Только князя Владимира, как и вчера, не было. «Прихворнул князь», – сообщил вечу бирич Алексей.
Епископ Дионисий взял меч в обе руки, на вытянутых руках понес его к помосту, где стоял князь Вячка. Люди вставали на цыпочки, вытягивали шеи, взбирались друг другу на плечи, чтобы не пропустить этот миг. Тишина воцарилась на площади, слышны были только медленные шаги епископа.
Кусая от волнения губы, епископ подошел к помосту. Князь Вячка снял с головы шлем, отдал его своему дружиннику, опустился на колени. Лицо его порозовело.
– Князь Вячеслав, – во весь голос возвестил епископ, – святая София, стольный Полоцк, все мужи-полочане вручают тебе меч Всеслава. Прими меч, князь.
Вячка, не поднимаясь с колен, взял меч, трижды поцеловав светлое лезвие.
– За что меч из ножен вынешь, князь? – громко спросил епископ.
– За святую Софию и Полоцк, – ответил Вячка.
– Встань, князь. София и Полоцк услышали тебя. Вячка поднялся с колен, надел на голову шлем, поклонился вечу:
– Кланяюсь вам, мужи-полочане. Умру за землю нашу, но святой меч позором не покрою. Беда идет с Варяжского моря. Тевтоны идут. Встанем стеной! Перекуем серпы на копья! Защитим дедовскую и отцовскую землю!
– Рубон! – загремело на площади. – Рубон! Рубон!
Трижды крикнуло вече, и это означало, что всем пришлись по душе слова князя Вячки.
– А теперь, князь, взгляни на мастеров, выковавших тебе этот меч, – сказал епископ и легонько подтолкнул к помосту растерявшихся Чухому и Якова. Фердинанд спрятался в толпе, побоялся показываться вечу, ведь на площади не могло не быть лазутчиков из Риги, не считая Долбню.
– Вы меч сделали? – обняв Чухому и Якова за плечи, широко улыбнулся Вячка.
– Мы, – ответил Чухома. – Для тебя старались, князь. Гони тевтонов в море.
– Хорошо говоришь, кузнец.
Вячка поцеловал Чухому, потом Якова, спросил:
– Как же кличут вас, мастера?
– Меня Чухомой, а его Яковом.
– Запомню, – блеснул острыми синими глазами Вячка.
У Якова голова кругом шла. Столько волнений выпало на его долю, что он в изнеможении стоял рядом с Чухомой и думал только об одном: как бы не упасть. Разве мог он когда-то в Горелой Веси даже мечтать или сны видеть о таком – что окажется в Полоцке, что будет стоять на площади возле самой Софии и Вячка, отважный красивый князь, при людях поцелует его. В Полоцк привели Якова неволя, плен, но поцеловал его Вячка как мастера, единоверца, сына Полоцкой земли. Это окрыляло душу. Он чувствовал, как слезы, теплые и мягкие, наворачиваются на глаза.
Отшумело вече, разошлось кто куда, и только София осталась на своем извечном месте. Стоять ей над речными волнами, глядеть за небосклон, следить, как стражу, кто на Полоцкую землю железную десницу поднимает.
Великие бояре в своих палатах позапирались. У них вече никогда не кончается. Перед народом они одни слова говорят, а в своих палатах – совсем другие. Будут сидеть до поздней ночи, мед пить, совет держать, спорить, готовые друг другу носы пооткусывать да глаза повыцарапать.
Якову же оставалось быть в Полоцке всего один день. Завтра по боярскому приказу они с Чухомой должны в кузнице железные лемеха для сох ковать. Попробовал, глотнул Яков сладкого полоцкого воздуха, и снова в неволю, в тюрьму постылую надо возвращаться. Обо всем этом он сказал Чухоме, тоскливо спросив:
– Что же делать, дядька Чухома? Тот задумчиво поскреб затылок.
– А что тут сделаешь, сынок. Бояр много. От одного сбежишь, другой на шею сядет. Как воронья их всюду. Такая уж наша доля, видать, – терпеть.
Говорил он эти слова, а в глазах – ни огонька, ни искры. Холодный пепел видел в глазах его Яков. «Помер Чухома, – с горечью подумалось Якову. – Плоть еще живая, а души нет. Померла душа».
Тогда он бросился к Фердинанду. Саксонец – человек по-своему неплохой, все-таки вместе меч Всеслава ковали, – может, поймет, подскажет, что делать.
– Фердинанд, помоги мне отсюда сбежать, – без долгих объяснений попросил он латинянина.
Фердинанд внимательно поглядел на него маленькими коричневыми глазками, поморщился.
– Помоги, – не отступал Яков. – Ты же тут все знаешь, все ходы-выходы тебе знакомы. Я отплачу. Работником у тебя буду три солнцеворота или больше – сколько скажешь…
– Все равны перед Христом, – наконец, отводя взгляд в сторону, сказал Фердинанд. – Даже у Александра Македонского всего одна голова была и две руки. Но не равную юдоль готовит бог детям своим земным. И не можем мы сломать ту клетку, в которую с самого рождения жизнь наша заключена.
– Помоги, – прервал его Яков.
– Не могу, я у боярина Ивана гость. Он меня хлебом-солью встречает…
– Ну и пес же ты, Фердинанд, – сплюнул под ноги Яков.
– Пес? – удивился саксонец. – Ладно, пусть пес. Но добрый, никого не укусил.
Все отвернулись от Якова. У всех были свои заботы, свои беды, и он, захотев вернуть себе волю, только мешал людям жить размеренной, пусть тяжелой, но привычной жизнью. Люди эти были согласны терпеть, страдать и дальше, их пугала непонятная решимость Якова вырваться из предопределенного судьбой русла, в котором человек должен плыть до самой смерти.
Боярин Иван, до которого дошли слухи о непокорности Якова, приказал всыпать челядину розог. Били крепко, со свистом. Все вытерпел Яков, только рукав сорочки съел, зубами перетер.
Боярин, стоя рядом, приговаривал:
– Так ему! Так ему, псу смердючему! Будешь слушаться своего хозяина. Скажет хозяин: «Целуй бич, которым разрывали плоть твою» – и поцелуешь бич.
В тот же день Якова и Чухому увезли из Полоцка в боярскую вотчину.
После наказания Яков не мог работать молотобойцем, и его, дав в руки большую метлу на длинной ореховой палке, заставили подметать боярский двор. Яков чуть держался на ногах. Солнце нещадно палило, и вскоре по его окровавленной спине потек солеными ручейками пот, от острой боли потемнело в глазах.
«Лучше бы я умер, – думал Яков. – Почему бог не забирает меня?»
Во двор, обнесенный высоким частоколом, влетела черно-красная бабочка, начала плавно кружиться над Яковом. Как завороженный, смотрел на нее Яков. Вот для кого нет ни запоров, ни заборов. Летит куда хочет, каждый цветок – дом родной.
Покружившись в солнечных лучах, бабочка села на ореховую палку метлы, прямо перед глазами Якова. Тот онемел, стоял не дыша. Выпуклые темные глазки спокойно глядели на него и весь окружающий мир. Длинные мягкие усики, словно посыпанные серо-золотистой пыльцой, чуть заметно шевелились.
Взмахнув крылышками, бабочка взвилась в воздух, быстро полетела за частокол боярской усадьбы, словно показывая дорогу Якову. «Душа предка! – осенило Якова, и ему вдруг стало нестерпимо жарко. – Душа предка зовет меня за собой!»
И будто утихла боль. Уверенность вернулась в душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Епископ Дионисий взял меч в обе руки, на вытянутых руках понес его к помосту, где стоял князь Вячка. Люди вставали на цыпочки, вытягивали шеи, взбирались друг другу на плечи, чтобы не пропустить этот миг. Тишина воцарилась на площади, слышны были только медленные шаги епископа.
Кусая от волнения губы, епископ подошел к помосту. Князь Вячка снял с головы шлем, отдал его своему дружиннику, опустился на колени. Лицо его порозовело.
– Князь Вячеслав, – во весь голос возвестил епископ, – святая София, стольный Полоцк, все мужи-полочане вручают тебе меч Всеслава. Прими меч, князь.
Вячка, не поднимаясь с колен, взял меч, трижды поцеловав светлое лезвие.
– За что меч из ножен вынешь, князь? – громко спросил епископ.
– За святую Софию и Полоцк, – ответил Вячка.
– Встань, князь. София и Полоцк услышали тебя. Вячка поднялся с колен, надел на голову шлем, поклонился вечу:
– Кланяюсь вам, мужи-полочане. Умру за землю нашу, но святой меч позором не покрою. Беда идет с Варяжского моря. Тевтоны идут. Встанем стеной! Перекуем серпы на копья! Защитим дедовскую и отцовскую землю!
– Рубон! – загремело на площади. – Рубон! Рубон!
Трижды крикнуло вече, и это означало, что всем пришлись по душе слова князя Вячки.
– А теперь, князь, взгляни на мастеров, выковавших тебе этот меч, – сказал епископ и легонько подтолкнул к помосту растерявшихся Чухому и Якова. Фердинанд спрятался в толпе, побоялся показываться вечу, ведь на площади не могло не быть лазутчиков из Риги, не считая Долбню.
– Вы меч сделали? – обняв Чухому и Якова за плечи, широко улыбнулся Вячка.
– Мы, – ответил Чухома. – Для тебя старались, князь. Гони тевтонов в море.
– Хорошо говоришь, кузнец.
Вячка поцеловал Чухому, потом Якова, спросил:
– Как же кличут вас, мастера?
– Меня Чухомой, а его Яковом.
– Запомню, – блеснул острыми синими глазами Вячка.
У Якова голова кругом шла. Столько волнений выпало на его долю, что он в изнеможении стоял рядом с Чухомой и думал только об одном: как бы не упасть. Разве мог он когда-то в Горелой Веси даже мечтать или сны видеть о таком – что окажется в Полоцке, что будет стоять на площади возле самой Софии и Вячка, отважный красивый князь, при людях поцелует его. В Полоцк привели Якова неволя, плен, но поцеловал его Вячка как мастера, единоверца, сына Полоцкой земли. Это окрыляло душу. Он чувствовал, как слезы, теплые и мягкие, наворачиваются на глаза.
Отшумело вече, разошлось кто куда, и только София осталась на своем извечном месте. Стоять ей над речными волнами, глядеть за небосклон, следить, как стражу, кто на Полоцкую землю железную десницу поднимает.
Великие бояре в своих палатах позапирались. У них вече никогда не кончается. Перед народом они одни слова говорят, а в своих палатах – совсем другие. Будут сидеть до поздней ночи, мед пить, совет держать, спорить, готовые друг другу носы пооткусывать да глаза повыцарапать.
Якову же оставалось быть в Полоцке всего один день. Завтра по боярскому приказу они с Чухомой должны в кузнице железные лемеха для сох ковать. Попробовал, глотнул Яков сладкого полоцкого воздуха, и снова в неволю, в тюрьму постылую надо возвращаться. Обо всем этом он сказал Чухоме, тоскливо спросив:
– Что же делать, дядька Чухома? Тот задумчиво поскреб затылок.
– А что тут сделаешь, сынок. Бояр много. От одного сбежишь, другой на шею сядет. Как воронья их всюду. Такая уж наша доля, видать, – терпеть.
Говорил он эти слова, а в глазах – ни огонька, ни искры. Холодный пепел видел в глазах его Яков. «Помер Чухома, – с горечью подумалось Якову. – Плоть еще живая, а души нет. Померла душа».
Тогда он бросился к Фердинанду. Саксонец – человек по-своему неплохой, все-таки вместе меч Всеслава ковали, – может, поймет, подскажет, что делать.
– Фердинанд, помоги мне отсюда сбежать, – без долгих объяснений попросил он латинянина.
Фердинанд внимательно поглядел на него маленькими коричневыми глазками, поморщился.
– Помоги, – не отступал Яков. – Ты же тут все знаешь, все ходы-выходы тебе знакомы. Я отплачу. Работником у тебя буду три солнцеворота или больше – сколько скажешь…
– Все равны перед Христом, – наконец, отводя взгляд в сторону, сказал Фердинанд. – Даже у Александра Македонского всего одна голова была и две руки. Но не равную юдоль готовит бог детям своим земным. И не можем мы сломать ту клетку, в которую с самого рождения жизнь наша заключена.
– Помоги, – прервал его Яков.
– Не могу, я у боярина Ивана гость. Он меня хлебом-солью встречает…
– Ну и пес же ты, Фердинанд, – сплюнул под ноги Яков.
– Пес? – удивился саксонец. – Ладно, пусть пес. Но добрый, никого не укусил.
Все отвернулись от Якова. У всех были свои заботы, свои беды, и он, захотев вернуть себе волю, только мешал людям жить размеренной, пусть тяжелой, но привычной жизнью. Люди эти были согласны терпеть, страдать и дальше, их пугала непонятная решимость Якова вырваться из предопределенного судьбой русла, в котором человек должен плыть до самой смерти.
Боярин Иван, до которого дошли слухи о непокорности Якова, приказал всыпать челядину розог. Били крепко, со свистом. Все вытерпел Яков, только рукав сорочки съел, зубами перетер.
Боярин, стоя рядом, приговаривал:
– Так ему! Так ему, псу смердючему! Будешь слушаться своего хозяина. Скажет хозяин: «Целуй бич, которым разрывали плоть твою» – и поцелуешь бич.
В тот же день Якова и Чухому увезли из Полоцка в боярскую вотчину.
После наказания Яков не мог работать молотобойцем, и его, дав в руки большую метлу на длинной ореховой палке, заставили подметать боярский двор. Яков чуть держался на ногах. Солнце нещадно палило, и вскоре по его окровавленной спине потек солеными ручейками пот, от острой боли потемнело в глазах.
«Лучше бы я умер, – думал Яков. – Почему бог не забирает меня?»
Во двор, обнесенный высоким частоколом, влетела черно-красная бабочка, начала плавно кружиться над Яковом. Как завороженный, смотрел на нее Яков. Вот для кого нет ни запоров, ни заборов. Летит куда хочет, каждый цветок – дом родной.
Покружившись в солнечных лучах, бабочка села на ореховую палку метлы, прямо перед глазами Якова. Тот онемел, стоял не дыша. Выпуклые темные глазки спокойно глядели на него и весь окружающий мир. Длинные мягкие усики, словно посыпанные серо-золотистой пыльцой, чуть заметно шевелились.
Взмахнув крылышками, бабочка взвилась в воздух, быстро полетела за частокол боярской усадьбы, словно показывая дорогу Якову. «Душа предка! – осенило Якова, и ему вдруг стало нестерпимо жарко. – Душа предка зовет меня за собой!»
И будто утихла боль. Уверенность вернулась в душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85