– Он выдавил из себя улыбку. – В общем-то тут тоже жить можно.
Зима в тот год выдалась холодная и мрачная, Йозеф то и дело простужался, его лихорадило, у него начался хронический бронхит. Как и многих других, его переводили в лазарет, когда повышалась температура, и заставляли спускаться вниз, как только она снижалась.
Однажды за ужином в феврале 1943 года Даниэль заметил, что картошка с капустой на тарелке его отца остались нетронутыми.
– Папа? Ты не ешь?
Лицо его отца казалось воспаленным. Он невидящим взглядом смотрел на тарелку с едой. Даниэль коснулся его руки. Она горела. Он пощупал лоб отца.
– Папа, у тебя опять жар. Давай уйдем отсюда.
Отец повернулся, словно впервые заметив Даниэля. Он покачал головой, его дряблые щеки затряслись.
– Только не в лазарет, – прошептал он, и его лицо сморщилось как у ребенка, собирающегося заплакать.
– Идем, папа.
Одной рукой Даниэль заботливо обхватил плечи отца, другой взял его под локоть. У Йозефа была такая высокая температура, что жар его тела обжигал Даниэля через одежду.
* * *
Йозеф был отправлен в больницу во Фрауэнфельде. Поскольку Даниэль был его единственным кровным родственником, на этот раз никто не протестовал против его еженедельных посещений, но сами визиты выходили мучительными. Сначала Йозеф, заболевший двусторонней пневмонией, находился в бреду, но и когда температуру сбили, его разум не стал яснее. Даниэль сидел на краю его постели, держал его за руку, разговаривал с ним, но вместо того, чтобы поговорить с сыном, Йозеф начал разговаривать с воображаемой Антонией.
Физически Йозеф поправился, но его умственное и душевное состояние продолжало неуклонно ухудшаться. В апреле он вернулся в лагерь и стал первым постоянным пациентом лазарета. Однажды Даниэль обратился к доктору и спросил, почему его отец не может спать внизу вместе с ним.
– Твоему отцу лучше оставаться в лазарете, – ответил доктор. – Ему нужен медицинский уход.
– Он поправится?
– Это возможно. Такие случаи бывали, – ответил врач, – но вряд ли состояние твоего отца когда-нибудь серьезно улучшится. – Он потрепал мальчика по плечу. – Мне очень жаль, Даниэль, но по крайней мере сейчас он вполне доволен жизнью.
Расставшись с доктором, Даниэль направился прямо в лазарет к отцу. Впервые за много лет он был тепло одет и сидел у окна на стуле с прямой спинкой; его редкие волосы были аккуратно зачесаны на затылок, очки с толстыми стеклами торчали на кончике носа. Даниэлю он показался очень хрупким и очень, очень старым.
– Папа, – громко окликнул его Даниэль, – тебе здесь хорошо? Ты доволен?
Он изо всех сил пытался разглядеть за толстыми стеклами очков выражение глаз отца.
– Доволен? – удивленно откликнулся Йозеф. – Конечно, я доволен. Мама скоро зайдет меня навестить. – Он улыбнулся сыну. – А ты тоже здесь живешь?
Даниэль уставился на него. Его бабушка умерла больше двадцати лет назад, а папа верит, что она скоро зайдет его повидать. Мальчик испуганно и пристально вглядывался в отца, но тут в комнату вошла медсестра и посмотрела на него с явным неодобрением. Даниэль торопливо поцеловал отца в щеку и ушел.
Общая комната на первом этаже была, как всегда, переполнена, а Даниэлю хотелось побыть одному, поэтому он вышел во двор. В воздухе ощущался мороз, вскоре пошел снег. Он сделал несколько глубоких глотков свежего холодного воздуха, вернулся внутрь и прошел в спальное помещение.
Присев на свой матрац, Даниэль уставился в пол. Физически его отец находился в лучшей форме, чем даже в Нюрнберге. И выглядел он спокойным. Но он перестал узнавать собственного сына.
Даниэль встал и подошел к постели отца. Он поднял маленькую жесткую подушку и увидел, что фотография, которую отец всегда под ней держал, лежит на месте. На фотографии его отец и мать стояли обнявшись перед своим домом на Гюнтерштрассе, а перед ними в прогулочной коляске сидел он сам, совсем еще маленький.
Он вновь пересел на свой собственный тюфяк, не отрывая глаз от фотографии. В Нюрнберге она стояла в изящной серебряной рамке на туалетном столике его матери и до сих пор сохранила нежный, еле уловимый запах ее духов. Даниэль поднес ее к носу и глубоко вдохнул. Потом он спрятал фотографию под свою собственную подушку и расплакался. Он плакал, пока не заснул, вконец измученный.
В последнюю неделю июня произошло событие, заставившее его принять решение.
Бернгард и Эрик срочно вызвали его на встречу у изгороди. Когда он пришел, вид у обоих мальчиков был мрачный.
– Что случилось? – спросил Даниэль.
– Произошло кое-что, о чем тебе следует знать, – сказал Бернгард, смущенно взглянув на Эрика, который на этот раз, видимо, не находил слов, хотя на него это было не похоже.
– В чем дело? – Даниэлю вдруг стало страшно.
– Тебя хотят отдать под опеку, Дэнни, – сказал Бернгард. – Это из-за того, что твой отец болен.
– Что это значит?
– Скорее всего речь пойдет о каком-нибудь сиротском приюте, – объяснил Бернгард.
– Там еще меньше свободы, чем здесь, – мрачно добавил Эрик. – И ты там застрянешь до восемнадцати лет. Тебя не может усыновить какая-нибудь семья, потому что твой отец жив, да и вообще, кто в наше время захочет усыновить двенадцатилетнего еврейского мальчишку?
Даниэль принялся лихорадочно обдумывать услышанное. Ему не было нужды выяснять, откуда у них такие сведения, он нутром чуял, что они говорят правду.
– Если тебя заберут и запрут в каком-нибудь вонючем приюте, – сказал Эрик, – тебе оттуда никогда не выбраться.
– Итак? – спросил Бернгард.
6
За день до побега Даниэль разрезал швы в тюфяке отца, вытащил оттуда оставшиеся рейхсмарки и бриллианты матери. Две тысячи марок он заткнул за пояс трусов, а остальные деньги и бриллианты положил в мешок и отнес его начальнику лагеря.
– Это вещи моего отца, – объяснил мальчик. – Он их прятал, но я боюсь, вдруг их кто-нибудь украдет, пока он болен?
Начальник с важным видом принял мешок.
– Ему полагалось сдать эти вещи на хранение давным-давно. – Он выписал расписку и протянул ее Даниэлю. – Все будет ему возвращено в целости и сохранности.
Даниэлю очень хотелось написать отцу письмо, но это было слишком рискованно, и он не решился.
Сам по себе побег дался им сравнительно легко. В отличие от заключенных интернированных не охраняли, ведь они не считались преступниками. Изгороди были высокими, но не было ни сигнализации, ни проволоки под током, ни поисковых прожекторов.
Они выбрались через небольшую дырку, проделанную кусачками, украденными из лагерной мастерской. Оказавшись по ту сторону изгороди, они не поленились заделать дыру, чтобы никто не поднял тревогу раньше времени.
Они оделись во все темное, каждый имел при себе фонарик, немного денег, украденную на кухне пищу и спальные мешки, втайне изготовленные Эриком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Зима в тот год выдалась холодная и мрачная, Йозеф то и дело простужался, его лихорадило, у него начался хронический бронхит. Как и многих других, его переводили в лазарет, когда повышалась температура, и заставляли спускаться вниз, как только она снижалась.
Однажды за ужином в феврале 1943 года Даниэль заметил, что картошка с капустой на тарелке его отца остались нетронутыми.
– Папа? Ты не ешь?
Лицо его отца казалось воспаленным. Он невидящим взглядом смотрел на тарелку с едой. Даниэль коснулся его руки. Она горела. Он пощупал лоб отца.
– Папа, у тебя опять жар. Давай уйдем отсюда.
Отец повернулся, словно впервые заметив Даниэля. Он покачал головой, его дряблые щеки затряслись.
– Только не в лазарет, – прошептал он, и его лицо сморщилось как у ребенка, собирающегося заплакать.
– Идем, папа.
Одной рукой Даниэль заботливо обхватил плечи отца, другой взял его под локоть. У Йозефа была такая высокая температура, что жар его тела обжигал Даниэля через одежду.
* * *
Йозеф был отправлен в больницу во Фрауэнфельде. Поскольку Даниэль был его единственным кровным родственником, на этот раз никто не протестовал против его еженедельных посещений, но сами визиты выходили мучительными. Сначала Йозеф, заболевший двусторонней пневмонией, находился в бреду, но и когда температуру сбили, его разум не стал яснее. Даниэль сидел на краю его постели, держал его за руку, разговаривал с ним, но вместо того, чтобы поговорить с сыном, Йозеф начал разговаривать с воображаемой Антонией.
Физически Йозеф поправился, но его умственное и душевное состояние продолжало неуклонно ухудшаться. В апреле он вернулся в лагерь и стал первым постоянным пациентом лазарета. Однажды Даниэль обратился к доктору и спросил, почему его отец не может спать внизу вместе с ним.
– Твоему отцу лучше оставаться в лазарете, – ответил доктор. – Ему нужен медицинский уход.
– Он поправится?
– Это возможно. Такие случаи бывали, – ответил врач, – но вряд ли состояние твоего отца когда-нибудь серьезно улучшится. – Он потрепал мальчика по плечу. – Мне очень жаль, Даниэль, но по крайней мере сейчас он вполне доволен жизнью.
Расставшись с доктором, Даниэль направился прямо в лазарет к отцу. Впервые за много лет он был тепло одет и сидел у окна на стуле с прямой спинкой; его редкие волосы были аккуратно зачесаны на затылок, очки с толстыми стеклами торчали на кончике носа. Даниэлю он показался очень хрупким и очень, очень старым.
– Папа, – громко окликнул его Даниэль, – тебе здесь хорошо? Ты доволен?
Он изо всех сил пытался разглядеть за толстыми стеклами очков выражение глаз отца.
– Доволен? – удивленно откликнулся Йозеф. – Конечно, я доволен. Мама скоро зайдет меня навестить. – Он улыбнулся сыну. – А ты тоже здесь живешь?
Даниэль уставился на него. Его бабушка умерла больше двадцати лет назад, а папа верит, что она скоро зайдет его повидать. Мальчик испуганно и пристально вглядывался в отца, но тут в комнату вошла медсестра и посмотрела на него с явным неодобрением. Даниэль торопливо поцеловал отца в щеку и ушел.
Общая комната на первом этаже была, как всегда, переполнена, а Даниэлю хотелось побыть одному, поэтому он вышел во двор. В воздухе ощущался мороз, вскоре пошел снег. Он сделал несколько глубоких глотков свежего холодного воздуха, вернулся внутрь и прошел в спальное помещение.
Присев на свой матрац, Даниэль уставился в пол. Физически его отец находился в лучшей форме, чем даже в Нюрнберге. И выглядел он спокойным. Но он перестал узнавать собственного сына.
Даниэль встал и подошел к постели отца. Он поднял маленькую жесткую подушку и увидел, что фотография, которую отец всегда под ней держал, лежит на месте. На фотографии его отец и мать стояли обнявшись перед своим домом на Гюнтерштрассе, а перед ними в прогулочной коляске сидел он сам, совсем еще маленький.
Он вновь пересел на свой собственный тюфяк, не отрывая глаз от фотографии. В Нюрнберге она стояла в изящной серебряной рамке на туалетном столике его матери и до сих пор сохранила нежный, еле уловимый запах ее духов. Даниэль поднес ее к носу и глубоко вдохнул. Потом он спрятал фотографию под свою собственную подушку и расплакался. Он плакал, пока не заснул, вконец измученный.
В последнюю неделю июня произошло событие, заставившее его принять решение.
Бернгард и Эрик срочно вызвали его на встречу у изгороди. Когда он пришел, вид у обоих мальчиков был мрачный.
– Что случилось? – спросил Даниэль.
– Произошло кое-что, о чем тебе следует знать, – сказал Бернгард, смущенно взглянув на Эрика, который на этот раз, видимо, не находил слов, хотя на него это было не похоже.
– В чем дело? – Даниэлю вдруг стало страшно.
– Тебя хотят отдать под опеку, Дэнни, – сказал Бернгард. – Это из-за того, что твой отец болен.
– Что это значит?
– Скорее всего речь пойдет о каком-нибудь сиротском приюте, – объяснил Бернгард.
– Там еще меньше свободы, чем здесь, – мрачно добавил Эрик. – И ты там застрянешь до восемнадцати лет. Тебя не может усыновить какая-нибудь семья, потому что твой отец жив, да и вообще, кто в наше время захочет усыновить двенадцатилетнего еврейского мальчишку?
Даниэль принялся лихорадочно обдумывать услышанное. Ему не было нужды выяснять, откуда у них такие сведения, он нутром чуял, что они говорят правду.
– Если тебя заберут и запрут в каком-нибудь вонючем приюте, – сказал Эрик, – тебе оттуда никогда не выбраться.
– Итак? – спросил Бернгард.
6
За день до побега Даниэль разрезал швы в тюфяке отца, вытащил оттуда оставшиеся рейхсмарки и бриллианты матери. Две тысячи марок он заткнул за пояс трусов, а остальные деньги и бриллианты положил в мешок и отнес его начальнику лагеря.
– Это вещи моего отца, – объяснил мальчик. – Он их прятал, но я боюсь, вдруг их кто-нибудь украдет, пока он болен?
Начальник с важным видом принял мешок.
– Ему полагалось сдать эти вещи на хранение давным-давно. – Он выписал расписку и протянул ее Даниэлю. – Все будет ему возвращено в целости и сохранности.
Даниэлю очень хотелось написать отцу письмо, но это было слишком рискованно, и он не решился.
Сам по себе побег дался им сравнительно легко. В отличие от заключенных интернированных не охраняли, ведь они не считались преступниками. Изгороди были высокими, но не было ни сигнализации, ни проволоки под током, ни поисковых прожекторов.
Они выбрались через небольшую дырку, проделанную кусачками, украденными из лагерной мастерской. Оказавшись по ту сторону изгороди, они не поленились заделать дыру, чтобы никто не поднял тревогу раньше времени.
Они оделись во все темное, каждый имел при себе фонарик, немного денег, украденную на кухне пищу и спальные мешки, втайне изготовленные Эриком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118