Не найдется жениха – идти ей черницей в святой монастырь. Не одна княжна угасла за глухими монастырскими стенами, растаяла, как свечка… Смилуйся, боже, не карай, не хочется Добронеге быть черницей, божьей невестой. Хочет она родить сына, а потом дочку. Где же ты, суженый?
Наступили долгожданные коляды, после которых солнце наконец поворачивает на лето. За долгую зиму голод по солнцу иссушает душу человека.
Праздники начались кутьей. Старательно мылись в бане, после захода солнца сели за стол в углу трапезной. На голые доски постелили сено, закрыли его белой скатертью, на скатерть поставили кутью из гречки и ячменя и медовую сыту.
Князь Рогволод окинул радостным взором свою княгиню, дочь, всех домочадцев, дал всем кутьи с сытой, поздравил живых с божьим праздником, помянул покойников, из большой деревянной ложки сыпнул кутьи в угол – угостил снежноволосого Зюзю, бога морозов. Все дружно позвали: «Деды-прадеды, идите кутью есть!»
Добронега, накинув шубейку на плечи, выбежала на темный двор, испуганно оглядываясь, поставила глиняную миску с кутьей возле глухой стены терема. Звезды смотрели с неба, словно чьи-то грустные глаза. Вдруг издалека послышался хруст снега. Жаром обдало Добро-негу. Это деды идут из страны мертвых. Дед Судислав, убитый утрами, дед Василек, утонувший в Березине. Все ближе и ближе хрустит снег… Ужо доносятся легкие шаги… Добронега стремительно рванулась в терем, заперла дверь на дубовый засов.
Князь Рогволод вытащил из-под скатерти пучок сена, внимательно разглядывая, покрутил в руках каждую травинку и удовлетворенно сказал:
– Добрый лен уродится.
А потом шумной гурьбой высыпали во двор, стали все разглядывать да разгадывать. Много тропок протоптано во дворе – богатая гречиха вырастет. Много звезд в небе – хорошо скотина расплодится. Густой иней на ветки лег – от яблок, груш деревья до земли будут гнуться.
Добронега со служанкой Кулиной – одной боязно – забежала за терем, прислушалась, с какой стороны собаки лают. Но собаки почему-то молчали, и никак не узнать, откуда жених приедет. Тогда девушки, прячась от чужого глаза, начали бегать под окнами темных курных хат, в которых жила дворовая челядь. Острый слух и чуткое сердце нужны в таком деле. Каждая девушка радуется, если услышит, что в хате провожают позднего гостя: «Ну иди, иди, брат, хватит сидеть-полуночничать». Значит, и она не засидится, выйдет замуж в скором времени. Отчаивается девушка, если слышит, что гостя упрашивают посидеть еще. И совсем жутко, если говорят в хате о досках, свечах и попах – смерть, как ни прячься, подкосит.
Но в этот вечер ничего не услышали Добронега с Кулиной. Ветер свистел, лес шумел, сердца от волнения громко стучали.
Грустная возвращалась Добронега в терем. Шла медленно, глубоко задумавшись, даже забыла, что надо дедов бояться. Да и кто сказал, что их надо бояться? Дед Судислав, как помнится Добронеге, был добрый, ласковый к ней, единственной внучке. Однажды зайчика в лесу поймал, принес в походном шлеме.
– Иди спать, – строго приказала Добронега Кулине.
Девка поклонилась княжне, бесшумно исчезла. Это смердово племя живет неприметно и тихо, как мыши, как поникшая трава при дороге. «Неужели она так же, как я, может любить, ждать, волноваться?» – думала о Кулине Добронега.
Вдруг в темноте залаяла собака. Сколько их всегда лает! Целая стая собак носится по усадьбе. Но сегодня особенный день, особенная ночь, сейчас этот лай был святым знамением, сигналом – готовься, девичья душа, наступает твой заветный миг.
Добронега сначала подумала, что ей показалось. Да снова донесся лай. Судя по тонкому, визгливому голосу, лаяла совсем маленькая собачка, щенок.
Добронега почувствовала, как все ее тело, от кончиков пальцев ног до глаз и ушей, заливает тревожная и в то же время щемяще сладостная волна. Такого с ней еще не было. Княжна обессиленно прислонилась, припала к морозной дубовой стене терема и все глядела, глядела в ту сторону, откуда должна была прийти ее судьба.
Тишина повисла над Княжьим сельцом, над всем миром. Казалось, слышно было, как вверху, в небе, дрожат звезды. Пугливая мышь остренькими зубками осторожно, с оглядкой, точила дерево. Тишина стояла глубокая, как колодец, как девичья тоска.
Неужто не было собачьего лая? Неужто еще целый солнцеворот ждать, тая слезы? Неужто не будет белой фаты, а только черный клобук монахини?
Топот донесся из тьмы. Зафыркали кони. Зазвенели удила. Кто-то сказал тихо, с облегчением:
– Приехали.
У Добронеги подкосились ноги. Она упала в снег, потеряв сознание.
Очнулась в своей светлице. Заплаканная мать-княгиня натирала ей виски каким-то остро пахнущим жгучим снадобьем. Князь Рогволод, растерянный, топтался возле кровати. Перепуганные челядницы сновали взад-вперед, приносили теплую воду, примочки, припарки. Одна из них держалась за покрасневшую щеку – видимо, княгиня отвела на ней душу, а рука у матушки-княгини тяжелая.
– Где он? – сразу же спросила Добронега.
– Кто? – не понимая, почему-то испугалась мать. (Когда княгиня пугается, она становится удивительно некрасивой.)
– Он… – обессиленно прошептала Добронега, и князь Рогволод понял дочку.
Позовите кукейносских воев, – приказал князь челядницам.
Вошли вои. Один высокий, синеглазый, с рыжеватыми волосами, другой пониже ростом, светлоголовый. Не было на них походных доспехов, лица были свежие, умытые, но все равно пахло от них снегом, дымом, дорогой.
– Как зовут вас, вои? – приподнявшись на локте, спросила Добронега.
– Я – Холодок, – весело ответил рыжеволосый. А он – Грикша. Занедужила, княжна? От нашего господина, князя Вячки Борисовича, что держит престол в Кукейносе на двинском пограничье, поклон тебе, княжна Добронега, поклон твоим отцу с матерью. Слава князей свислочских докатилась до Кукейноса. Меч крепок плечом, а плечо у князей свислочских, как мы слышали и знаем, всегда было крепкое. За землю полоцкую, за веру предков наших нерушимо стоят они на южных границах, как мы, люди кукейносские, стоим на западе.
Эти слова явно понравились князю Рогволоду Свислочскому – он заулыбался, раздувая седые усы. Любил он сечу, любил хмельной мед, а еще любил слово мягкое, лестное.
– Бересту мы привезли от князя Вячки, – продолжал Холодок, и глаза его весело поблескивали. – Низко кланяется он твоим родителям, – тут вои поклонились в пояс, – и просит их, чтобы согласие дали, не перечили его желанию взять тебя в жены, княжна. Если будет твоих родителей и твое согласие, то наш князь на крещенье сватов пришлет. Сам он теперь в Полоцке, с великим князем Владимиром переговоры ведет.
Холодок умолк, и в светлице наступила тишина. Все смотрели на Добронегу. А у Добронеги душа пела, глаза светились, какой-то неведомый, но желанный, сладостный голос звал ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Наступили долгожданные коляды, после которых солнце наконец поворачивает на лето. За долгую зиму голод по солнцу иссушает душу человека.
Праздники начались кутьей. Старательно мылись в бане, после захода солнца сели за стол в углу трапезной. На голые доски постелили сено, закрыли его белой скатертью, на скатерть поставили кутью из гречки и ячменя и медовую сыту.
Князь Рогволод окинул радостным взором свою княгиню, дочь, всех домочадцев, дал всем кутьи с сытой, поздравил живых с божьим праздником, помянул покойников, из большой деревянной ложки сыпнул кутьи в угол – угостил снежноволосого Зюзю, бога морозов. Все дружно позвали: «Деды-прадеды, идите кутью есть!»
Добронега, накинув шубейку на плечи, выбежала на темный двор, испуганно оглядываясь, поставила глиняную миску с кутьей возле глухой стены терема. Звезды смотрели с неба, словно чьи-то грустные глаза. Вдруг издалека послышался хруст снега. Жаром обдало Добро-негу. Это деды идут из страны мертвых. Дед Судислав, убитый утрами, дед Василек, утонувший в Березине. Все ближе и ближе хрустит снег… Ужо доносятся легкие шаги… Добронега стремительно рванулась в терем, заперла дверь на дубовый засов.
Князь Рогволод вытащил из-под скатерти пучок сена, внимательно разглядывая, покрутил в руках каждую травинку и удовлетворенно сказал:
– Добрый лен уродится.
А потом шумной гурьбой высыпали во двор, стали все разглядывать да разгадывать. Много тропок протоптано во дворе – богатая гречиха вырастет. Много звезд в небе – хорошо скотина расплодится. Густой иней на ветки лег – от яблок, груш деревья до земли будут гнуться.
Добронега со служанкой Кулиной – одной боязно – забежала за терем, прислушалась, с какой стороны собаки лают. Но собаки почему-то молчали, и никак не узнать, откуда жених приедет. Тогда девушки, прячась от чужого глаза, начали бегать под окнами темных курных хат, в которых жила дворовая челядь. Острый слух и чуткое сердце нужны в таком деле. Каждая девушка радуется, если услышит, что в хате провожают позднего гостя: «Ну иди, иди, брат, хватит сидеть-полуночничать». Значит, и она не засидится, выйдет замуж в скором времени. Отчаивается девушка, если слышит, что гостя упрашивают посидеть еще. И совсем жутко, если говорят в хате о досках, свечах и попах – смерть, как ни прячься, подкосит.
Но в этот вечер ничего не услышали Добронега с Кулиной. Ветер свистел, лес шумел, сердца от волнения громко стучали.
Грустная возвращалась Добронега в терем. Шла медленно, глубоко задумавшись, даже забыла, что надо дедов бояться. Да и кто сказал, что их надо бояться? Дед Судислав, как помнится Добронеге, был добрый, ласковый к ней, единственной внучке. Однажды зайчика в лесу поймал, принес в походном шлеме.
– Иди спать, – строго приказала Добронега Кулине.
Девка поклонилась княжне, бесшумно исчезла. Это смердово племя живет неприметно и тихо, как мыши, как поникшая трава при дороге. «Неужели она так же, как я, может любить, ждать, волноваться?» – думала о Кулине Добронега.
Вдруг в темноте залаяла собака. Сколько их всегда лает! Целая стая собак носится по усадьбе. Но сегодня особенный день, особенная ночь, сейчас этот лай был святым знамением, сигналом – готовься, девичья душа, наступает твой заветный миг.
Добронега сначала подумала, что ей показалось. Да снова донесся лай. Судя по тонкому, визгливому голосу, лаяла совсем маленькая собачка, щенок.
Добронега почувствовала, как все ее тело, от кончиков пальцев ног до глаз и ушей, заливает тревожная и в то же время щемяще сладостная волна. Такого с ней еще не было. Княжна обессиленно прислонилась, припала к морозной дубовой стене терема и все глядела, глядела в ту сторону, откуда должна была прийти ее судьба.
Тишина повисла над Княжьим сельцом, над всем миром. Казалось, слышно было, как вверху, в небе, дрожат звезды. Пугливая мышь остренькими зубками осторожно, с оглядкой, точила дерево. Тишина стояла глубокая, как колодец, как девичья тоска.
Неужто не было собачьего лая? Неужто еще целый солнцеворот ждать, тая слезы? Неужто не будет белой фаты, а только черный клобук монахини?
Топот донесся из тьмы. Зафыркали кони. Зазвенели удила. Кто-то сказал тихо, с облегчением:
– Приехали.
У Добронеги подкосились ноги. Она упала в снег, потеряв сознание.
Очнулась в своей светлице. Заплаканная мать-княгиня натирала ей виски каким-то остро пахнущим жгучим снадобьем. Князь Рогволод, растерянный, топтался возле кровати. Перепуганные челядницы сновали взад-вперед, приносили теплую воду, примочки, припарки. Одна из них держалась за покрасневшую щеку – видимо, княгиня отвела на ней душу, а рука у матушки-княгини тяжелая.
– Где он? – сразу же спросила Добронега.
– Кто? – не понимая, почему-то испугалась мать. (Когда княгиня пугается, она становится удивительно некрасивой.)
– Он… – обессиленно прошептала Добронега, и князь Рогволод понял дочку.
Позовите кукейносских воев, – приказал князь челядницам.
Вошли вои. Один высокий, синеглазый, с рыжеватыми волосами, другой пониже ростом, светлоголовый. Не было на них походных доспехов, лица были свежие, умытые, но все равно пахло от них снегом, дымом, дорогой.
– Как зовут вас, вои? – приподнявшись на локте, спросила Добронега.
– Я – Холодок, – весело ответил рыжеволосый. А он – Грикша. Занедужила, княжна? От нашего господина, князя Вячки Борисовича, что держит престол в Кукейносе на двинском пограничье, поклон тебе, княжна Добронега, поклон твоим отцу с матерью. Слава князей свислочских докатилась до Кукейноса. Меч крепок плечом, а плечо у князей свислочских, как мы слышали и знаем, всегда было крепкое. За землю полоцкую, за веру предков наших нерушимо стоят они на южных границах, как мы, люди кукейносские, стоим на западе.
Эти слова явно понравились князю Рогволоду Свислочскому – он заулыбался, раздувая седые усы. Любил он сечу, любил хмельной мед, а еще любил слово мягкое, лестное.
– Бересту мы привезли от князя Вячки, – продолжал Холодок, и глаза его весело поблескивали. – Низко кланяется он твоим родителям, – тут вои поклонились в пояс, – и просит их, чтобы согласие дали, не перечили его желанию взять тебя в жены, княжна. Если будет твоих родителей и твое согласие, то наш князь на крещенье сватов пришлет. Сам он теперь в Полоцке, с великим князем Владимиром переговоры ведет.
Холодок умолк, и в светлице наступила тишина. Все смотрели на Добронегу. А у Добронеги душа пела, глаза светились, какой-то неведомый, но желанный, сладостный голос звал ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85