потому, что великодушие гения склонно щадить чужое самолюбие?..
Но Моцарт плохо умеет льстить. Он проговаривается.
МОЦАРТ
Ты для него Тарара сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив….
Я все твержу его, когда я счастлив….
Ла ла ла ла….
Эти пушкинские четырехточия очень смешные. Моцарт нанизывает одну неуклюжесть на другую, пытается исправиться, но получается только хуже.
Вещь славная – так можно говорить о сыре, бутылке, и сам Сальери только что говорил о славном вине. Сказать про оперу министра «вещь славная»… Да еще уточнить: там есть один мотив. Один на всю оперу – негусто. Моцарт спохватывается: «Я все твержу его, когда я счастлив…. Ла ла ла ла….» Нечего сказать, похвалил.
Гений – не ангел, не святой. Это совершенно не синонимы. Гений, по словам самого Пушкина, бывает и подл, и мерзок. И хотя Пушкин сразу добавляет, что гений и подл, и мерзок не так, как обычные люди, иначе, – но утешение это слабое.
Моцарт сознает свою гениальность. И относительно Сальери не может заблуждаться. Да и сам Сальери относительно себя не заблуждается.
САЛЬЕРИ
…я избран, чтоб его
Остановить – не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой….
…Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
О себе: глухая слава, чадо праха. О Моцарте: херувим, райские песни. Сильнее сознавать разницу невозможно. Если даже Сальери, несмотря на все свое самолюбие, видит непреодолимую пропасть между своей музыкой и музыкой Моцарта, то уж Моцарт, конечно, не может заблуждаться. И моцартовское «он же гений, как ты да я» ранит Сальери ужасно. Он не дурак, он не хочет поддерживать такую, казалось бы, приятную для себя тему и на комплимент отзывается очень холодно.
САЛЬЕРИ
Ты думаешь?
(Бросает яд в стакан Моцарта.)
Ну, пей же.
* * *
Знает ли Моцарт, что смерть пришла? Знает, конечно. Он чувствует, что Реквием написал себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85