– Губы у нее задрожали. – Такой зверь… ему место в клетке!
Брессон покачал головой.
– Как ты похожа на мать, Натали!
Ее взгляд заострился, голос стал визгливым.
– Не вздумайте обмануть нас, дядя! Выкиньте этого паршивого еврея вон! И как можно скорее. Это в ваших же интересах. Да и в его тоже.
Брессон вернулся в ресторан и позвонил своему адвокату. В течение многих лет этот человек был его близким другом. И он был евреем.
– Морис, – начал Брессон, – я должен просить тебя об одной услуге.
– Хоть о двух. Я так и так перед тобой в долгу.
– Я хочу, чтобы ты навел справки о судьбе трех моих друзей. След двоих теряется в Дахау, третий находился в лагере интернированных здесь, в Швейцарии.
– Это все?
– Нет. – Брессон сделал глубокий вздох. – Я хочу, чтобы ты помог еще одному моему другу получить въездную визу в Соединенные Штаты Америки.
Антония, Гизела и Йозеф Зильберштейн были мертвы. Менее чем через два месяца после побега Даниэля Йозеф умер от тяжелого воспаления легких с осложнениями. Далее выяснилось, что родственники Даниэля, Зигмунд и Гретхен Майер, были арестованы и расстреляны нацистами в начале 1940 года.
Даниэль даже не ожидал, что горе обрушится на него с такой силой; он чувствовал себя опустошенным, неспособным ощущать печаль и переживать утрату. Он сидел у себя в комнате над рестораном в полном одиночестве и плакал, пока им не овладевал тяжелый, беспокойный сон.
– Хорошо, что ты даешь выход своему горю, – заметил Брессон как-то вечером, – но тебе пора начать думать о будущем.
Даниэль обратил на него воспаленный от слез взгляд.
– Я чувствую себя таким виноватым, Мишель… Когда я услыхал, что мой отец умер вскоре после моего побега из лагеря, я ощутил… облегчение! – Его лицо исказилось от боли. – Мне стало легче при мысли о том, что он умер, так и не узнав, что единственный сын его бросил. Я порадовался, что теперь о нем можно не беспокоиться, что я могу спокойно уехать в Америку, если получу бумаги!
– Даниэль, мальчик мой… – Брессон обнял его и почувствовал, как плечи Даниэля сотрясаются от рыданий. – Все это так естественно! Неужели ты думал, что будешь чувствовать что-то иное? Ты оставил его там, потому что знал: для него это уже не имеет значения. В противном случае ты никогда бы его не бросил. Перестань себя мучить. Ты уже оплакал своих родных вполне достойно, хотя один бог знает, сколько еще ты будешь горевать. Но ты должен смотреть вперед и оставить чувство вины позади. – Он помолчал. – Думаешь, мне будет легко расстаться с тобой, Даниэль? – Он ласково улыбнулся. – Не мучь меня, мне и без того тошно. Я не хочу думать, что ты потащишь свою боль за собой в новую жизнь.
На несколько минут в комнате наступило молчание, прерываемое лишь шумом уличного движения, доносившимся снаружи.
– Пора покончить с затворничеством, – мягко сказал Брессон. – Давай пообедаем, выпьем немного вина.
Даниэль попытался улыбнуться, но губы у него дрожали.
– Ладно, Мишель. – Вид у него был пристыженный. – Я снова почувствовал себя ребенком.
– Разве это плохо, Даниэль? У тебя хоть когда-нибудь был шанс побыть ребенком? А в Америке его тем более не будет. – Он улыбнулся. – А теперь идем со мной.
– При одном условии. Вы позволите мне вернуться в кухню и помочь новому повару с нашим ужином.
Морису Вайнбергу потребовалось несколько месяцев, чтобы добыть визу для Даниэля, и все это время из Парижа шел непрекращающийся поток угроз от Натали и ее матери. Брессон стискивал зубы и стойко выдерживал натиск, проявляя чудеса дипломатии; он надеялся, что его брат Жиль отговорит женщин от подачи жалобы на Даниэля, которая даже в случае проигрыша дела в суде могла бы оставить неизгладимое пятно на репутации мальчика.
Пятого мая 1946 года Даниэль отплыл из Марселя. В нагрудном кармане его нового костюма лежали официальные документы, рекомендательное письмо в ресторан в городе Йорквилле, штат Нью-Йорк, где ему было обещано место младшего повара, а также вполне приличная сумма, на которую можно было спокойно прожить до первой получки. В боковом кармашке его чемодана находились бриллианты его матери, сохраненные начальником лагеря и возвращенные Даниэлю через Мориса Вайнберга.
Он обрел законный статус и свободу. Единственной ложью, от которой ему так и не удалось избавиться, был возраст: пришлось придерживаться версии, что ему скоро девятнадцать. Если бы он назвал свой истинный возраст, по закону ему пришлось бы посещать в Америке среднюю школу, причем его скорее всего поместили бы в приют. А так, поскольку его метрика была безвозвратно утеряна, никто из живущих на земле людей не смог бы уличить его в обмане. Завтра Даниэлю исполнится девятнадцать. Пропавшие четыре года жизни вполне можно было списать на войну.
Онфлер, Франция. 1983 год
13
Дрожа от холода, Александра торопливо поднялась из-за стола и пошла закрывать окно. Ночные звуки исчезли за стеклом вместе с прохладным воздухом. Плечи и правая рука ныли, а ведь это было только самое начало работы. «Я еще даже не перешла к собственным воспоминаниям, я описываю историю других людей. Но Бобби все должна знать, если уж я хочу, чтобы она поняла».
Она подошла к кабинетному роялю, который был весь заставлен семейными фотографиями в кожаных и серебряных рамочках. Здесь были собраны практически все действующие лица той самой истории, которую Александра с таким трудом пыталась рассказать дочери. О, если бы только она нашла в себе мужество сделать это раньше, когда Бобби была еще здесь, с ней, в полной безопасности!
Александра улыбнулась, разглядывая пожелтевшую фотографию отца, Джона Крэйга, склонившегося над мольбертом в своей мастерской в Бостоне, и моментальный снимок матери, Люси, с растрепанными ветром черными волосами, сделанный в крошечном заднем дворике их дома в Корнуолле. Вот портрет Роберто Алессандро, ее бывшего свекра, до сих пор считавшегося главой семьи и пользовавшегося непререкаемым авторитетом. Ее взгляд скользнул по лицу Дэна Стоуна, снятого вместе с Андреасом у входа в ресторан Алессандро на Парк-авеню. А вот наконец и сама Бобби: последний снимок, отправленный ею с Манхэттена. Стоит на тротуаре возле городского дома Андреаса, высокая и тоненькая, волосы, стянутые в хвостик, полностью открывают нежное детское личико.
Александра нехотя вернулась к письменному столу, потерла усталые глаза и заставила себя вновь обратиться мыслью к прошлому. Если она хочет выжить в будущем, ей необходимо заново пережить случившееся когда-то, давным-давно. Как бы это ни было больно.
«Ты написала мне, Бобби, об узах крови. О новом взаимопонимании, связавшем тебя с отцом, о том, какую он испытал радость и облегчение, ведь он думал, что потерял тебя навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Брессон покачал головой.
– Как ты похожа на мать, Натали!
Ее взгляд заострился, голос стал визгливым.
– Не вздумайте обмануть нас, дядя! Выкиньте этого паршивого еврея вон! И как можно скорее. Это в ваших же интересах. Да и в его тоже.
Брессон вернулся в ресторан и позвонил своему адвокату. В течение многих лет этот человек был его близким другом. И он был евреем.
– Морис, – начал Брессон, – я должен просить тебя об одной услуге.
– Хоть о двух. Я так и так перед тобой в долгу.
– Я хочу, чтобы ты навел справки о судьбе трех моих друзей. След двоих теряется в Дахау, третий находился в лагере интернированных здесь, в Швейцарии.
– Это все?
– Нет. – Брессон сделал глубокий вздох. – Я хочу, чтобы ты помог еще одному моему другу получить въездную визу в Соединенные Штаты Америки.
Антония, Гизела и Йозеф Зильберштейн были мертвы. Менее чем через два месяца после побега Даниэля Йозеф умер от тяжелого воспаления легких с осложнениями. Далее выяснилось, что родственники Даниэля, Зигмунд и Гретхен Майер, были арестованы и расстреляны нацистами в начале 1940 года.
Даниэль даже не ожидал, что горе обрушится на него с такой силой; он чувствовал себя опустошенным, неспособным ощущать печаль и переживать утрату. Он сидел у себя в комнате над рестораном в полном одиночестве и плакал, пока им не овладевал тяжелый, беспокойный сон.
– Хорошо, что ты даешь выход своему горю, – заметил Брессон как-то вечером, – но тебе пора начать думать о будущем.
Даниэль обратил на него воспаленный от слез взгляд.
– Я чувствую себя таким виноватым, Мишель… Когда я услыхал, что мой отец умер вскоре после моего побега из лагеря, я ощутил… облегчение! – Его лицо исказилось от боли. – Мне стало легче при мысли о том, что он умер, так и не узнав, что единственный сын его бросил. Я порадовался, что теперь о нем можно не беспокоиться, что я могу спокойно уехать в Америку, если получу бумаги!
– Даниэль, мальчик мой… – Брессон обнял его и почувствовал, как плечи Даниэля сотрясаются от рыданий. – Все это так естественно! Неужели ты думал, что будешь чувствовать что-то иное? Ты оставил его там, потому что знал: для него это уже не имеет значения. В противном случае ты никогда бы его не бросил. Перестань себя мучить. Ты уже оплакал своих родных вполне достойно, хотя один бог знает, сколько еще ты будешь горевать. Но ты должен смотреть вперед и оставить чувство вины позади. – Он помолчал. – Думаешь, мне будет легко расстаться с тобой, Даниэль? – Он ласково улыбнулся. – Не мучь меня, мне и без того тошно. Я не хочу думать, что ты потащишь свою боль за собой в новую жизнь.
На несколько минут в комнате наступило молчание, прерываемое лишь шумом уличного движения, доносившимся снаружи.
– Пора покончить с затворничеством, – мягко сказал Брессон. – Давай пообедаем, выпьем немного вина.
Даниэль попытался улыбнуться, но губы у него дрожали.
– Ладно, Мишель. – Вид у него был пристыженный. – Я снова почувствовал себя ребенком.
– Разве это плохо, Даниэль? У тебя хоть когда-нибудь был шанс побыть ребенком? А в Америке его тем более не будет. – Он улыбнулся. – А теперь идем со мной.
– При одном условии. Вы позволите мне вернуться в кухню и помочь новому повару с нашим ужином.
Морису Вайнбергу потребовалось несколько месяцев, чтобы добыть визу для Даниэля, и все это время из Парижа шел непрекращающийся поток угроз от Натали и ее матери. Брессон стискивал зубы и стойко выдерживал натиск, проявляя чудеса дипломатии; он надеялся, что его брат Жиль отговорит женщин от подачи жалобы на Даниэля, которая даже в случае проигрыша дела в суде могла бы оставить неизгладимое пятно на репутации мальчика.
Пятого мая 1946 года Даниэль отплыл из Марселя. В нагрудном кармане его нового костюма лежали официальные документы, рекомендательное письмо в ресторан в городе Йорквилле, штат Нью-Йорк, где ему было обещано место младшего повара, а также вполне приличная сумма, на которую можно было спокойно прожить до первой получки. В боковом кармашке его чемодана находились бриллианты его матери, сохраненные начальником лагеря и возвращенные Даниэлю через Мориса Вайнберга.
Он обрел законный статус и свободу. Единственной ложью, от которой ему так и не удалось избавиться, был возраст: пришлось придерживаться версии, что ему скоро девятнадцать. Если бы он назвал свой истинный возраст, по закону ему пришлось бы посещать в Америке среднюю школу, причем его скорее всего поместили бы в приют. А так, поскольку его метрика была безвозвратно утеряна, никто из живущих на земле людей не смог бы уличить его в обмане. Завтра Даниэлю исполнится девятнадцать. Пропавшие четыре года жизни вполне можно было списать на войну.
Онфлер, Франция. 1983 год
13
Дрожа от холода, Александра торопливо поднялась из-за стола и пошла закрывать окно. Ночные звуки исчезли за стеклом вместе с прохладным воздухом. Плечи и правая рука ныли, а ведь это было только самое начало работы. «Я еще даже не перешла к собственным воспоминаниям, я описываю историю других людей. Но Бобби все должна знать, если уж я хочу, чтобы она поняла».
Она подошла к кабинетному роялю, который был весь заставлен семейными фотографиями в кожаных и серебряных рамочках. Здесь были собраны практически все действующие лица той самой истории, которую Александра с таким трудом пыталась рассказать дочери. О, если бы только она нашла в себе мужество сделать это раньше, когда Бобби была еще здесь, с ней, в полной безопасности!
Александра улыбнулась, разглядывая пожелтевшую фотографию отца, Джона Крэйга, склонившегося над мольбертом в своей мастерской в Бостоне, и моментальный снимок матери, Люси, с растрепанными ветром черными волосами, сделанный в крошечном заднем дворике их дома в Корнуолле. Вот портрет Роберто Алессандро, ее бывшего свекра, до сих пор считавшегося главой семьи и пользовавшегося непререкаемым авторитетом. Ее взгляд скользнул по лицу Дэна Стоуна, снятого вместе с Андреасом у входа в ресторан Алессандро на Парк-авеню. А вот наконец и сама Бобби: последний снимок, отправленный ею с Манхэттена. Стоит на тротуаре возле городского дома Андреаса, высокая и тоненькая, волосы, стянутые в хвостик, полностью открывают нежное детское личико.
Александра нехотя вернулась к письменному столу, потерла усталые глаза и заставила себя вновь обратиться мыслью к прошлому. Если она хочет выжить в будущем, ей необходимо заново пережить случившееся когда-то, давным-давно. Как бы это ни было больно.
«Ты написала мне, Бобби, об узах крови. О новом взаимопонимании, связавшем тебя с отцом, о том, какую он испытал радость и облегчение, ведь он думал, что потерял тебя навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118