— Польщен. Будешь искать справедливости?
Эржбета неприятно улыбнулась.
— Я не из тех, кто ее ищет .
— Да. Это так.
— Я не знаю, кто убил моего мужа и зачем. И, в общем, в данный момент это не очень важно. Хотя, конечно, лучше бы ему не попадаться мне на пути. Но дело не в этом.
— В чем же?
— У нас с мужем был договор, и по договору этому мне принадлежит некая часть его владений.
— Вот оно что, — Яван облегченно вздохнул. Корысть — это больше на нее похоже.
— Так в чем же дело? — спросил он.
— В том, что мужу моему не так давно подарена была во владение Ладога.
— Да, я знаю.
— Но в нашем брачном соглашении она не упоминается.
— Совсем не упоминается?
Эржбета промолчала.
— Ну так, стало быть, — заключил Яван, — Ладоги тебе не видать. Грустно, но это так.
— Меня всегда восхищали твои шутки, — сказала она. — Тебе бы не в торговлю — в скоморохи податься. Весьма уважаемая профессия, и доходы немалые, особенно летом.
— Да, я уж думал об этом, — заверил ее Яван. — Может и воспользуюсь когда-нибудь возможностью. Ну так стало быть…
— Мне не нужна вся Ладога, — сказала Эржбета. — Мне хотелось бы владеть лишь малой ее частью.
— Так.
— Игоревым Сторцем.
— Игоревым… позволь, позволь… Игорев Сторец! Бывшее владение Свена Борегаарда.
— Поражаюсь твоей осведомленности.
— Свен продал его шведскому конунгу когда-то.
— Не продал. Подарил. И тот присоединил его к ладожским владениям.
— Поскольку никто не хотел Сторец брать себе… кстати, почему?
— Очень трудное место.
— Точно, — вспомнил Яван. — Там ничего толком не растет. И ветры там такие, что каждую осень дубы с корнем вырывает. Странно, что они вообще там выросли, дубы эти. Вообще Ладога — противное место. Так зачем тебе Игорев Сторец?
— Я там провела детство, — сказала Эржбета будничным тоном.
— Не все детство.
— Нет. Часть детства.
— Не знал.
Они посмотрели друг на друга понимающе.
— Стало быть, — сказал он насмешливо, — захотелось пожить в родном краю…
— Не для себя стараюсь. Для дочери.
Подозрения вернулись к Явану.
— Да. Кстати, как она поживает? — спросил он.
— Не очень весело поживает. Всегда с чужими. Хочу ее забрать и жить с нею в Игоревом Сторце. Я там каждую тропинку знаю. Ей там будет интересно.
Еще подумав, Яван спросил:
— Так чем же я могу тебе быть полезен?
— По смерти мужа, без дарственной, владение Ладогой отошло к прежней владелице.
— То есть к Ингегерд.
— Да. Ты вхож к князю. Замолви слово. Я могла бы устроить тяжбу вне зависимости от того, что сказано в брачном соглашении. Но мне не нужна вся Ладога. И если мне отдадут никому не нужный Игорев Сторец, я ни на что сверх того претендовать не стану.
Яван, размышляя, прошелся по помещению, остановившись нечаянно возле приоконного скаммеля и машинально взял в руки сверд. Рассеянно держа его в руках, он вернулся к столу и, будто только заметив, что держит в руках оружие, бросил его небрежно на стол.
— А почему ты решила, что я горю нетерпением тебе помочь? — спросил он.
— Потому что знаю тебя, как человека, способного на благородные поступки.
Вот и делай после этого добрые дела, подумал Яван. Освободили мы ее тогда от пиратов… в Константинополе… и стали ей обязаны на всю жизнь! И это не считая нашего с нею договора, о котором она до сих пор ни словом не обмолвилась.
— Просить за тебя я не буду, — сказал он. — В известность князя и Ингегерд поставить могу. Сообщу им о твоих несчастьях. А просить — не буду.
— Почему же?
— Потому что просящих вокруг князей вьется — сотни. А меня ценят за то, что никогда никого не прошу. Не желаю попасть в зависимость.
— Не упрямься, — сказала Эржбета.
Яван покачал головой.
— Послушай, Ликургус, — сказала она. — Тебе ведь это ничего не будет стоить. Никому Игорев Сторец не нужен. Никому. Ты невзначай скажешь, хоть за обедом, хоть на гулянии, свиток небрежно положишь — не угодно ли подписать? И Ингегерд подпишет. Ей не трудно.
— Почему бы тебе самой к ней не обратиться?
— Не хочу быть узнанной.
— Кем? Ингегерд?
— Кем-нибудь из приближенных князя.
Нельзя поддаваться, подумал Яван.
— Как знаешь, — сказал он.
— Хорошо, — сказала Эржбета ледяным тоном. — Сколько ты возьмешь с меня?
— А?
— Сколько я должна тебе дать, жалкий торгаш? Назначай цену. За передачу просьбы и подпись на свитке — пятьдесят гривен? Сто?
Яван чуть не рассмеялся.
— Уймись, Эржбета.
— Двести? Триста?
— Уймись, тебе говорят!
Она подалась вперед. Правая рука потянулась к сапогу. Яван метнулся в сторону, обошел стол боком, и положил руку на рукоять сверда. Улыбнувшись презрительно, Эржбета повела головой, круто повернулась, и быстро вышла. Некоторое время Яван стоял в нерешительности. Что она задумала, думал он. Что ей нужно. Э! Там повар шляется, у выхода. Кухня близко к выходу. Как бы не вышло беды. Именно в этот момент со стороны кухни донесся до него истошный крик повара.
Выхватив сверд, Яван кинулся вслед за Эржбетой. Влетев в кухню, он увидел повара, остервенело обсасывающего порезанный палец. Хлопнула входная дверь. Яван вздохнул, мрачно посмотрел на повара, глядящего на него виноватыми глазами, и вернулся к себе.
В саду чем-то рассерженный залаял Калигула.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ОБМОРОК
Муж ушел по делам. К приходу гостей Певунья приготовилась следующим образом — взяла за ухо служанку, холопку Сушку, туповатую, пухлую, розовощекую девку, повела ее, не слушая возражений, к погребу, открыла дверь, хлопнула хнычущую Сушку по пухлому розовому уху, подумала, хлопнула по затылку, и втолкнула в погреб.
— Сиди тут тихо, понятно? — сказала она строго. — Тихо сиди, сволочь.
— За что-о-о? — хныкала Сушка. — Куда я под тобой провинившаяся? Провинность передо мной какая обозначается?
— Подумай, пока сидишь. Время есть. Может, и вспомнишь чего.
Певунья захлопнула дверь погреба и задвинула засов. Никаких особых провинностей за Сушкой не числилось, хоть Певунья и подозревала, что муж ее, тиун Пакля, хвоеволие с нею себе имеет время от времени. Это не очень хорошо, но все мужья так или иначе ищут себе хвоеволия вне супружеского ложа, и лучше холопка своя, чем чужая какая-нибудь хорла. А что посидит до вечера в погребе — так это ей на пользу. Холопки строгость знать должны.
Вскоре и гости пришли — молочница с прачкой. Вышли женщины в сад и уселись на траву под березой.
— Погадаем, девушки.
Певунья разложила гадальные грунки, доставшиеся ей от волхва Семижена, уличенного в измене в позапрошлом году и убитого охраной при попытке бегства в Литву. Мудр был Семижен, да сам себя и перемудрил — противу самого посадника Константина идти задумал, других волхвов подговорил, намеревался править. Ярослава в расчет не принимал. Церкви собирался жечь, дабы не смущали честной народ греческою верой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116