ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Так для нее будет лучше. «И для Дрефа тоже», – подумала Элистэ с грустью. Его великодушие и твердая поддержка превысили любые обязательства давнего знакомства, но даже Дрефова щедрость должна иметь границы. Он, несомненно, будет рад снова зажить один. Да, если по совести, то она должна переехать – и без сожалений, ибо сама понимает, что отнюдь не счастлива в тупике Слепого Кармана. Напротив, ей тяжело и горько. Даже не верится, что она прожила здесь столько недель в бездумном довольстве и радости. Почему тогда она чувствовала себя такой умиротворенной, а теперь – такой несчастной? Ведь внешне ничего не изменилось. Да, но изменилась она сама, полностью осознав наконец природу нелепого, жалкого, извращенного и позорного чувства, которое женщина, носящая титул Возвышенной, не имела права испытывать к серфу – тем более к серфу, не отвечающему взаимностью.
«Но серфов больше нет. Как нет и титулов».
Неважно. Ей было неловко и мучительно стыдно. Она с трудом заставляла себя смотреть Дрефу в глаза. Если он догадается о ее мыслях, а при его проницательности это вовсе не исключено, последствия будут ужасны. Из добрых побуждений он начнет опасаться оскорбить ее чувства, проявит заботу и такт. Он будет ее жалеть. Элистэ боялась, что не вынесет этого. Нет, он не должен ничего знать.
Днем и ночью ее терзали опасения – как бы ненароком не выдать себя. На самом-то деле она прекрасно видела, что ей не о чем волноваться. Она могла бы выдать себя не один, а сотню раз – Дреф все равно бы не заметил. Все эти дни он почти не обращал на нее внимания, с головой уйдя в хлопоты, связанные с Шорви Нирьеном. Суд над «бандой Нирьена», как именовались в газетах пять обвиняемых, начался в день возвращения аэронавтов из Фабека. Громкий процесс, как предсказывал Дреф, вылился в безвкусное представление, сопровождаемое газетной шумихой и всевозможными грубостями. Ввиду исключительного его характера Нирьену и его приспешникам – Фрезелю, Риклерку, брату и сестре Бюлод – была дарована немыслимая привилегия: подвергнуть свидетелей обвинения перекрестному допросу. Стало быть, слушанье дела наверняка затянется надолго. Экспроприационисты, несомненно, собирались нажить на процессе политический капитал, не упустив ни малейшей возможности.
Дреф пропадал в городе, собирая информацию. Больше всего времени он проводил в распивочных и кофейнях, рассчитывая ухватить там полезные сведения. Он ежедневно бывал возле Дворца Правосудия – унылого здания по соседству с «Гробницей», оставшегося в наследство от времен монархии; теперь там заседал Народный Трибунал. У дверей Дворца во всякое время толклась кучка любопытствующих, однако суд над Нирьеном привлек целые толпы, и на высокого молодого человека с клеймом на руке никто не обращал внимания.
Вечерами, как подозревала Элистэ, Дреф обычно исчезал на встречи с единомышленниками нирьенистами. Отчаянные и дерзкие последователи философа были вполне способны предпринять попытку освободить его – напасть на Дворец Правосудия и даже на саму «Гробницу». Нападение не могло оказаться успешным, но разве это помешало бы им безрассудно пойти на такую попытку? Ради своего вождя эти люди были готовы на все. Однако расспрашивать Дрефа, где он пропадает, – пустое дело. Он знал тысячу способов уйти от ответа, когда же его загоняли в угол, только пожимал плечами и заявлял, что лучше ей об этом не знать. Элистэ едва сдержалась, чтобы не ударить его, впервые услышав эти слова, однако она знала, что если Дреф решил держать рот на замке, у него ничего нельзя выпытать. Теперь он почти все время молчал, да и видела она его редко. Домой он приходил в основном отоспаться, а когда бодрствовал, то зарывался в журналы и брошюры, заполненные красочными отчетами о процессе. Если верить репортерам, «банда Нирьена» держалась стойко. Они блестяще защищались от предъявленных обвинений, особенно Шорви Нирьен, который в прошлом был адвокатом. Осудить их всех скопом оказалось делом куда более трудным, чем представлялось поначалу.
Элистэ изнемогала от скуки. Ей нечем было заняться, не к чему приложить свои силы; никто, похоже, в ней не нуждался. Живи она в полном одиночестве – и то не чувствовала бы себя такой потерянной. Укрыться бы ей где-нибудь в Фабеке. Здесь Дреф не обращал на нее внимания, а она, в свою очередь, не могла ответить ему тем же. И даже напротив. Сама того не желая, Элистэ постоянно думала только о нем, он вытеснил в ее мыслях все остальное – и что же? На нее у него просто не оставалось времени. Книги Дрефа и его поделки, казавшиеся некогда столь занимательными, перестали ее интересовать. Элистэ не знала, что делать: выходить на улицу она боялась, а сидеть в четырех стенах ей надоело. Она явно была Дрефу в тягость.
Ей не хотелось докучать дядюшке Кинцу своими заботами, но дни убегали, она вконец извелась и решила, что надо излить душу. Но излить душу оказалось не так-то просто: застать дядюшку Кинца было отнюдь не легко. По ночам он отсутствовал – бродил по улицам, беседовал, по его словам, с Бездумными. Так он именовал дома, статуи и монументы, у которых кое-что узнавал. Некоторых он пробуждал сам, но многие оказались уже разбуженными благодаря чарам, умению и трудам родичей Уисса Валёра. Кинц смог немало почерпнуть от Бездумных, и тайные беседы с ними занимали почти все его время. Элистэ понимала это и дожидалась удобного случая, но наконец не выдержала, как-то ночью устроилась на площадке перед его квартиркой и долго просидела там. Кинц вернулся в промозглый предрассветный час, но она все-таки его изловила.
– Дядюшка, позвольте с вами поговорить.
– Разумеется, моя дорогая. Разумеется. Входи. – Кинц выглядел уставшим, но был явно рад ее видеть. Открыв дверь, он пропустил Элистэ вперед. – Присядь, деточка. В этом кресле тебе будет удобно. Кружку сидра? Или чаю с лимоном? А может быть, сыграем в «Голубую кошечку»?
– Спасибо, нет. Простите, дядюшка, что я докучаю вам в этот поздний час, я ведь знаю, вы устали. Я бы не стала, но мне очень нужно с вами поговорить, а застать вас так трудно…
– Ни слова больше, дорогая моя. Я сам виноват. Погряз в своих расследованиях и забыл обо всем на свете. Ушел в себя, как последний эгоист, но, надеюсь, племянница простит мне эту слабость.
– Да нет, тут моя вина… ох, дядюшка Кинц, мне в любом случае нужно выговориться. Я должна кое в чем вам признаться. Меня это страшно угнетает, мне стыдно, я саму себя не могу понять.
– О, это уже другой разговор. Но сразу скажу, дорогая моя, – что бы тебя ни мучило и что бы ты там ни натворила, я знаю одно: зла ты никому не хотела.
– Верно, дядюшка. Вообще-то я вовсе ничего особенного не натворила. Если мне и есть чего стыдиться, то не поступков, а только мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227