Шел легко, ровно, будто держался за лунные лучи, будто привязан был к ним. Какая сила вела его? Что заставляло вставать ночью и, повернув к луне сонное лицо, ходить по крышам? Неужто это нужно богу, богу, который охраняет все живое? Если бог ни при чем, то парня водил под луною дьявол.
Спрятавшись в тень молоденькой березки, Яков не отрывал глаз от челядина. Вот он дошел до самого конька. Еще шаг – и оборвется, полетит вниз тяжелое сонное тело. Но над самой пропастью юноша остановился, словно кто-то придержал его за локоть. Он стоял, залитый лунным светом, и был похож на идола-болвана, которого когда-то Яков вместе с Мирошкой нашел в лесной чаще возле Горелой Веси.
Вдруг на противоположной стороне двора послышался взволнованный человеческий голос, потом шепот:
– Тише, тише… Ты его разбудишь, боярин, и он разобьется.
Значит, не один Яков наблюдал эту удивительную сцену.
Яков еще больше затаился, даже присел и начал вглядываться туда, где должны были стоять незнакомцы. Кто-то обращался к боярину. Неужели боярин Иван не спит? Быть этого не может – имея таких красивых, таких ласковых челядинок, спит боярин теперь как у бога за пазухой, а не бродит по ночному двору.
Между тем юноша постоял на коньке, повернулся и пошел назад по крыше, затем ловко, как кот, спустился по углу гридницы вниз на землю, открыл дверь и вошел в гридницу. Он прошел шагах в пяти от Якова, как привидение. Глаза его были закрыты. Брови и губы вздрагивали. Если бы захотел, Яков мог схватить его за полу рубахи.
Незнакомцы, следившие за челядином, приблизились к Якову. Их было двое.
– Пошел, – сказал один глуховатым голосом. – Теперь будет спать до утра, а завтра и не вспомнит, что бегал по крыше, как мартовский кот.
– Неужели не вспомнит? – удивился второй, и Яков узнал его по голосу – Фердинанд! Тевтон Фердинанд почему-то не спал, а, закутавшись в черный плащ, чтобы быть незаметным, шепотом разговаривал на ночном дворе с каким-то человеком, которого Яков видел впервые. Яков притаился за деревом.
– Не вспомнит, – подтвердил тот, кого Фердинанд называл боярином. – У меня тоже был такой. Холоп Аксюта. Чуть луна на небо, на крышу лез. Челядь пугал. Ну я и приказал тиуну, как пойдет Аксюта с зажмуренными глазами, крикнуть у него над самым ухом. Тот и крикнул.
– Крикнул?! – переспросил Фердинанд.
– Ага. Свалился Аксюта с терема, и костей не собрали.
Они умолкли. Видно, прислушивались к ночной тьме. Спряталась за тучу луна, и сразу все стало мрачным, тревожным. Хоть бы собака голос подала. Но собаки, как и большинство людей, спали.
– Так что ты хотел мне сказать, боярин Долбня? – тихо спросил после длительного молчания Фердинанд.
– Нетерпеливые вы люди, латиняне, – кашлянул Долбня. – Все хотите знать раньше всех… Ты слышал, Вячка из Кукейноса на меня наговаривает?
– Не слышал.
– Говорил великому князю Владимиру, что я, боярин Долбня, тевтонам служу, что предупредил их, когда полочане на Ригу шли.
– А ты, боярин, и в самом деле служишь Альберту?
– Молчи, тевтон. Не твоего ума дело. Я не спрашиваю у тебя, кому ты служишь.
– Я служу себе и богу, – ответил Фердинанд. – На старость, на болезни старческие серебро зарабатываю.
– Так слушай, – резко перебил его Долбня. – Ты с помощниками выковал меч для Вячки. Правда это?
– Святая правда. И больше полочане тот меч ковали, чем я. Я только наблюдал.
– Ты выковал меч, которым будут срубать головы твоим единоверцам. Кровь римской церкви будет на твоих руках.
– Кровь римской церкви? – вздрогнул, ослабел голос Фердинанда.
– Кровь. Анафема папы Иннокентия III ждет тебя, отступник.
Они замолчали. Яков замер, боясь выдать себя движением или звуком, – это было бы концом. Как только эти двое узнают, что чужие уши слышат их разговор, сразу можно заказывать свечку – при первой возможности они убьют его.
– Где меч? – спросил Долбня.
– У боярина Ивана в светлице.
– Ты можешь сегодня утром взять меч, как только боярин проснется?
– Зачем? – испугался Фердинанд. – Меч все равно уже сделан, его не переплавишь, не перекуешь. Слушай, боярин, не будем вспоминать про этот проклятый меч. Сребролюбие сживет меня со света, сребролюбие, – почти простонал латинянин. – Много гривен пообещали, я и согласился.
– Меч не надо уничтожать, – решительно сказал Долбня. – Его уже не уничтожишь. Его видели мужи-полочане, епископ освятил. Надо только лишить меч силы. Мощи святой Ефросиньи ты закладывал в рукоять?
– Закладывал, – уныло выдохнул Фердинанд.
– Достанешь их оттуда и отдашь мне. Пусть моему дому святая Ефросинья помогает. А вместо мощей… На, держи.
– Что это? – удивился Фердинанд.
– Барсучья косточка. Сам барсука добыл, – засмеялся Долбня. – Положи эту косточку в рукоять. Подрежь, подпили ее, чтобы никто ничего не заметил. Ты же умеешь, – он снова засмеялся. – И будет этот меч тянуть князя Вячку в барсучью нору, в землю. Там ему и место. Понял?
– Понял. Сделаю.
– Постарайся, не то… Сам Альберт в Риге о тебе знает. Или венец небесный от Христа получишь, или с перерезанным горлом по Двине поплывешь.
Они молча разошлись в разные стороны. Яков еще долго стоял под деревом, долго вслушивался в ночную тьму, и только убедившись, что кругом все спокойно и никто за ним не следит, быстро юркнул в гридницу, взобрался на полати. Челядь спала. Тот, что ходил по крыше, тоже спал, изредка всхлипывая во сне.
Выплыло на голубую небесную прогалину солнце, улыбнулось Полоцку и полочанам, и торжественная процессия с подворья боярина Ивана снова двинулась в путь к Софийскому собору, на площадь, где уже шумели мужи-вечники, где князь Вячка, взволнованный и радостный, стоял на помосте, ожидая, когда вече вручит ему меч.
Яков, держа в руках клещи, шел рядом с Чухомой за колесницей, на которой везли меч. «Заменил ли Фердинанд мощи? – не давала ему покоя тревожная мысль. – Если заменил, если барсучью кость подсунул, меч потеряет чудодейственную силу. И побьют полочан тевтоны в Кукейносе».
Радостным гулом встретила меч площадь. Шапки птицами взлетели в небо. Глаза горели воодушевлением.
– Рубон! – прокатился по всей площади боевой клич полочан. И не было ни одной души, которая б не поддержала этот клич.
– Рубон! – кричали седоголовые старики, добывавшие копьем славу Полоцку во многих сечах.
– Рубон! – дружно поддерживала их молодежь, еще не битая вражьим железом, без единого шрама, но горячая, смелая.
– Рубон! – выкрикнули вои боярина Ивана, ехавшие конным строем за колесницей, ощетинившись дидами. Однако боярин, восседавший на мягком сиденье возле футляра с мечом, грозно оглянулся, лицо его налилось кровью. Вои сразу же прикусили языки, замолчали.
Знатные бояре встречали меч, епископ с посадником, весь клир Софии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Спрятавшись в тень молоденькой березки, Яков не отрывал глаз от челядина. Вот он дошел до самого конька. Еще шаг – и оборвется, полетит вниз тяжелое сонное тело. Но над самой пропастью юноша остановился, словно кто-то придержал его за локоть. Он стоял, залитый лунным светом, и был похож на идола-болвана, которого когда-то Яков вместе с Мирошкой нашел в лесной чаще возле Горелой Веси.
Вдруг на противоположной стороне двора послышался взволнованный человеческий голос, потом шепот:
– Тише, тише… Ты его разбудишь, боярин, и он разобьется.
Значит, не один Яков наблюдал эту удивительную сцену.
Яков еще больше затаился, даже присел и начал вглядываться туда, где должны были стоять незнакомцы. Кто-то обращался к боярину. Неужели боярин Иван не спит? Быть этого не может – имея таких красивых, таких ласковых челядинок, спит боярин теперь как у бога за пазухой, а не бродит по ночному двору.
Между тем юноша постоял на коньке, повернулся и пошел назад по крыше, затем ловко, как кот, спустился по углу гридницы вниз на землю, открыл дверь и вошел в гридницу. Он прошел шагах в пяти от Якова, как привидение. Глаза его были закрыты. Брови и губы вздрагивали. Если бы захотел, Яков мог схватить его за полу рубахи.
Незнакомцы, следившие за челядином, приблизились к Якову. Их было двое.
– Пошел, – сказал один глуховатым голосом. – Теперь будет спать до утра, а завтра и не вспомнит, что бегал по крыше, как мартовский кот.
– Неужели не вспомнит? – удивился второй, и Яков узнал его по голосу – Фердинанд! Тевтон Фердинанд почему-то не спал, а, закутавшись в черный плащ, чтобы быть незаметным, шепотом разговаривал на ночном дворе с каким-то человеком, которого Яков видел впервые. Яков притаился за деревом.
– Не вспомнит, – подтвердил тот, кого Фердинанд называл боярином. – У меня тоже был такой. Холоп Аксюта. Чуть луна на небо, на крышу лез. Челядь пугал. Ну я и приказал тиуну, как пойдет Аксюта с зажмуренными глазами, крикнуть у него над самым ухом. Тот и крикнул.
– Крикнул?! – переспросил Фердинанд.
– Ага. Свалился Аксюта с терема, и костей не собрали.
Они умолкли. Видно, прислушивались к ночной тьме. Спряталась за тучу луна, и сразу все стало мрачным, тревожным. Хоть бы собака голос подала. Но собаки, как и большинство людей, спали.
– Так что ты хотел мне сказать, боярин Долбня? – тихо спросил после длительного молчания Фердинанд.
– Нетерпеливые вы люди, латиняне, – кашлянул Долбня. – Все хотите знать раньше всех… Ты слышал, Вячка из Кукейноса на меня наговаривает?
– Не слышал.
– Говорил великому князю Владимиру, что я, боярин Долбня, тевтонам служу, что предупредил их, когда полочане на Ригу шли.
– А ты, боярин, и в самом деле служишь Альберту?
– Молчи, тевтон. Не твоего ума дело. Я не спрашиваю у тебя, кому ты служишь.
– Я служу себе и богу, – ответил Фердинанд. – На старость, на болезни старческие серебро зарабатываю.
– Так слушай, – резко перебил его Долбня. – Ты с помощниками выковал меч для Вячки. Правда это?
– Святая правда. И больше полочане тот меч ковали, чем я. Я только наблюдал.
– Ты выковал меч, которым будут срубать головы твоим единоверцам. Кровь римской церкви будет на твоих руках.
– Кровь римской церкви? – вздрогнул, ослабел голос Фердинанда.
– Кровь. Анафема папы Иннокентия III ждет тебя, отступник.
Они замолчали. Яков замер, боясь выдать себя движением или звуком, – это было бы концом. Как только эти двое узнают, что чужие уши слышат их разговор, сразу можно заказывать свечку – при первой возможности они убьют его.
– Где меч? – спросил Долбня.
– У боярина Ивана в светлице.
– Ты можешь сегодня утром взять меч, как только боярин проснется?
– Зачем? – испугался Фердинанд. – Меч все равно уже сделан, его не переплавишь, не перекуешь. Слушай, боярин, не будем вспоминать про этот проклятый меч. Сребролюбие сживет меня со света, сребролюбие, – почти простонал латинянин. – Много гривен пообещали, я и согласился.
– Меч не надо уничтожать, – решительно сказал Долбня. – Его уже не уничтожишь. Его видели мужи-полочане, епископ освятил. Надо только лишить меч силы. Мощи святой Ефросиньи ты закладывал в рукоять?
– Закладывал, – уныло выдохнул Фердинанд.
– Достанешь их оттуда и отдашь мне. Пусть моему дому святая Ефросинья помогает. А вместо мощей… На, держи.
– Что это? – удивился Фердинанд.
– Барсучья косточка. Сам барсука добыл, – засмеялся Долбня. – Положи эту косточку в рукоять. Подрежь, подпили ее, чтобы никто ничего не заметил. Ты же умеешь, – он снова засмеялся. – И будет этот меч тянуть князя Вячку в барсучью нору, в землю. Там ему и место. Понял?
– Понял. Сделаю.
– Постарайся, не то… Сам Альберт в Риге о тебе знает. Или венец небесный от Христа получишь, или с перерезанным горлом по Двине поплывешь.
Они молча разошлись в разные стороны. Яков еще долго стоял под деревом, долго вслушивался в ночную тьму, и только убедившись, что кругом все спокойно и никто за ним не следит, быстро юркнул в гридницу, взобрался на полати. Челядь спала. Тот, что ходил по крыше, тоже спал, изредка всхлипывая во сне.
Выплыло на голубую небесную прогалину солнце, улыбнулось Полоцку и полочанам, и торжественная процессия с подворья боярина Ивана снова двинулась в путь к Софийскому собору, на площадь, где уже шумели мужи-вечники, где князь Вячка, взволнованный и радостный, стоял на помосте, ожидая, когда вече вручит ему меч.
Яков, держа в руках клещи, шел рядом с Чухомой за колесницей, на которой везли меч. «Заменил ли Фердинанд мощи? – не давала ему покоя тревожная мысль. – Если заменил, если барсучью кость подсунул, меч потеряет чудодейственную силу. И побьют полочан тевтоны в Кукейносе».
Радостным гулом встретила меч площадь. Шапки птицами взлетели в небо. Глаза горели воодушевлением.
– Рубон! – прокатился по всей площади боевой клич полочан. И не было ни одной души, которая б не поддержала этот клич.
– Рубон! – кричали седоголовые старики, добывавшие копьем славу Полоцку во многих сечах.
– Рубон! – дружно поддерживала их молодежь, еще не битая вражьим железом, без единого шрама, но горячая, смелая.
– Рубон! – выкрикнули вои боярина Ивана, ехавшие конным строем за колесницей, ощетинившись дидами. Однако боярин, восседавший на мягком сиденье возле футляра с мечом, грозно оглянулся, лицо его налилось кровью. Вои сразу же прикусили языки, замолчали.
Знатные бояре встречали меч, епископ с посадником, весь клир Софии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85