Целый лашт меда и воска отдали за них купцам люди с берегов Свислочи и Березины. Яков знал об этом, да почему-то не захотел рассказывать Мирошке – пусть помнятся мальчику не камни, а глаза, живые, нестерпимо блестящие.
Зима все больше выстуживала землю и пущу. Потом повалил снег, да такой густой, такой обильный, что за несколько дней Свислочь замело по самые берега. Горелая Весь спряталась вся под снегом, только редкие дымки, как звериные хвосты, медленно колыхались в холодном небе.
Ямы, в которых прятали зерно, замуровало снегом, к ним невозможно было пробиться, и голод подкрался к людям. Звери и птицы куда-то исчезли – то ли попрятались от лютой зимы, то ли перебежали и перелетели в более безопасные места. Охотники возвращались из тихой пущи с тулами, полными стрел, с рогатиной, так и не впившейся в теплый звериный бок. В силки, в западни, в звериные ямы попадали только снег да прошлогодняя мерзлая листва.
Одной особенно лютой морозной ночью в небе вспыхнул большой серебристо-белый крест. Он грозно сиял над землей. Все проснулись в Горелой Веси – старые и малые. Все со страхом вглядывались в ледяную высь, ожидая конца света.
Наутро черная ниточка людей потянулась из Горелой Веси в Княжье сельцо. Шли покорно, с тихим плачем и вздохами. Слезы на глазах женщин на ходу замерзали, превращаясь в блестящие холодные горошины.
Рогволод Свислочский встретил измученных смердов миром и ласковым словом, как отец встречает своих блудных детей.
– Князь-христолюбец, князь милосердный, дай хлеба, – сняв шапки, бухнулись на колени люди. – В глазах темно… Дети пухнут… Хоть на конском хвосте вешайся…
– А вы лошадей своих порежьте, – сыто загоготал с вала старший конюший Коноплич, не забывший, как эти смиренные овцы еще недавно по волоску вырывали ему бороду.
– Не то говоришь, раб, – сердито глянул на Коноплича Рогволод Свислочский. – Что за смерд без коня? Туча без неба. Подует ветер – и нет тучи. – И снова повернулся к немой толпе, стоявшей на коленях. – Сосновую кору едите?
– Едим, княже, едим. И мох едим…
– Плохо. Христиане должны есть божий хлеб, а не траву подножную. Я дам вам хлеба. Отворю житницу. Сказано в «Слове о богатом и бедном Лазаре»: «Ты же, когда войдешь в палаты, когда ляжешь на ложе и поставят перед тобой большую и полную трапезу, вспомни того бедного, что бродит, как пес, по улицам в сумерках и грязи и оттуда идет не на ложе, не к жене, а на соломе, словно пес, всю ночь воет».
– Кланяемся тебе в ноги, князь-заступник, – слабо отозвалась, зашелестела толпа.
– Я дам вам хлеба, а вы моему огнищанину Некрасу отдадите заречный луг, на котором пасется общинный скот.
Подумали смерды, что уже не первому огнищанину отдают они кусок своей земли, да не хватило силы перечить – голодные дети исходили нескончаемым плачем.
Княжеский хлеб спас Горелую Весь. Перебились, перетерпели, а там и зима отпустила, и солнышко начало с неба улыбаться, и тот, кто не умер в лютую стужу, уже верил, что как-то доживет до весны, до дня Бориса и Глеба, когда зерно в борозды бросают с песней:
Святой Борис ляда сушит,
Землю греет, ячмень сеет.
Из пол-лукошечка, из правой горстки.
Бросишь редко – даст Бог густо.
Да рано радовалась Горелая Весь. Глубокий снег, заваливший ее перед этим, принес не только беду и муки. Он еще и отрезал ее от всего мира, а значит, и от врагов, от татей-живодеров, у которых загребущие руки, ненасытные животы и злые мечи. А как только стало поменьше снега в пуще и на реках, как только смог боевой конь, не провалившись в снег по самый живот, добежать до Горелой Веси, пришла в Свислочское княжество дружина друцких князей. Говорят же: куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
Рогволод Свислочский не ожидал такой прыти от соседей. Сам он в наезды ходил, когда зима со льдинами по рекам сплывала, когда снегу становилось тесно на теплой земле. Заперся Рогволод в Княжьем сельце, дружину на вал поставил, челядь вооружил – решил отсидеться до лучших времен. Каждую ночь молился богу в церкви, дедам-прадедам своим молился, на помощь звал. И думал то ли со злостью, то ли с отчаянием:
«Они-то, деды-прадеды, успели, поумирали. Им – хорошо. А тут еще придется умирать». Ставил свечки всем святым: и Ефросинье Полоцкой, и братьям Борису и Глебу, и Феодосию Печерскому. Да все равно легче князю не стало.
Дручане полезли было на вал, но встретил их Рогволод стрелами калеными, смолой и огнем, каменным дождем из камнестрельной машины, которую после бунта смердов во дворе поставил. Крик и плач до неба долетали.
Хлебнув лиха, дручане рассыпались, как тати, по всей округе, начали грабить смердов, не снимая, однако, осады с Княжьего сельца, правильно решив, что не только смелость города берет – голод тоже берет. Сидел князь, как раненый вепрь, за валом, глядел на дым и огонь, что заслоняли небосклон, и плакать хотелось – ведь это его богатство, его сила дымом в небо шли, врагу доставались.
Горелая Весь, уже не раз на своем веку повидавшая разбой, готовилась к новому разбою. Люди загоняли скот в лесные чащи, складывали в мешки, прятали в дуплах деревьев, в ямах зерно, справную одежду, посуду, золото и серебро, что у кого было.
Настасья с Мирошкой тоже нагрузились и поспешили в пущу, Доможир с Теклей остались дома. И Яков остался – ногу подвернул на охоте, за соболем бегая.
– Скорей, скорей, сынок, – подгоняла мать. Они тянули санки с нехитрыми пожитками, то и дело проваливаясь в липкий подтаявший снег. Из-за Гремучего бора, оттуда, где находилось Княжье сельцо, плыли тучи черного дыма. Там гремел и гремел, захлебываясь, церковный колокол.
– Что ж это деется? – шептала мать. – За что напасть такая?
Мирошку охватывал ужас. Плохо, что рядом нет стрыя Якова. С Яковом и страх меньше, и дорога короче – он все лесные тропинки знает.
– Скорей, сынок, скорей, – все повторяла мать. Наконец они нашли свое дерево с дуплом-тайником. Каждая семья из Горелой Веси имела такое. Найдя в чащобе дуплистое дерево, сначала выкуривали из него пчел, потом чистили, расширяли дупло, и вот лесной сундучок готов.
– Отдохнем немного, – когда все было сделано, сказала мать.
Они присели на санки, притихли.
Беспокойно шумела пуща. Деревья жили предчувствием недалекой весны, и хотя вместо бурлящего сока в их жилах стыл еще холодный лед, хотя корни их дремали в мерзлой земле, как оцепеневшие черные ужи, что-то в них изменилось, и Мирошка сразу же заметил эту перемену. Голос у деревьев стал мягче, веселее. Деревья глядели со своей недосягаемой высоты на Мирошку и будто узнавали его, будто улыбались ему.
«Эге-ге-гей, Мирошка, – чудилось мальчику в лесном гуле, – мал ты еще, мал. А посмотри, какие мы огромные, крепкие, сильные, как обросли мы зеленым мхом, словно вои Рогволода Свислочского бородами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Зима все больше выстуживала землю и пущу. Потом повалил снег, да такой густой, такой обильный, что за несколько дней Свислочь замело по самые берега. Горелая Весь спряталась вся под снегом, только редкие дымки, как звериные хвосты, медленно колыхались в холодном небе.
Ямы, в которых прятали зерно, замуровало снегом, к ним невозможно было пробиться, и голод подкрался к людям. Звери и птицы куда-то исчезли – то ли попрятались от лютой зимы, то ли перебежали и перелетели в более безопасные места. Охотники возвращались из тихой пущи с тулами, полными стрел, с рогатиной, так и не впившейся в теплый звериный бок. В силки, в западни, в звериные ямы попадали только снег да прошлогодняя мерзлая листва.
Одной особенно лютой морозной ночью в небе вспыхнул большой серебристо-белый крест. Он грозно сиял над землей. Все проснулись в Горелой Веси – старые и малые. Все со страхом вглядывались в ледяную высь, ожидая конца света.
Наутро черная ниточка людей потянулась из Горелой Веси в Княжье сельцо. Шли покорно, с тихим плачем и вздохами. Слезы на глазах женщин на ходу замерзали, превращаясь в блестящие холодные горошины.
Рогволод Свислочский встретил измученных смердов миром и ласковым словом, как отец встречает своих блудных детей.
– Князь-христолюбец, князь милосердный, дай хлеба, – сняв шапки, бухнулись на колени люди. – В глазах темно… Дети пухнут… Хоть на конском хвосте вешайся…
– А вы лошадей своих порежьте, – сыто загоготал с вала старший конюший Коноплич, не забывший, как эти смиренные овцы еще недавно по волоску вырывали ему бороду.
– Не то говоришь, раб, – сердито глянул на Коноплича Рогволод Свислочский. – Что за смерд без коня? Туча без неба. Подует ветер – и нет тучи. – И снова повернулся к немой толпе, стоявшей на коленях. – Сосновую кору едите?
– Едим, княже, едим. И мох едим…
– Плохо. Христиане должны есть божий хлеб, а не траву подножную. Я дам вам хлеба. Отворю житницу. Сказано в «Слове о богатом и бедном Лазаре»: «Ты же, когда войдешь в палаты, когда ляжешь на ложе и поставят перед тобой большую и полную трапезу, вспомни того бедного, что бродит, как пес, по улицам в сумерках и грязи и оттуда идет не на ложе, не к жене, а на соломе, словно пес, всю ночь воет».
– Кланяемся тебе в ноги, князь-заступник, – слабо отозвалась, зашелестела толпа.
– Я дам вам хлеба, а вы моему огнищанину Некрасу отдадите заречный луг, на котором пасется общинный скот.
Подумали смерды, что уже не первому огнищанину отдают они кусок своей земли, да не хватило силы перечить – голодные дети исходили нескончаемым плачем.
Княжеский хлеб спас Горелую Весь. Перебились, перетерпели, а там и зима отпустила, и солнышко начало с неба улыбаться, и тот, кто не умер в лютую стужу, уже верил, что как-то доживет до весны, до дня Бориса и Глеба, когда зерно в борозды бросают с песней:
Святой Борис ляда сушит,
Землю греет, ячмень сеет.
Из пол-лукошечка, из правой горстки.
Бросишь редко – даст Бог густо.
Да рано радовалась Горелая Весь. Глубокий снег, заваливший ее перед этим, принес не только беду и муки. Он еще и отрезал ее от всего мира, а значит, и от врагов, от татей-живодеров, у которых загребущие руки, ненасытные животы и злые мечи. А как только стало поменьше снега в пуще и на реках, как только смог боевой конь, не провалившись в снег по самый живот, добежать до Горелой Веси, пришла в Свислочское княжество дружина друцких князей. Говорят же: куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
Рогволод Свислочский не ожидал такой прыти от соседей. Сам он в наезды ходил, когда зима со льдинами по рекам сплывала, когда снегу становилось тесно на теплой земле. Заперся Рогволод в Княжьем сельце, дружину на вал поставил, челядь вооружил – решил отсидеться до лучших времен. Каждую ночь молился богу в церкви, дедам-прадедам своим молился, на помощь звал. И думал то ли со злостью, то ли с отчаянием:
«Они-то, деды-прадеды, успели, поумирали. Им – хорошо. А тут еще придется умирать». Ставил свечки всем святым: и Ефросинье Полоцкой, и братьям Борису и Глебу, и Феодосию Печерскому. Да все равно легче князю не стало.
Дручане полезли было на вал, но встретил их Рогволод стрелами калеными, смолой и огнем, каменным дождем из камнестрельной машины, которую после бунта смердов во дворе поставил. Крик и плач до неба долетали.
Хлебнув лиха, дручане рассыпались, как тати, по всей округе, начали грабить смердов, не снимая, однако, осады с Княжьего сельца, правильно решив, что не только смелость города берет – голод тоже берет. Сидел князь, как раненый вепрь, за валом, глядел на дым и огонь, что заслоняли небосклон, и плакать хотелось – ведь это его богатство, его сила дымом в небо шли, врагу доставались.
Горелая Весь, уже не раз на своем веку повидавшая разбой, готовилась к новому разбою. Люди загоняли скот в лесные чащи, складывали в мешки, прятали в дуплах деревьев, в ямах зерно, справную одежду, посуду, золото и серебро, что у кого было.
Настасья с Мирошкой тоже нагрузились и поспешили в пущу, Доможир с Теклей остались дома. И Яков остался – ногу подвернул на охоте, за соболем бегая.
– Скорей, скорей, сынок, – подгоняла мать. Они тянули санки с нехитрыми пожитками, то и дело проваливаясь в липкий подтаявший снег. Из-за Гремучего бора, оттуда, где находилось Княжье сельцо, плыли тучи черного дыма. Там гремел и гремел, захлебываясь, церковный колокол.
– Что ж это деется? – шептала мать. – За что напасть такая?
Мирошку охватывал ужас. Плохо, что рядом нет стрыя Якова. С Яковом и страх меньше, и дорога короче – он все лесные тропинки знает.
– Скорей, сынок, скорей, – все повторяла мать. Наконец они нашли свое дерево с дуплом-тайником. Каждая семья из Горелой Веси имела такое. Найдя в чащобе дуплистое дерево, сначала выкуривали из него пчел, потом чистили, расширяли дупло, и вот лесной сундучок готов.
– Отдохнем немного, – когда все было сделано, сказала мать.
Они присели на санки, притихли.
Беспокойно шумела пуща. Деревья жили предчувствием недалекой весны, и хотя вместо бурлящего сока в их жилах стыл еще холодный лед, хотя корни их дремали в мерзлой земле, как оцепеневшие черные ужи, что-то в них изменилось, и Мирошка сразу же заметил эту перемену. Голос у деревьев стал мягче, веселее. Деревья глядели со своей недосягаемой высоты на Мирошку и будто узнавали его, будто улыбались ему.
«Эге-ге-гей, Мирошка, – чудилось мальчику в лесном гуле, – мал ты еще, мал. А посмотри, какие мы огромные, крепкие, сильные, как обросли мы зеленым мхом, словно вои Рогволода Свислочского бородами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85