Факт сам по себе беспрецедентный. Что это? Случайность или срыв? Форма протеста или малодушие? Неужели попытка самоубийства?
Осень 1987 года, как помнят читатели, была трудной для Бориса Николаевича. 12 сентября он, разуверившись в успехе затеянной Горбачевым перестройки, написал ему в Крым письмо, в котором ставил вопрос о своей отставке. Генсек просьбу проигнорировал. 21 октября Ельцин поднимает этот вопрос на Пленуме ЦК КПСС. Генсек устраивает публичную порку. Пленум резко осудил позицию Ельцина и поручил Политбюро вместе с горкомом решить вопрос о первом секретаре МГК.
Десять дней спустя, 31 октября, Ельцин приходит на заседание Политбюро и признает свою главную ошибку: из-за амбиций, самолюбия он уклонился от нормального сотрудничества с Лигачевым, Разумовским, Яковлевым. Бюро МГК, собравшись без Ельцина, осудило его поведение, но рекомендовало забрать заявление об отставке, продолжить работу в прежней должности. Третьего ноября он посылает Горбачеву письмо, в котором излагает мнение бюро горкома и просит дать ему возможность продолжить работу в качестве первого секретаря МГК.
Получив письмо, генсек собирает Политбюро: что делать? Отменить решение пленума никто не имеет права. Ситуация осложнилась тем, что в зарубежной прессе появился кем-то сфабрикованный текст выступления Ельцина на пленуме, и разные варианты этой фальшивки начали появляться в Москве… Опровержений со стороны Ельцина не последовало. Его имя уже начали произносить с восхищением, превращать в народного защитника, раздраженно говорили члены Политбюро, стараясь угодить генсеку. Решили действовать в соответствии с постановлением пленума. О чем Горбачев и уведомил Бориса Николаевича, позвонив ему по телефону: дескать, мнение членов Политбюро — выносить вопрос на пленум горкома. Тональность разговора генсека была, по его словам, жесткая: высказал все, что накопилось за эти дни.
Такой вот подарочек к празднику. И еще: Горбачев на сей раз не прислал поздравительную открытку. Так же поступили и многие члены Политбюро. Не удивительно, что Ельцин вышел на работу в первый послепраздничный день в подавленном состоянии. «Надо же додуматься до такого поступка! — добросовестно записал Воротников слова генсека. — Сколько с ним возились! Беседовали, обсуждали. Вот характер!»
У Горбачева нет никаких сомнений по поводу случившегося: Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по-другому оценить эти его действия было невозможно.
Во время экстренного заседания Политбюро, собравшегося для обсуждения этого беспрецедентного случая, Горбачеву несколько раз звонил Чазов. Главный кремлевский врач информировал, что порез — небольшой, можно два-три дня подержать в больнице, хотя это амбулаторный режим. Никакой опасности для жизни рана не представляла — ножницы, скользнув по ребру, оставили кровавый след, столь испугавший вошедших в комнату отдыха.
«Врачи сделали все, чтобы эта малопривлекательная история не получила огласки», — вспоминает в своих мемуарах Горбачев. Время показало — не только врачи. Сам Борис Николаевич, возвращаясь к той трудной полосе в своей жизни, ни словом не обмолвился о ножницах. «9 ноября с сильным приступом головной и сердечной боли меня увезут в больницу, — читаем в его „Исповеди На заданную тему“. — Видимо, организм не выдержал нервного напряжения, произошел срыв. Меня сразу накачали лекарствами, в основном успокаивающими, расслабляющими нервную систему. Врачи запретили мне вставать с постели, постоянно делали капельницы, новые уколы. Особенно тяжело было ночью, в три-пять часов я еле выдерживал эти сумасшедшие головные боли. Ко мне хотела зайти проведать жена, ее не пустили, сказали, что беспокоить нельзя, слишком плохо я себя чувствовал».
Утром 11 ноября в его палате раздался телефонный звонок. Сигналы подавал аппарат АТС-1 — «кремлевка», обслуживавшая высших руководителей страны. Сняв трубку, Ельцин услышал голос Горбачева:
— Надо бы, Борис Николаевич, ко мне приехать ненадолго. Ну а потом, может быть, заодно и пленум Московского горкома проведем.
— Не могу приехать, Михаил Сергеевич, — ответил Ельцин. — Я в постели, мне врачи даже вставать не разрешают.
— Ничего, — бодро произнес генсек. — Врачи помогут.
Этот поступок Горбачева Ельцин назовет безнравственным, бесчеловечным. Увезти больного из больницы, чтобы снять с работы? Чего генсек боялся, почему торопился? Или считал, что в таком виде с Ельциным как раз лучше всего на пленуме Московского горкома партии расправиться? Может быть, добить физически? Понять такую жестокость, по словам Ельцина, невозможно.
Борис Николаевич начал собираться. Послушные врачи, запрещавшие ему не то что ехать куда-то, просто вставать, двигаться, принялись закачивать в него затормаживающие средства. Голова кружилась, ноги подкашивались, он почти не мог говорить, язык не слушался. В таком виде и оказался на Политбюро, практически ничего не понимая. Потом в таком же состоянии очутился на пленуме Московского горкома.
Партийная верхушка пришла на пленум, когда уже все участники сидели. Главные партийные начальники дружно сели в президиум, как на выставке, и весь пленум, по словам Бориса Николаевича, смотрел на них затравленно и послушно, как кролик на удава.
По-иному интерпретирует этот эпизод Горбачев. На заседании Политбюро 9 ноября стало ясно, что вопрос о работе Ельцина надо ставить немедленно. Врачи еще раз подтвердили: никакой опасности для жизни и здоровья рана не представляет. Его состояние уже стабилизировалось. Решили встретиться с секретарями райкомов Москвы, обсудить предварительно на бюро МГК, а затем на пленуме МГК.
Разговор с Ельциным по телефону провел сам Горбачев. Чтобы снять малоприятную для него тему о том, что произошло, генсек сразу же сказал, что обо всем знает и догадывается о его состоянии. Поэтому нужно наметить день и провести пленум МГК.
Горбачеву показалось, что Ельцин растерялся.
— Зачем такая спешка? Мне тут целую кучу лекарств прописали…
— Лекарства дают, чтобы успокоить и поддержать тебя. А тянуть с пленумом ни к чему. Москва и так полна слухами о твоем выступлении на Пленуме ЦК, о твоем здоровье. Так что соберешься с духом, приедешь в горком и сам все расскажешь. Это в твоих интересах.
— А что я буду делать потом?
— Будем думать.
— Может, мне на пенсию уйти?
— Не думаю, — ответил Горбачев. — Не такой у тебя возраст. Тебе еще работать и работать.
По словам Горбачева, Ельцин вроде бы старался выиграть время, лихорадочно искал запасные варианты поведения. Потом, когда они начали обсуждать возможности его работы в Госстрое в ранге министра, Ельцин спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Осень 1987 года, как помнят читатели, была трудной для Бориса Николаевича. 12 сентября он, разуверившись в успехе затеянной Горбачевым перестройки, написал ему в Крым письмо, в котором ставил вопрос о своей отставке. Генсек просьбу проигнорировал. 21 октября Ельцин поднимает этот вопрос на Пленуме ЦК КПСС. Генсек устраивает публичную порку. Пленум резко осудил позицию Ельцина и поручил Политбюро вместе с горкомом решить вопрос о первом секретаре МГК.
Десять дней спустя, 31 октября, Ельцин приходит на заседание Политбюро и признает свою главную ошибку: из-за амбиций, самолюбия он уклонился от нормального сотрудничества с Лигачевым, Разумовским, Яковлевым. Бюро МГК, собравшись без Ельцина, осудило его поведение, но рекомендовало забрать заявление об отставке, продолжить работу в прежней должности. Третьего ноября он посылает Горбачеву письмо, в котором излагает мнение бюро горкома и просит дать ему возможность продолжить работу в качестве первого секретаря МГК.
Получив письмо, генсек собирает Политбюро: что делать? Отменить решение пленума никто не имеет права. Ситуация осложнилась тем, что в зарубежной прессе появился кем-то сфабрикованный текст выступления Ельцина на пленуме, и разные варианты этой фальшивки начали появляться в Москве… Опровержений со стороны Ельцина не последовало. Его имя уже начали произносить с восхищением, превращать в народного защитника, раздраженно говорили члены Политбюро, стараясь угодить генсеку. Решили действовать в соответствии с постановлением пленума. О чем Горбачев и уведомил Бориса Николаевича, позвонив ему по телефону: дескать, мнение членов Политбюро — выносить вопрос на пленум горкома. Тональность разговора генсека была, по его словам, жесткая: высказал все, что накопилось за эти дни.
Такой вот подарочек к празднику. И еще: Горбачев на сей раз не прислал поздравительную открытку. Так же поступили и многие члены Политбюро. Не удивительно, что Ельцин вышел на работу в первый послепраздничный день в подавленном состоянии. «Надо же додуматься до такого поступка! — добросовестно записал Воротников слова генсека. — Сколько с ним возились! Беседовали, обсуждали. Вот характер!»
У Горбачева нет никаких сомнений по поводу случившегося: Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по-другому оценить эти его действия было невозможно.
Во время экстренного заседания Политбюро, собравшегося для обсуждения этого беспрецедентного случая, Горбачеву несколько раз звонил Чазов. Главный кремлевский врач информировал, что порез — небольшой, можно два-три дня подержать в больнице, хотя это амбулаторный режим. Никакой опасности для жизни рана не представляла — ножницы, скользнув по ребру, оставили кровавый след, столь испугавший вошедших в комнату отдыха.
«Врачи сделали все, чтобы эта малопривлекательная история не получила огласки», — вспоминает в своих мемуарах Горбачев. Время показало — не только врачи. Сам Борис Николаевич, возвращаясь к той трудной полосе в своей жизни, ни словом не обмолвился о ножницах. «9 ноября с сильным приступом головной и сердечной боли меня увезут в больницу, — читаем в его „Исповеди На заданную тему“. — Видимо, организм не выдержал нервного напряжения, произошел срыв. Меня сразу накачали лекарствами, в основном успокаивающими, расслабляющими нервную систему. Врачи запретили мне вставать с постели, постоянно делали капельницы, новые уколы. Особенно тяжело было ночью, в три-пять часов я еле выдерживал эти сумасшедшие головные боли. Ко мне хотела зайти проведать жена, ее не пустили, сказали, что беспокоить нельзя, слишком плохо я себя чувствовал».
Утром 11 ноября в его палате раздался телефонный звонок. Сигналы подавал аппарат АТС-1 — «кремлевка», обслуживавшая высших руководителей страны. Сняв трубку, Ельцин услышал голос Горбачева:
— Надо бы, Борис Николаевич, ко мне приехать ненадолго. Ну а потом, может быть, заодно и пленум Московского горкома проведем.
— Не могу приехать, Михаил Сергеевич, — ответил Ельцин. — Я в постели, мне врачи даже вставать не разрешают.
— Ничего, — бодро произнес генсек. — Врачи помогут.
Этот поступок Горбачева Ельцин назовет безнравственным, бесчеловечным. Увезти больного из больницы, чтобы снять с работы? Чего генсек боялся, почему торопился? Или считал, что в таком виде с Ельциным как раз лучше всего на пленуме Московского горкома партии расправиться? Может быть, добить физически? Понять такую жестокость, по словам Ельцина, невозможно.
Борис Николаевич начал собираться. Послушные врачи, запрещавшие ему не то что ехать куда-то, просто вставать, двигаться, принялись закачивать в него затормаживающие средства. Голова кружилась, ноги подкашивались, он почти не мог говорить, язык не слушался. В таком виде и оказался на Политбюро, практически ничего не понимая. Потом в таком же состоянии очутился на пленуме Московского горкома.
Партийная верхушка пришла на пленум, когда уже все участники сидели. Главные партийные начальники дружно сели в президиум, как на выставке, и весь пленум, по словам Бориса Николаевича, смотрел на них затравленно и послушно, как кролик на удава.
По-иному интерпретирует этот эпизод Горбачев. На заседании Политбюро 9 ноября стало ясно, что вопрос о работе Ельцина надо ставить немедленно. Врачи еще раз подтвердили: никакой опасности для жизни и здоровья рана не представляет. Его состояние уже стабилизировалось. Решили встретиться с секретарями райкомов Москвы, обсудить предварительно на бюро МГК, а затем на пленуме МГК.
Разговор с Ельциным по телефону провел сам Горбачев. Чтобы снять малоприятную для него тему о том, что произошло, генсек сразу же сказал, что обо всем знает и догадывается о его состоянии. Поэтому нужно наметить день и провести пленум МГК.
Горбачеву показалось, что Ельцин растерялся.
— Зачем такая спешка? Мне тут целую кучу лекарств прописали…
— Лекарства дают, чтобы успокоить и поддержать тебя. А тянуть с пленумом ни к чему. Москва и так полна слухами о твоем выступлении на Пленуме ЦК, о твоем здоровье. Так что соберешься с духом, приедешь в горком и сам все расскажешь. Это в твоих интересах.
— А что я буду делать потом?
— Будем думать.
— Может, мне на пенсию уйти?
— Не думаю, — ответил Горбачев. — Не такой у тебя возраст. Тебе еще работать и работать.
По словам Горбачева, Ельцин вроде бы старался выиграть время, лихорадочно искал запасные варианты поведения. Потом, когда они начали обсуждать возможности его работы в Госстрое в ранге министра, Ельцин спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168