Однако, – спешит добавить он, видя, что я в ужасе побледнела, и слыша, как у миссис Эллен от страха перехватило дыхание, – мне также велено особо подчеркнуть, что, хотя суд обязательно вынесет вам приговор, затем вы получите королевское помилование. Суд будет простой формальностью, дабы умиротворить императорского посла.
Я быстро прихожу в себя. Это был ужасный момент, сердце у меня до сих пор тяжело стучит.
– Когда же состоится суд, сэр Джон? – спрашиваю я.
– День пока не назначен, сударыня, но я сообщу вам, как только узнаю сам.
Я через силу улыбаюсь. Он никогда не узнает, чего мне это стоило.
– Слава богу, что у нас такая великодушная королева! – восклицаю я с искренним чувством.
Тауэр и Гилдхолл, Лондон, 14 ноября 1553 года.
Я тщательно оделась. Черный бархат подходит для такого случая, и черный атласный капор, отороченный черным янтарем. Сдержанная и скромная, я – воплощение невинности. Говорят, королева настояла на том, чтобы суд проходил честно: каждый из свидетелей должен говорить свободно, без страха или лести; и лорду верховному судье Моргану велено вершить правосудие беспристрастно.
– Ее величество желают, – сказал мне комендант, – чтобы все имеющиеся показания в вашу пользу были выслушаны.
Сегодня мы с Гилфордом не единственные подсудимые. Архиепископ Кранмер, который также обвиняется в государственной измене, поедет с нами в Гилдхолл. Бедный старик, мне так его жаль. Два десятилетия он был защитником протестантской веры в Англии; его рукою написана прекрасная, но теперь запрещенная «Книга общественного богослужения», его сердце направляло реформаторскую Церковь Англии в ее младые годы.
Мне больно от мысли, что добрые труды Кранмера останутся незавершенными, поскольку нет сомнений – королева Мария решительно намерена вернуть Англию в лоно Римской церкви. Пусть она и провозгласила свободу вероисповедания, но многие протестанты уже бежали за границу, и повсюду видны признаки возрождения католицизма. Как я слышала, на всех алтарях Англии снова висят распятия и в церквах снова отправляют мессу.
В начале месяца состоялась помолвка королевы с сыном и наследником императора доном Филиппом Испанским, не только чужаком в нашей стране, но еще и самым фанатичным католическим принцем Европы, руководившим чудовищными, как они это называют, аутодафе, во время которых на кострах были сожжены десятки стойких протестантов, а также нестойких католиков. Не мне одной становится страшно при мысли об этом браке.
– Многие, даже некоторые из знатнейших лордов, резко и публично возражают против этой партии, – говорит миссис Эллен, которая почти каждый день бывает в городе и знает, что происходит.
Многие боятся, что в Англии появится инквизиция и что королевство станет просто придатком Испанской империи. Сегодня в Лондоне устроили шумную демонстрацию, и даже некоторые члены совета, как слышала миссис Эллен, выразили свою озабоченность, однако, по слухам, королеве безумно полюбился портрет Филиппа и идея выйти замуж за родственника по матери. Слишком долго Марии отказывали в том, чего она страстно желала – в замужестве и материнстве, – и я не надеюсь, что она внемлет этим возражениям. Решение, говорят, уже принято.
Я ступаю в лодку, схватившись за руку сэра Джона Бриджиса. Следом идет Гилфорд, затем архиепископ. В ноябрьском тумане он выглядит постаревшим и изможденным. Миссис Эллен и миссис Тилни к моим услугам, уже под балдахином. Гребцы отчаливают и гребут против течения, умело минуя стремнины под Лондонским мостом. Я первый раз за четыре месяца покидаю Тауэр. Четыре недели назад мне исполнилось шестнадцать лет.
Несколько минут спустя лодка причаливает у судебной пристани Темпл-стерз. К пристани стянули алебардщиков, которые будут конвоировать нас, заключенных, по Флит-стрит, Ладгейт-хилл и через Чипсайд в Гилдхолл. Вдоль пути тоже выстроились алебардщики, оттесняющие людей, собравшихся, к моему удивлению, поглазеть на меня. Они настроены не враждебно, чего я боялась; хотя они смотрят на меня в молчании, я чувствую исходящую от них симпатию.
В сопровождении сэра Джона я иду, склонив голову, не отрывая глаз от маленького молитвенника, который держу раскрытым перед собой. Другой молитвенник висит у меня на поясной цепочке. Сегодня я не надела башмаков на платформе, чтобы казаться выше, и моя голова едва достает лейтенанту до плеча. Мои фрейлины следуют за мной, впереди архиепископа и Гилфорда, который тоже одет в черное и выглядит бледным и испуганным.
У Гилдхолла стоят стражи. Здесь же ждет и лорд главный палач, с церемониальным топором на плече. Когда я прохожу в здание, его лезвие повернуто в сторону от меня.
Под сводами огромного зала с цветными стеклами в окнах и высокими арками мы трое замерли у барьера, лицом к суду присяжных пэров – эта привилегия лиц знатного происхождения – и лорду верховному судье Моргану, сидящему на своем высоком стуле под гербом Англии. Зачитав обвинения, вызывают свидетелей. Никто не желает чего-либо добавить к уже известным фактам, хотя многие подтверждают мое нежелание принять корону. Кроме того, согласно закону, никому из обвиняемых не позволяют говорить в свою защиту.
Все кончается довольно быстро. Хотя меня предупредили и я знала, чего ожидать, в тревоге выслушиваю единогласный вердикт пэров о виновности. Затем к нам сурово обращается лорд верховный судья:
– Лорд Гилфорд Дадли, вы признаны виновным в государственной измене. Суд приговаривает вас к повешению и четвертованию, если будет угодно королеве. Да помилует Господь вашу душу.
Лицо Гилфорда, и без того бескровное, становится мертвенно-бледным, и он пошатывается. Я кладу руку на его ладонь, чтобы поддержать его, но верховный судья видит это и хмурится.
– Леди Джейн Дадли, – произносит он, – вы также виновны в государственной измене. Суд приговаривает вас к сожжению заживо на Тауэр-хилл или обезглавливанию, как будет угодно королеве. И да помилует Господь вашу душу.
Его страшные слова оглушают меня так, что я едва слышу, как он приговаривает несчастного Кранмера к сожжению на костре. Гигантским усилием воли я сохраняю внешнее спокойствие. Я делаю реверанс судьям и пэрам и позволяю себя увести. Теперь топор палача повернут лезвием в мою сторону, показывая ждущей толпе, что меня приговорили к смерти.
Поездка обратно в Тауэр проходит как в тумане. Я безучастна к слезам Гилфорда, к тихому смирению Кранмера, которому не обещали помилования, к молчаливым занятиям моих фрейлин. Меня настигает чудовищное осознание того, что надо мной нависла угроза смерти – к тому же особо ужасной смерти – и что от страшного конца меня отделяет лишь слово королевы. Я в отчаянии не перестаю твердить себе, что должна верить ее обещанию, ибо ее величество – великодушная и честная женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Я быстро прихожу в себя. Это был ужасный момент, сердце у меня до сих пор тяжело стучит.
– Когда же состоится суд, сэр Джон? – спрашиваю я.
– День пока не назначен, сударыня, но я сообщу вам, как только узнаю сам.
Я через силу улыбаюсь. Он никогда не узнает, чего мне это стоило.
– Слава богу, что у нас такая великодушная королева! – восклицаю я с искренним чувством.
Тауэр и Гилдхолл, Лондон, 14 ноября 1553 года.
Я тщательно оделась. Черный бархат подходит для такого случая, и черный атласный капор, отороченный черным янтарем. Сдержанная и скромная, я – воплощение невинности. Говорят, королева настояла на том, чтобы суд проходил честно: каждый из свидетелей должен говорить свободно, без страха или лести; и лорду верховному судье Моргану велено вершить правосудие беспристрастно.
– Ее величество желают, – сказал мне комендант, – чтобы все имеющиеся показания в вашу пользу были выслушаны.
Сегодня мы с Гилфордом не единственные подсудимые. Архиепископ Кранмер, который также обвиняется в государственной измене, поедет с нами в Гилдхолл. Бедный старик, мне так его жаль. Два десятилетия он был защитником протестантской веры в Англии; его рукою написана прекрасная, но теперь запрещенная «Книга общественного богослужения», его сердце направляло реформаторскую Церковь Англии в ее младые годы.
Мне больно от мысли, что добрые труды Кранмера останутся незавершенными, поскольку нет сомнений – королева Мария решительно намерена вернуть Англию в лоно Римской церкви. Пусть она и провозгласила свободу вероисповедания, но многие протестанты уже бежали за границу, и повсюду видны признаки возрождения католицизма. Как я слышала, на всех алтарях Англии снова висят распятия и в церквах снова отправляют мессу.
В начале месяца состоялась помолвка королевы с сыном и наследником императора доном Филиппом Испанским, не только чужаком в нашей стране, но еще и самым фанатичным католическим принцем Европы, руководившим чудовищными, как они это называют, аутодафе, во время которых на кострах были сожжены десятки стойких протестантов, а также нестойких католиков. Не мне одной становится страшно при мысли об этом браке.
– Многие, даже некоторые из знатнейших лордов, резко и публично возражают против этой партии, – говорит миссис Эллен, которая почти каждый день бывает в городе и знает, что происходит.
Многие боятся, что в Англии появится инквизиция и что королевство станет просто придатком Испанской империи. Сегодня в Лондоне устроили шумную демонстрацию, и даже некоторые члены совета, как слышала миссис Эллен, выразили свою озабоченность, однако, по слухам, королеве безумно полюбился портрет Филиппа и идея выйти замуж за родственника по матери. Слишком долго Марии отказывали в том, чего она страстно желала – в замужестве и материнстве, – и я не надеюсь, что она внемлет этим возражениям. Решение, говорят, уже принято.
Я ступаю в лодку, схватившись за руку сэра Джона Бриджиса. Следом идет Гилфорд, затем архиепископ. В ноябрьском тумане он выглядит постаревшим и изможденным. Миссис Эллен и миссис Тилни к моим услугам, уже под балдахином. Гребцы отчаливают и гребут против течения, умело минуя стремнины под Лондонским мостом. Я первый раз за четыре месяца покидаю Тауэр. Четыре недели назад мне исполнилось шестнадцать лет.
Несколько минут спустя лодка причаливает у судебной пристани Темпл-стерз. К пристани стянули алебардщиков, которые будут конвоировать нас, заключенных, по Флит-стрит, Ладгейт-хилл и через Чипсайд в Гилдхолл. Вдоль пути тоже выстроились алебардщики, оттесняющие людей, собравшихся, к моему удивлению, поглазеть на меня. Они настроены не враждебно, чего я боялась; хотя они смотрят на меня в молчании, я чувствую исходящую от них симпатию.
В сопровождении сэра Джона я иду, склонив голову, не отрывая глаз от маленького молитвенника, который держу раскрытым перед собой. Другой молитвенник висит у меня на поясной цепочке. Сегодня я не надела башмаков на платформе, чтобы казаться выше, и моя голова едва достает лейтенанту до плеча. Мои фрейлины следуют за мной, впереди архиепископа и Гилфорда, который тоже одет в черное и выглядит бледным и испуганным.
У Гилдхолла стоят стражи. Здесь же ждет и лорд главный палач, с церемониальным топором на плече. Когда я прохожу в здание, его лезвие повернуто в сторону от меня.
Под сводами огромного зала с цветными стеклами в окнах и высокими арками мы трое замерли у барьера, лицом к суду присяжных пэров – эта привилегия лиц знатного происхождения – и лорду верховному судье Моргану, сидящему на своем высоком стуле под гербом Англии. Зачитав обвинения, вызывают свидетелей. Никто не желает чего-либо добавить к уже известным фактам, хотя многие подтверждают мое нежелание принять корону. Кроме того, согласно закону, никому из обвиняемых не позволяют говорить в свою защиту.
Все кончается довольно быстро. Хотя меня предупредили и я знала, чего ожидать, в тревоге выслушиваю единогласный вердикт пэров о виновности. Затем к нам сурово обращается лорд верховный судья:
– Лорд Гилфорд Дадли, вы признаны виновным в государственной измене. Суд приговаривает вас к повешению и четвертованию, если будет угодно королеве. Да помилует Господь вашу душу.
Лицо Гилфорда, и без того бескровное, становится мертвенно-бледным, и он пошатывается. Я кладу руку на его ладонь, чтобы поддержать его, но верховный судья видит это и хмурится.
– Леди Джейн Дадли, – произносит он, – вы также виновны в государственной измене. Суд приговаривает вас к сожжению заживо на Тауэр-хилл или обезглавливанию, как будет угодно королеве. И да помилует Господь вашу душу.
Его страшные слова оглушают меня так, что я едва слышу, как он приговаривает несчастного Кранмера к сожжению на костре. Гигантским усилием воли я сохраняю внешнее спокойствие. Я делаю реверанс судьям и пэрам и позволяю себя увести. Теперь топор палача повернут лезвием в мою сторону, показывая ждущей толпе, что меня приговорили к смерти.
Поездка обратно в Тауэр проходит как в тумане. Я безучастна к слезам Гилфорда, к тихому смирению Кранмера, которому не обещали помилования, к молчаливым занятиям моих фрейлин. Меня настигает чудовищное осознание того, что надо мной нависла угроза смерти – к тому же особо ужасной смерти – и что от страшного конца меня отделяет лишь слово королевы. Я в отчаянии не перестаю твердить себе, что должна верить ее обещанию, ибо ее величество – великодушная и честная женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121