Он не осознавал, что плачет, не замечал боли и усталости. Он хотел лишь одного – найти ее, обнять, вывести ее из этого ада, наверх, к солнцу, к свету…
Ее голос почти совсем затих, когда его ноздри ощутили слабый запах серы, а слух уловил новый, тихий, чиркающий звук…
И в луче фонарика он увидел ее.
Она скорчилась на земле, колени почти вдавились в грудь, но она пела почти беззвучно и чиркала спичками, зажигая одну, бросая, и зажигая другую.
– Мадди?
Казалось, она не слышала его – просто смотрела слепым взглядом на свет. Ее лицо было застывшим ужасом, блестящие, но невидящие глаза – огромными, и она все еще шептала слова песни «Невозможно забыть», не понимая, что уже нечего было слышать…
Гидеон прошел последние шаги, разделявшие их. Его ноги тряслись, он бессильно опустился возле нее и с порывистой нежностью коснулся ее щеки.
И тогда Мадлен перестала петь.
– Ты можешь встать? – спросил он, и его собственный голос был едва ли громче шепота.
Она кивнула, и, помогая ей встать, он увидел на ней кровь, и в отчаянье стал водить лучом фонарика по ее телу, пытаясь и боясь увидеть, где она была ранена.
– Не моя кровь, – с трудом прошептала она.
– Слава Богу!
Он попытался обнять ее. На какое-то мгновение она оттолкнула его. Когда глаза ее привыкли к свету, она увидела и поняла, что это и вправду был Гидеон, с лицом, перекошенным от страха и тревоги. И тогда она начала тихо и слабо плакать.
– Мадди, любовь моя, – очень осторожно он обнял ее и услышал, как она застонала на его груди от боли, облегчения и радости. – Теперь все хорошо, любовь моя, теперь все хорошо, – он приговаривал мягко, прижимая ее к себе, баюкая бережно, словно она была маленьким, хрупким ребенком.
Она что-то сказала, едва слышно, в его грудь.
– Что, моя дорогая?
Она подняла лицо – совсем чуть-чуть.
– Валентин? – она прижалась к нему. – Ты нашел Валентина?
– Он жив и здоров, – он поцеловал ее в волосы. – Жив и здоров.
Он взял ее на руки, поражаясь ее легкости. Освещая фонариком землю, пошел назад по своим собственным, абсурдно зловещим следам – назад, к живому, реальному миру…
– Dieu! – услышал он, и взглянул вниз, он увидел, что они проходят мимо тела Зелеева, полупогребенного стеной из скелетов, рухнувшей на него, когда грянул выстрел, покончивший с кошмаром.
– Не смотри, – шепнул он ей в ухо. И почувствовал, как она расслабилась – впервые, ему вдруг захотелось кричать от счастья, выплеснуть миру свою благодарность и ликование. Но вместо этого он шел молча и упорно, благословляя драгоценную ношу на руках.
Казалось, он шел уже целую вечность, когда показались винтовые ступеньки, и ему пришлось поставить ее на землю, хотя ему ни за что на свете не хотелось отпускать ее даже на секунду.
– Здесь очень тесно, – сказал он встревоженно. – Я не могу тебя нести. Как ты думаешь, ты сможешь идти сама?
– Я попытаюсь, – прошептала она.
– Я буду рядом, сзади тебя.
И оба они пошли очень быстро, не думая о том, как много им надо пройти. У Мадлен так закружилась голова, что она едва не упала на Гидеона, и он дал ей маленькую передышку, прежде чем идти снова наверх. Он поддерживал ее рукой за спину, помогая ей, защищая, пока оба они не почувствовали дуновения свежего, благословенного воздуха и не услышали приглушенный гул города, на который спустился ранний вечер.
Гидеону казалось, что он пробыл под землей много-много часов, хотя на самом деле прошло чуть больше девяноста минут. Многочисленные силы полиции лишь недавно прибыли, моторы некоторых машин еще работали, горели прожекторы, зеваки судачили, глазея на происходящее.
– Магги!
Руди бросился к ней. Его лицо было белым, как мел, и он буквально выхватил сестру из рук Гидеона и обнял ее сильно, до боли.
– Со мной все хорошо, – слабо прошептала она и обмякла в его руках.
– Слава Богу! – плечи Руди тряслись: он плакал навзрыд. Когда он немного успокоился, глаза его обратились к Гидеону с вопросом и страхом:
– Зелеев мертв, – коротко ответил Гидеон. – Кончено.
Руди кивнул с облегчением.
Инспектор полиции вышел вперед и набросил на плечи Мадлен шерстяное одеяло.
– Мы вызвали для вас скорую, мадам.
– Нет, нет, подождите минутку, – сказала Мадлен, тихо, но решительно, и посмотрела на Гидеона. Полицейский отступил назад понимающе. Брат, увидя выражение лица Гидеона, мягко подтолкнул ее в объятия высокого американца.
Они ни разу не целовались до этой минуты – как любовники, как муж и жена. Этот первый поцелуй, на морозном воздухе чистого прозрачного декабрьского вечера, был чем-то большим, чем просто соприкосновением губ, это была сама страсть, прорвавшая все преграды.
В поцелуе была разделенная радость, облегчение и благодарность жизни, физическое и душевное осознание того, что они снова живут. Но это было и проявление любви, которую они так долго скрывали, награда за те страшные часы, когда они боялись, что эта минута никогда не настанет.
Кошмар был позади. Впереди было только начало.
19
Выйдя по своему желанию из больницы меньше чем через сутки, Мадлен приехала к Гидеону в отель Сен-Симон, очаровательный и уютный отель, всего в нескольких минутах ходьбы от бульвара Сен-Жермен. С этими местами было связано столько воспоминаний – воспоминаний, которые она таила от самой себя все эти четыре года. Но теперь она была готова. После всего, что случилось, это было непросто – столкнуться лицом к лицу со своим счастливым и горестным прошлым. Но Мадлен не хотела больше бояться. Она будет приветствовать все – и радость, и боль, и откроет Гидеону милые ее сердцу сокровища памяти. Она была готова.
Почти весь этот первый день Гидеон провел в полиции, убеждая следователей оставить в покое Мадлен и не бередить ее душевные раны, и когда они поняли наконец, что он прав, они согласились. Руди, организовав все в отеле, должен был лететь обратно в Нью-Йорк в воскресенье утром. Он собирался вернуться назад с Валентином утром в понедельник – ему так хотелось порадовать Мадлен, собрав всю семью вместе на Рождество в Париже.
Мадлен лежала и слышала, как Гидеон говорит по телефону. Она попросила его сделать два звонка – сама она не могла из-за ларингита. Ее уставшее горло не выдержало, и у нее пропал голос. Гидеон позвонил ее сыну, а потом – в Квинз, убитой горем семье Малкевичей, чтобы сказать, что Дженнифер – отомщена, и ее убийца – мертв. Мадлен уснула и проспала почти всю субботу безо всяких снотворных. А вечером, проснувшись в спальне, в которой она была впервые вместе со своим мужем, Мадлен чувствовала себя такой бодрой, и все существо ее переполняло такое облегчение и радость, что она в ту же минуту подумала, что такое не может долго продлиться.
– Они ведь тебе говорили, – спросила она Гидеона, – что когда человек на волосок от смерти, его желание жить достигает наивысшего пика?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Ее голос почти совсем затих, когда его ноздри ощутили слабый запах серы, а слух уловил новый, тихий, чиркающий звук…
И в луче фонарика он увидел ее.
Она скорчилась на земле, колени почти вдавились в грудь, но она пела почти беззвучно и чиркала спичками, зажигая одну, бросая, и зажигая другую.
– Мадди?
Казалось, она не слышала его – просто смотрела слепым взглядом на свет. Ее лицо было застывшим ужасом, блестящие, но невидящие глаза – огромными, и она все еще шептала слова песни «Невозможно забыть», не понимая, что уже нечего было слышать…
Гидеон прошел последние шаги, разделявшие их. Его ноги тряслись, он бессильно опустился возле нее и с порывистой нежностью коснулся ее щеки.
И тогда Мадлен перестала петь.
– Ты можешь встать? – спросил он, и его собственный голос был едва ли громче шепота.
Она кивнула, и, помогая ей встать, он увидел на ней кровь, и в отчаянье стал водить лучом фонарика по ее телу, пытаясь и боясь увидеть, где она была ранена.
– Не моя кровь, – с трудом прошептала она.
– Слава Богу!
Он попытался обнять ее. На какое-то мгновение она оттолкнула его. Когда глаза ее привыкли к свету, она увидела и поняла, что это и вправду был Гидеон, с лицом, перекошенным от страха и тревоги. И тогда она начала тихо и слабо плакать.
– Мадди, любовь моя, – очень осторожно он обнял ее и услышал, как она застонала на его груди от боли, облегчения и радости. – Теперь все хорошо, любовь моя, теперь все хорошо, – он приговаривал мягко, прижимая ее к себе, баюкая бережно, словно она была маленьким, хрупким ребенком.
Она что-то сказала, едва слышно, в его грудь.
– Что, моя дорогая?
Она подняла лицо – совсем чуть-чуть.
– Валентин? – она прижалась к нему. – Ты нашел Валентина?
– Он жив и здоров, – он поцеловал ее в волосы. – Жив и здоров.
Он взял ее на руки, поражаясь ее легкости. Освещая фонариком землю, пошел назад по своим собственным, абсурдно зловещим следам – назад, к живому, реальному миру…
– Dieu! – услышал он, и взглянул вниз, он увидел, что они проходят мимо тела Зелеева, полупогребенного стеной из скелетов, рухнувшей на него, когда грянул выстрел, покончивший с кошмаром.
– Не смотри, – шепнул он ей в ухо. И почувствовал, как она расслабилась – впервые, ему вдруг захотелось кричать от счастья, выплеснуть миру свою благодарность и ликование. Но вместо этого он шел молча и упорно, благословляя драгоценную ношу на руках.
Казалось, он шел уже целую вечность, когда показались винтовые ступеньки, и ему пришлось поставить ее на землю, хотя ему ни за что на свете не хотелось отпускать ее даже на секунду.
– Здесь очень тесно, – сказал он встревоженно. – Я не могу тебя нести. Как ты думаешь, ты сможешь идти сама?
– Я попытаюсь, – прошептала она.
– Я буду рядом, сзади тебя.
И оба они пошли очень быстро, не думая о том, как много им надо пройти. У Мадлен так закружилась голова, что она едва не упала на Гидеона, и он дал ей маленькую передышку, прежде чем идти снова наверх. Он поддерживал ее рукой за спину, помогая ей, защищая, пока оба они не почувствовали дуновения свежего, благословенного воздуха и не услышали приглушенный гул города, на который спустился ранний вечер.
Гидеону казалось, что он пробыл под землей много-много часов, хотя на самом деле прошло чуть больше девяноста минут. Многочисленные силы полиции лишь недавно прибыли, моторы некоторых машин еще работали, горели прожекторы, зеваки судачили, глазея на происходящее.
– Магги!
Руди бросился к ней. Его лицо было белым, как мел, и он буквально выхватил сестру из рук Гидеона и обнял ее сильно, до боли.
– Со мной все хорошо, – слабо прошептала она и обмякла в его руках.
– Слава Богу! – плечи Руди тряслись: он плакал навзрыд. Когда он немного успокоился, глаза его обратились к Гидеону с вопросом и страхом:
– Зелеев мертв, – коротко ответил Гидеон. – Кончено.
Руди кивнул с облегчением.
Инспектор полиции вышел вперед и набросил на плечи Мадлен шерстяное одеяло.
– Мы вызвали для вас скорую, мадам.
– Нет, нет, подождите минутку, – сказала Мадлен, тихо, но решительно, и посмотрела на Гидеона. Полицейский отступил назад понимающе. Брат, увидя выражение лица Гидеона, мягко подтолкнул ее в объятия высокого американца.
Они ни разу не целовались до этой минуты – как любовники, как муж и жена. Этот первый поцелуй, на морозном воздухе чистого прозрачного декабрьского вечера, был чем-то большим, чем просто соприкосновением губ, это была сама страсть, прорвавшая все преграды.
В поцелуе была разделенная радость, облегчение и благодарность жизни, физическое и душевное осознание того, что они снова живут. Но это было и проявление любви, которую они так долго скрывали, награда за те страшные часы, когда они боялись, что эта минута никогда не настанет.
Кошмар был позади. Впереди было только начало.
19
Выйдя по своему желанию из больницы меньше чем через сутки, Мадлен приехала к Гидеону в отель Сен-Симон, очаровательный и уютный отель, всего в нескольких минутах ходьбы от бульвара Сен-Жермен. С этими местами было связано столько воспоминаний – воспоминаний, которые она таила от самой себя все эти четыре года. Но теперь она была готова. После всего, что случилось, это было непросто – столкнуться лицом к лицу со своим счастливым и горестным прошлым. Но Мадлен не хотела больше бояться. Она будет приветствовать все – и радость, и боль, и откроет Гидеону милые ее сердцу сокровища памяти. Она была готова.
Почти весь этот первый день Гидеон провел в полиции, убеждая следователей оставить в покое Мадлен и не бередить ее душевные раны, и когда они поняли наконец, что он прав, они согласились. Руди, организовав все в отеле, должен был лететь обратно в Нью-Йорк в воскресенье утром. Он собирался вернуться назад с Валентином утром в понедельник – ему так хотелось порадовать Мадлен, собрав всю семью вместе на Рождество в Париже.
Мадлен лежала и слышала, как Гидеон говорит по телефону. Она попросила его сделать два звонка – сама она не могла из-за ларингита. Ее уставшее горло не выдержало, и у нее пропал голос. Гидеон позвонил ее сыну, а потом – в Квинз, убитой горем семье Малкевичей, чтобы сказать, что Дженнифер – отомщена, и ее убийца – мертв. Мадлен уснула и проспала почти всю субботу безо всяких снотворных. А вечером, проснувшись в спальне, в которой она была впервые вместе со своим мужем, Мадлен чувствовала себя такой бодрой, и все существо ее переполняло такое облегчение и радость, что она в ту же минуту подумала, что такое не может долго продлиться.
– Они ведь тебе говорили, – спросила она Гидеона, – что когда человек на волосок от смерти, его желание жить достигает наивысшего пика?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114