Не запсиховал бы.
Где гарантия, что он заляжет на пару дней, как советовал ему Крестный. Специально для него, только для него, Крестный держал свободной квартиру в Одинцово, о которой кроме него и Ивана не знал никто. Квартира и была предназначена именно для таких случаев.
Но верит ли теперь ему Иван?
Крестный хорошо знал его повадки, скорее инстинктивные, чем рассудочные. Если Иван «психанет», как это называл Крестный, он ни за что не послушает совета и не пойдет на квартиру. Он затеет игру со смертью. Будет, наоборот, торчать в самых людных местах, где есть тысячи способов всадить ему пулю в затылок.
Почему в затылок?
Крестный усмехнулся.
Да потому, что в лоб никто и никогда не успеет всадить ему пулю, не получив ее от Ивана.
Крестный пару раз видел его в деле.
Это было не просто красиво. Это было страшно в своей красоте.
В отточенности и целесообразности его движений сквозила сама Смерть и он как бы дарил ее своим врагам, награждая их за достойное соперничество.
Чего греха таить, Крестный боялся Ивана.
Любил его и боялся.

Глава III.

Иван выполнил просьбу Крестного.
Залег.
В Одинцово он, конечно, не поехал.
Не потому, что не верил Крестному. Он верил его словам. Но не верил его информированности, его пониманию ситуации. Уж если его выследили у дома Кроносова, кто мешает тем же людям устроить засаду в Одинцово?
И Крестный тут скорее всего ни при чем. Иван хорошо знал себе цену в нынешней Москве, как, впрочем, знал ее всегда. Он слишком нужная фигура для Крестного, и жертвовать им тот не станет.
С чем он тогда останется? С кем?
Честно говоря, Ивана подмывало на драку.
Поймав себя на этом, он усмехнулся.
На драку?
Уж кому не знать, что эта драка закончится одним или несколькими трупами. В зависимости от того, сколько человек против него выйдут.
«Не ври, – сказал себе Иван, – тебе не драться хочется, а убить кого-нибудь».
Крестный прав, нужно было залечь. Не затем, чтобы спрятаться от опасности, а затем, чтобы не убивать направо и налево, пьянея от близости смерти.
Смерть не должна быть случайной.
Ее нужно заслужить, совершив зло, и получив от него, Ивана, возмездие.
Не дарите милость свиньям, ибо, пожрав ее, превратят в свинину.
Смерть, высшая в этой жизни милость – награда, а не милостыня.
...Он вспомнил, свои первые сутки, проведенные в яме под чеченским сортиром, заполненной почти доверху помоями, говном, мочой и всякими огрызками. Он стоял по горло в этой зловонной мутной жиже, от которой при каждом движении поднималась такая густая вонь, что он почти терял сознание. Руки его были прикованы цепями к вбитым рядом с ямой толстым бревнам. Тусклый свет проникал в яму только через зияющее над его головой сортирное очко.
Его посадили туда после первого, неудавшегося, побега с маковой плантации, когда его порвали догнавшие волкодавы. Одного он разорвал почти пополам, схвативши руками за челюсти, но трое других сильно задержали Ивана, и подоспевшие чеченцы набросили на него сеть и отволокли по земле обратно на плантацию.
Его посадили в «карцер», как чеченцы называли свой сортир.
В конце первых суток он настолько ослабел от усталости и потери крови, что дрожащие ноги сводило судорогой, а он не мог даже присесть, не погрузившись с головой в мутную вонючую жижу. Несколько раз он пытался дремать, повиснув на цепях, но стоило сознанию хоть слегка затуманиться сном, как руки слабели и он просыпался от того, что ноздри заполняла острая вонючая жидкость, которую он знал уже не только на запах, но и на вкус. Он резко выныривал, отфыркиваясь и выплевывая изо рта куски говна и каких-то толстых белых червей, кишмя кишащих на стенках ямы, на поверхности жижи, на его руках, голове и лице.
Когда внезапно наверху скрипнула сортирная дверь и в очко сначала ударил яркий свет фонарика, а затем он, задрав голову, увидел через дыру бородатое лицо, он не выдержал и заплакал. Он кричал что-то несвязное и сквозь рыдания просил, умолял пристрелить его, повесить, отдать собакам, бросить со скалы в ущелье.
Он просил смерти как милости, как жалости к себе.
Он замолчал, когда услышал смех чеченца.
– Вай, какой слабый... Нэ мужчина. Такой нэльзя убить. Аллах нэ вэлит. Такой сам сдохнэт.
Затем чеченец стал ссать на него, смывая горячей мочей с волос Ивана прилипшие куски говна и засохшую вонючую грязь с его лба и щек. Иван рвался, дергал цепи, мотал головой, но струя под хохот чеченца настигала его...
Вторые сутки Иван выл.
Сначала он орал, пока хватало сил. Потом стал завывать по волчьи, находя в этих звуках странное облегчение и забывая, кто он и где находится. Звук, вой, который он издавал, становился для него самым важным в его существовании, это был знак его жизни, находящейся на грани смерти. Он вкладывал в этот вой всю свою жажду свободы, жажду мести, все свои воспоминания. Он сам становился звуком и рвался вверх из своей зловонной тюрьмы, с неосознанным удовлетворением отмечая, как собаки поднимают в ответ истошный лай.
Потом он мог только мычать, уже не тревожа собак, но зная, что он не захлебнется в этом чеченском дерьме, что умрет стоя.
Чеченец пришел еще раз. Прислушался к хрипам Ивана, спросил:
– Что пэть пэрэстал, а?
В ответ Иван смог только поднять голову, чтобы чеченец увидел его лицо.
На губах его была улыбка.
Страшная улыбка мертвого человека...
На третьи сутки он потерял сознание.
Но не утонул в зловонной яме. Мышцы его рук окаменели и не расслабились, когда отключилось сознание. Он давно уже потерял счет времени и не мог сказать, сколько он провисел без сознания на своих одеревеневших и тем спасших ему жизнь руках.
Так, с неопускающимися руками, его и вытащили из сортира, так рядом с тем же сортиром и бросили.
Он очнулся от страшной боли в руках. Руки оживали и будили вслед за собой все тело, голову, мозг. Первое, что понял Иван, очнувшись, – он продолжал выть. И это был победный вой узнавшего смерть зверя.
Зверя, узнавшего смерть, и полюбившего ее так же, как любят жизнь.
Иван понял, что он жив.
И еще он понял, что все чеченцы, живущие у этого макового поля, обречены на смерть. От его руки.
...Иван вспоминал Чечню без страдания, без озлобления или боли, а с каким-то даже чувством ностальгического сожаления. Так вспоминают обычно школьные или студенческие годы. Убивать ему приходилось и прежде, ведь он был бойцом спецназа и приклад его автомата до той ночи, когда он угодил в плен, украсила не одна уже ножевая зарубка. Раз двадцать царапал он ножом свой автомат, но так и не понял смысла события, которое наступало всякий раз в каждом из этих двадцати случаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50