– Господь не посылает нам испытаний, которых мы не можем вынести, – утешает Айлмер, – и помните, что нет иного пути в Царство Божие, как чрез тернии. Сейчас вы должны ехать домой, но другой дом уже ожидает вас. Подумайте об этом. А тем временем вам, принцессе крови, должно устремлять свои помыслы к замужеству, принимая путь, который Господь уготовил для вас. У меня нет сомнений, что многие и до вас роптали на судьбу, но потом достигали вершин благодаря тому, что было им даровано. И вы должны поступать так же. Ну а теперь не лучше ли нам заняться упаковкой книг?
Брэдгейт-холл, январь 1549 года.
– Вернулась, значит. – Матушка осматривает меня оценивающим взглядом. – Да ты совсем не выросла за это время, хотя посвежела и пополнела. – Ее взгляд падает на мою обозначившуюся грудь, выпирающую под черным гладким атласом корсажа. – Вижу, что ты до сих пор носишь траур, – фыркает она.
– Это из уважения к покойной королеве, – напоминаю я ей.
– Господи Иисусе, да при дворе траур уже два месяца как закончился! Ты должна переодеться, надень что-нибудь более подходящее. Наверняка твоя одежда, как у папистской монахини, и помешала адмиралу выдать тебя замуж. Готова поспорить, что стоило королю взглянуть на тебя, как он тотчас и передумал.
– Нет, миледи, – возражаю я. – Боюсь, что адмирал имел не столь сильное влияние на его величество, как ему хотелось думать.
– Глупец он был, – с чувством произносит матушка.
– Но, думаю, он дорого за это заплатит. Что они с ним сделают?
– То же, что и со всеми предателями, – угрюмо отвечает она. – Не сносить ему головы.
– Тогда мне очень его жаль, – бормочу я, ибо я и вправду всей душой привязалась к адмиралу.
Он всегда был добрым и веселым и не сказал мне ни одного грубого слова. Представив, как он стоит на коленях у плахи в ожидании удара, я вздрагиваю от ужаса.
Вдруг рука миледи хватает меня за плечо и трясет.
– Не трать свою жалость на таких, как он! – шипит она. – О нем лучше всего забыть. Твой отец горько сожалел, что вообще связался с ним, и давал показания против него перед советом. Тебе следует все это выбросить из головы и направить себя к послушанию и добродетели.
Я опускаю глаза.
– Отправляйся в свою комнату, Джейн, – велит она. – Мне некогда, и ты должна помочь миссис Эллен распаковать вещи.
И она отворачивается к своему письменному столу. Не видев меня много недель, она уже забыла, что я тут.
Ночью я засыпаю в слезах. Я не часто плачу от жалости к себе, но сейчас мне кажется, что жизнь моя протянулась предо мной долгой нескончаемой чредой несчастий. Ничего не изменилось. Мне не верится, что миледи хоть иногда скучала по мне в эти два года, пока меня не здесь было. Я знаю: мой долг любить свою мать, но сейчас я чувствую к ней только ненависть. Это чудовищно, ибо я понимаю, что Богу неугодны мои преступные мысли. И я лежу без сна, молясь о помощи и понимании и вопреки рассудку страстно желая снова очутиться под покровительством доброй королевы. Но увы, тех дней не вернуть, и мне кажется, я никогда более не буду такой счастливой.
Брэдгейт-холл, март 1549 года.
Новости из Лондона доходят до нас с опозданием в несколько дней, но батюшка, находясь при дворе, регулярно нам пишет, так что мы в курсе всех событий. Он извещает, что показаний против адмирала набралось достаточно, чтобы послать его на плаху, но совет пока медлит, поскольку продолжают поступать тревожные сообщения о связи адмирала с леди Елизаветой. Я с потрясением узнаю, что хотя Елизавета остается у себя дома в Хатфилде, ее слуг, включая миссис Эшли, забрали в Тауэр для дознания. Бедная миссис Эшли. Боюсь, она слишком слаба для таких испытаний. И я с дрожью думаю о том, как она справится.
Милорд пишет, что миссис Эшли сделала признание о скандальных происшествиях в Челси, каковые могли вызвать у богобоязненных людей подозрения, что леди Елизавета не так чиста, как ей надлежит. Матушка спрашивает, не знала ли я чего об этом, но я честно заявляю, что ничего не видела, и помалкиваю о своих догадках.
А теперь уже и леди Елизавету подвергли суровому допросу, а ей ведь всего пятнадцать лет. Батюшка говорит, что она ничем себя не выдала и не сказала ничего, что можно было бы поставить в вину ей или адмиралу. Он пишет, что под конец члены совета сдались, осознав, что им эту, по его словам, малолетнюю распутницу не раскусить. И все же она впала в немилость. Ее не приглашают во дворец, и она живет в уединении. Вскоре я с большим удовлетворением узнаю, что она подчеркнуто строго одевается и ведет себя как благонравная протестантка, пытаясь восстановить свою подмоченную репутацию.
Но адмирал так легко не отделывается.
Однажды утром миледи входит в комнату, неся письмо.
– Приготовься услышать плохие вести, Джейн, – говорит она. – Парламент издал акт о лишении адмирала гражданских и имущественных прав и приговорил его к смерти. Три дня назад ему отрубили голову на Тауэр-хилл.
Мне становится дурно. Мои руки против воли поднимаются к горлу, когда я с дрожью представляю себе, каково ему было встретить столь ужасную смерть. Я помню адмирала, каким знала его, – большим здоровым мужчиной, полным жизни и сил. А теперь его срубили, в буквальном смысле слова, во цвете лет. Ночью во сне меня мучают кошмары, как в детстве, когда я узнала о судьбе Екатерины Говард.
Днем же я молюсь о бедной малышке Мэри Сеймур, маленькой дочери королевы и адмирала, оставшейся нищей сиротой, благодаря преступлению своего отца. Говорят, ее поручили заботам моей неродной бабушки, герцогини Суффолкской. Мне будет ужасно ее недоставать, этой славной девочки.
А теперь пошел слух о еще одном ребенке, ребенке, которого леди Елизавета якобы тайно родила адмиралу и которого уничтожили посланцы Тайного совета. Я не верю, чтобы леди Елизавета, при своем хитроумии, повела бы себя столь безнравственно и глупо. Эти слухи наверняка не имеют под собой оснований. Я им не доверяю и очень сочувствую кузине, жизнь которой, подобно моей жизни, совершила столь крутой поворот. Даже если ее совратил адмирал, то вина целиком лежит на нем, поскольку в то время она была не более чем ребенком. А он не из тех мужчин, которым легко сопротивляться. Несправедливо, что ей приходится страдать за проступки другого человека, но жизнь вообще полна несправедливости. Этот урок я уже усвоила.
Джон Дадли, граф Уорвик

Элай-плейс, Лондон, осень 1549 года.
Глядя на себя в зеркало, я вижу здорового мужчину с холодными черными глазами. Мое лицо нельзя назвать красивым, но пустое тщеславие никогда не числилось среди моих пороков. Я прежде всего солдат, наделенный талантом стратегии, который верно служит мне как на поле боя, так и на заседаниях Тайного совета. Иные говорят, что я жесток, чему легко можно поверить, поглядев на меня, но я предпочитаю считать себя прагматиком, для которого цель оправдывает средства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121