Кулина руками всплеснула:
– И не говори так, княгинюшка, и не думай. Как две звезды вы в небе. Где лучше вас пару найти? Полюбит тебя Софья, родной считать будет. Попомнишь мои слова.
Добронега понемногу успокаивалась. Вообще-то была она неплаксивой породы, в отца удалась. Тот, когда еще мальчонкой был, только разгневанно сопел носом и густо краснел, исподлобья глядя на обидчика. И столько было в том детском взгляде недетского гневного укора, столько суровой силы, которая все знает, все понимает, светилось в глубине глаз, что взрослые люди отводили глаза.
Такой взгляд был и у маленькой Софьи, падчерицы Добронеги. Когда после венчания Добронега вместе с князем Вячкой вернулась из церкви в терем, Софья, красиво одетая, гладко причесанная кормилицей Тодорой, встречала их на крыльце. Бояре научили ее взять в руки крест-складень и благословить отца и новую мать в такой радостный для них день.
Вокруг крыльца стояли бояре, чуть подальше толпились челядь, простолюдины из города, латгалы и селы. При появлении Вячки и Добронеги дружинники высоко вскинули щиты, ударили по ним мечами. Бояре, а за ними и челядь крикнули здравицу.
Добронега, волнуясь до дрожи в коленях, ждала, как встретит ее Софья. Маленькая красивая княжна с чистым, удивительно серьезным личиком, с маленькой дорогой коронкой на светлых волосах, крепко сжимая крест тонкими пальцами, глянула на отца, потом на свою новую мать и осенила их крестом. Губы у нее задрожали, казалось, она вот-вот заплачет, однако Софья, как истинная наследница полоцких князей, побледнев, только проглотила горький комок и сказала звонким голоском:
– Пусть будет над вами бог. Аминь.
Старший дружинник Холодок разбил о крыльцо большой, специально сделанный для этого дня гончаром Володшей глиняный горшок, и все беды-напасти рассыпались, когда рассыпался, разлетелся на мелкие кусочки горшок, на котором были написаны имена всех врагов Вячки и Кукейноса.
Потом князь с княгиней наступили на самом пороге терема на корчагу, прикрытую льняной скатертью. Звонко треснула корчага, и это тоже было добрым знаком.
И вот тогда перехватила Добронега взгляд своей падчерицы Софьи. Столько муки, столько боли было в этом взгляде! Словно прощалась с чем-то падчерица, словно теряла что-то навсегда. И самое страшное, что слез не было в ее глазах. Сухи были глаза, как морозный колядный снег.
– Иди, Кулина. Я хочу побыть одна, – сказала челяднице Добронега. Челядница, поклонившись, вышла из светлицы.
В князе Вячке Добронега нашла того, о ком не раз мечтала в бессонные весенние ночи, когда темно-голубое небо недвижно стоит над землей, а ясные угольки звезд, кажется, прожигают насквозь душу. Она сберегла себя, сохранила для этого дня, для этого мгновения. Сама удивлялась тем светлым высоким волнам, что бились в ее сердце, когда они с Вячкой оставались вдвоем, когда только для них существовал весь этот бескрайний мир от самой далекой звездочки-крошки в небе до кусочка теплого янтаря в холодной морской черно-синей бездне.
Молодая княгиня чувствовала, что ее сразу же признали в Кукейносе, и это ей, конечно же, нравилось. Она понимала, что любят ее кукейносцы как жену своего князя, но в мыслях она залетала в тот день, когда будут уважать не просто жену Вячки, а княгиню Добронегу.
Лишь Софья не любила ее. Она видела в Добронеге только мачеху, а мачеха для чувствительной детской души – всегда что-то холодное, хитрое, жестокое, одним словом, чужое. Бывают мачехи и добрые, и ласковые, да все равно ребенок помнит свою родную мать, помнит особой памятью сердца. В природе человеческой от Адама и Евы это заложено, и ничего тут не поделаешь.
Вместе с Вячкой и Добронегой ходила Софья на молебен в церковь, опускалась на колени рядом со своей новой матерью, страстно молилась богу.
В такие мгновения Добронега украдкой глядела, на Софью. Неужели не прольются слезы из холодного мрамора?
Отец Степан, положив на аналой Евангелие, читал о жизненных бурях, ожидающих сыновей человеческих. В каждой руке огненным цветком трепетала свечка. Начинал песнопение хор, и будто взлетала церковь над землей, плыла над ней – в таком единстве, такой гармонии жили души верующих.
«Дай боже, чтобы она поняла меня, – молилась Добронега, поглядывая на маленькую светловолосую головку падчерицы. – Я буду ей доброй матерью. Вячка очень любит ее, и если увидит, что дочь переменилась ко мне, поняла меня, будет счастлив. А счастье Вячки – мое счастье».
– Почему ты не моя мама? – спросила однажды Софья у Добронеги, когда они гуляли по двору терема.
– Я твоя мама, Софьюшка. Я люблю тебя, – тихо ответила Добронега и почувствовала, как горячо загорелись щеки.
– Нет. Ты моя новая мама. А почему ты не княгиня Звенислава?
– Я княгиня Добронега. Разве я виновата, что твоя мама умерла?
– Не виновата, – немного подумав, глянула на мачеху пронзительно-синими глазами Софья. – Моя мама была красивее тебя.
Жизнь тем временем шла своим чередом. Что было жизни до того, любит или не любит Софья Добронегу? Вставали над теремом, надо всем городом огромные темные тучи. Огненный меч молний разрубал их на куски. Все затихало, тревожно затаившись, потом с Двины, с речного простора, подкрадывался ветер. Он был сначала ласковым, мягким зверьком, все выглядывал, все обнюхивал. Потом начинал своевольничать, озоровать, буянить – там челядницу за платок дернет, там пустой жбан, стоящий в раскрытом окне светлицы, опрокинет… Отлетал ветер, и вот уже на крыльце терема меленько стучал дождь…
Добронега любила дожди, а этим летом они шли очень часто.
Под густой шум дождя раскрывала Добронега окна терема, смотрела, как танцуют светлые струйки, как распластывается трава под их ударами, как разноцветные брызги рассыпаются во все стороны от гладких досок крыльца.
Вячка почти все время проводил в разъездах – мчался с дружиной к эстам, ездил к литовцам, курам и земгалам, гостил в Пскове и Новгороде. И всюду уговаривал местных князей и старейшин выступить против тевтонов. Одна была у него заветная мечта – сбросить тевтонов в Варяжское море.
Добронега грустила без Вячки. Да что сделаешь? Глаза видали, что выбирали. Еще до замужества слышала она от людей и от отца, Рогволода Свислочского, о гордом неуступчивом характере Вячки, о его смелости и воинственности. Шептуха, гадавшая ей перед свадьбой на топленом воске и на богемском зеркале, сказала: «Как тур, смелый и остророгий, муж твой будет. Часто спать тебе одной на холодном одре, княжна».
«Один у меня муж. Как одно у меня тело и одна жизнь», – часто думала Добронега, особенно в дни, когда князь Вячка с дружиной исчезал на несколько седмиц и ей приходилось оставаться в тереме одной. Вслушиваясь в суровый гул лесов, обступавших со всех сторон Кукейнос и готовых, казалось, поглотить его, навеки похоронить в своих недрах, молодая княгиня чувствовала, как сжимает сердце тревога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
– И не говори так, княгинюшка, и не думай. Как две звезды вы в небе. Где лучше вас пару найти? Полюбит тебя Софья, родной считать будет. Попомнишь мои слова.
Добронега понемногу успокаивалась. Вообще-то была она неплаксивой породы, в отца удалась. Тот, когда еще мальчонкой был, только разгневанно сопел носом и густо краснел, исподлобья глядя на обидчика. И столько было в том детском взгляде недетского гневного укора, столько суровой силы, которая все знает, все понимает, светилось в глубине глаз, что взрослые люди отводили глаза.
Такой взгляд был и у маленькой Софьи, падчерицы Добронеги. Когда после венчания Добронега вместе с князем Вячкой вернулась из церкви в терем, Софья, красиво одетая, гладко причесанная кормилицей Тодорой, встречала их на крыльце. Бояре научили ее взять в руки крест-складень и благословить отца и новую мать в такой радостный для них день.
Вокруг крыльца стояли бояре, чуть подальше толпились челядь, простолюдины из города, латгалы и селы. При появлении Вячки и Добронеги дружинники высоко вскинули щиты, ударили по ним мечами. Бояре, а за ними и челядь крикнули здравицу.
Добронега, волнуясь до дрожи в коленях, ждала, как встретит ее Софья. Маленькая красивая княжна с чистым, удивительно серьезным личиком, с маленькой дорогой коронкой на светлых волосах, крепко сжимая крест тонкими пальцами, глянула на отца, потом на свою новую мать и осенила их крестом. Губы у нее задрожали, казалось, она вот-вот заплачет, однако Софья, как истинная наследница полоцких князей, побледнев, только проглотила горький комок и сказала звонким голоском:
– Пусть будет над вами бог. Аминь.
Старший дружинник Холодок разбил о крыльцо большой, специально сделанный для этого дня гончаром Володшей глиняный горшок, и все беды-напасти рассыпались, когда рассыпался, разлетелся на мелкие кусочки горшок, на котором были написаны имена всех врагов Вячки и Кукейноса.
Потом князь с княгиней наступили на самом пороге терема на корчагу, прикрытую льняной скатертью. Звонко треснула корчага, и это тоже было добрым знаком.
И вот тогда перехватила Добронега взгляд своей падчерицы Софьи. Столько муки, столько боли было в этом взгляде! Словно прощалась с чем-то падчерица, словно теряла что-то навсегда. И самое страшное, что слез не было в ее глазах. Сухи были глаза, как морозный колядный снег.
– Иди, Кулина. Я хочу побыть одна, – сказала челяднице Добронега. Челядница, поклонившись, вышла из светлицы.
В князе Вячке Добронега нашла того, о ком не раз мечтала в бессонные весенние ночи, когда темно-голубое небо недвижно стоит над землей, а ясные угольки звезд, кажется, прожигают насквозь душу. Она сберегла себя, сохранила для этого дня, для этого мгновения. Сама удивлялась тем светлым высоким волнам, что бились в ее сердце, когда они с Вячкой оставались вдвоем, когда только для них существовал весь этот бескрайний мир от самой далекой звездочки-крошки в небе до кусочка теплого янтаря в холодной морской черно-синей бездне.
Молодая княгиня чувствовала, что ее сразу же признали в Кукейносе, и это ей, конечно же, нравилось. Она понимала, что любят ее кукейносцы как жену своего князя, но в мыслях она залетала в тот день, когда будут уважать не просто жену Вячки, а княгиню Добронегу.
Лишь Софья не любила ее. Она видела в Добронеге только мачеху, а мачеха для чувствительной детской души – всегда что-то холодное, хитрое, жестокое, одним словом, чужое. Бывают мачехи и добрые, и ласковые, да все равно ребенок помнит свою родную мать, помнит особой памятью сердца. В природе человеческой от Адама и Евы это заложено, и ничего тут не поделаешь.
Вместе с Вячкой и Добронегой ходила Софья на молебен в церковь, опускалась на колени рядом со своей новой матерью, страстно молилась богу.
В такие мгновения Добронега украдкой глядела, на Софью. Неужели не прольются слезы из холодного мрамора?
Отец Степан, положив на аналой Евангелие, читал о жизненных бурях, ожидающих сыновей человеческих. В каждой руке огненным цветком трепетала свечка. Начинал песнопение хор, и будто взлетала церковь над землей, плыла над ней – в таком единстве, такой гармонии жили души верующих.
«Дай боже, чтобы она поняла меня, – молилась Добронега, поглядывая на маленькую светловолосую головку падчерицы. – Я буду ей доброй матерью. Вячка очень любит ее, и если увидит, что дочь переменилась ко мне, поняла меня, будет счастлив. А счастье Вячки – мое счастье».
– Почему ты не моя мама? – спросила однажды Софья у Добронеги, когда они гуляли по двору терема.
– Я твоя мама, Софьюшка. Я люблю тебя, – тихо ответила Добронега и почувствовала, как горячо загорелись щеки.
– Нет. Ты моя новая мама. А почему ты не княгиня Звенислава?
– Я княгиня Добронега. Разве я виновата, что твоя мама умерла?
– Не виновата, – немного подумав, глянула на мачеху пронзительно-синими глазами Софья. – Моя мама была красивее тебя.
Жизнь тем временем шла своим чередом. Что было жизни до того, любит или не любит Софья Добронегу? Вставали над теремом, надо всем городом огромные темные тучи. Огненный меч молний разрубал их на куски. Все затихало, тревожно затаившись, потом с Двины, с речного простора, подкрадывался ветер. Он был сначала ласковым, мягким зверьком, все выглядывал, все обнюхивал. Потом начинал своевольничать, озоровать, буянить – там челядницу за платок дернет, там пустой жбан, стоящий в раскрытом окне светлицы, опрокинет… Отлетал ветер, и вот уже на крыльце терема меленько стучал дождь…
Добронега любила дожди, а этим летом они шли очень часто.
Под густой шум дождя раскрывала Добронега окна терема, смотрела, как танцуют светлые струйки, как распластывается трава под их ударами, как разноцветные брызги рассыпаются во все стороны от гладких досок крыльца.
Вячка почти все время проводил в разъездах – мчался с дружиной к эстам, ездил к литовцам, курам и земгалам, гостил в Пскове и Новгороде. И всюду уговаривал местных князей и старейшин выступить против тевтонов. Одна была у него заветная мечта – сбросить тевтонов в Варяжское море.
Добронега грустила без Вячки. Да что сделаешь? Глаза видали, что выбирали. Еще до замужества слышала она от людей и от отца, Рогволода Свислочского, о гордом неуступчивом характере Вячки, о его смелости и воинственности. Шептуха, гадавшая ей перед свадьбой на топленом воске и на богемском зеркале, сказала: «Как тур, смелый и остророгий, муж твой будет. Часто спать тебе одной на холодном одре, княжна».
«Один у меня муж. Как одно у меня тело и одна жизнь», – часто думала Добронега, особенно в дни, когда князь Вячка с дружиной исчезал на несколько седмиц и ей приходилось оставаться в тереме одной. Вслушиваясь в суровый гул лесов, обступавших со всех сторон Кукейнос и готовых, казалось, поглотить его, навеки похоронить в своих недрах, молодая княгиня чувствовала, как сжимает сердце тревога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85