– Он открыл ей ворота. Неожиданно он взял ее правую руку, снял с нее перчатку и поднес ее руку к губам для легкого поцелуя.
– Joyeux annieversaire, – сказал он.
А потом он повернулся и стал уходить, медленно, вниз по бульвару Сен-Жермен, отбросив сигарету и машинально закурив другую. А Мадлен смотрела ему вслед, видя, как он становился все меньше, все более далеким, рука ее все еще трепетала от его поцелуя, и только теперь она внезапно, с уколом боли, поняла, что они не договорились о новой встрече.
– Я этого не вынесу, – сказала она вслух. Ей так хотелось побежать за ним по улице, позабыв про Люссаков, но потом она вспомнила о гордости, и о том, что пришла почти на час позже, чем обещала мадам Люссак. И ноги ее отяжелели, она вошла в дом, поднялась наверх, в свою комнату, сняла чудесный лазурный пуловер и надела униформу.
Теперь ее белой наколке больше не нужно было ничего скрывать; теперь она сидела, как влитая на голове Мадлен с ее новой удивительной протеской. Когда она сошла вниз, ее увидела Габриэль Люссак и приподняла брови в удивлении, а потом улыбнулась, хотя Мадлен почувствовала, что это была далеко не улыбка одобрения.
Реакция мсье Люссака была даже еще более смущающей.
– Что ты наделала, Мадлен? Он казался разочарованным.
Он задумчиво рассматривал ее, и она заметила отблеск восхищения в его глазах.
– Очень мило, – допустил он. А потом с некоторым беспокойством она почувствовала, что он быстро отвел взгляд.
Гораздо позже, ночью, когда Мадлен сняла черное платье и выстирала белый фартук, и устало стягивала толстые теплые чулки, она взглянула на свое отражение в зеркале и неожиданно увидела то, что, как она догадалась, повергло в изумление ее хозяев. Новая прическа сотворила нечто большее, чем просто подчеркнула ее красивую внешность. Она стерла ту безыскусную невинность и наивность, которую придавали ей нимб ее упрямых волос, и выявила в ней нечто ярко-новое и броское. Чувственность. До сегодняшнего дня Мадлен в униформе вызывала чувство умиления, некоторой забавы и симпатию; она казалась Габриэль и Эдуарду Люссакам молоденькой девочкой из хорошей среды, попавшей в затруднительное положение и борющейся за то, чтоб вести достойное существование в условиях, к которым она не была предназначена и не привыкла. Теперь, поняла Мадлен, она выглядит пикантно провокационно. И это открытие заставило ее думать об Антуане Боннаре и гадать, что же он подумал о ней.
Вешая чулки сушиться, она вдруг вспомнила его так ясно и живо, словно он только что стоял перед ней, такой сильный и стройный – некая напряженная сила, как натянутая тетива… его голубые глаза цвета моря, его губы, в которых была сигарета… его бережную заботу о птицах, тепло его улыбки… поцелуй на ее руке…
– Антуан, – сказала она вслух. Его имя звучало чудесно, оно наполняло ее ощущением красоты, и ее губы сложились в поцелуй на втором слоге. – Антуан.
И только тогда, когда она потушила свет и легла в постель, она поняла, что же произошло с ней сегодня в занесенном снегом саду Тюильри.
– Ich bin verliebt, – пробормотала она, а потом, вдруг почувствовав желание услышать звуки французской речи, к которой уже привыкла и которая очаровала ее, произнесла: – Je suis amoureuse.
Это было одно и то же на всех языках. Мадлен была влюблена.
Подошло Рождество и прошло, а за ним – Новый год. Grand appartement ярко сияла праздничными огнями, дышала весельем и bonhomie. Люссаки, заботливые, как и всегда, наняли на время прислугу со стороны, чтоб Мадлен не чувствовала себя слишком загруженной, а потом Андрэ и Элен стали умолять своих родителей, чтоб те позволили Мадлен в сочельник сесть с ними за праздничный стол, хотя Габриэль Люссак больше склонялась к тому, чтобы им отказать – ей хотелось пощадить чувства мадам Блондо. Но в конце концов Мадлен пригласили в качестве гостьи на праздник святого Сильвестра. Смущавшая мадам Люссак проблема разрешилась сама собой – кухарка отправилась домой в Марсель на неделю.
– Что же мне делать? – спросила Мадлен у Ноя и Эстель, которые тоже пригласили ее провести с ними новогодний вечер. – Мне бы гораздо больше хотелось побыть с вами… но они были так добры, что пригласили меня – я не хочу их обижать.
– Наверняка они не очень огорчатся, – сказал Ной. – Или, скажем так, не будут задеты.
– Ты не прав, – возразила Эстель. – Они очень даже могут быть задеты. Я уверена, Мадлен – первая горничная, которую они когда-либо приглашали к себе на праздник.
– И поэтому они будут безутешны, – поддразнил ее Ной.
– А почему бы и нет, ch?ri? Что касается нас, Мадлен может быть уверена – нас-то не заденет, если она откажется. А вот что до мадам и мсье Люссак… тут она может рисковать их дружеским расположением.
Мадлен, одетая в черное бархатное платье Эстель с глубоким вырезом оказалась под Новый год в компании торговцев антиквариатом, целым сонмом аристократов, актрис и плейбоев, смешавшихся воедино в уютной атмосфере vielle richesse. За ней ухаживал какой-то восьмидесятилетний граф, увивался трижды женатый господин, разводивший лошадей, и на какие-то опасные полчаса новый парень Андрэ, семнадцатилетний юноша из золотой молодежи по имени Марк, жужжал вокруг Мадлен, со всем энтузиазмом пчелы, впервые вылетевшей на сбор меда. Но она избавилась от них грациозно и тактично, и держала Марка на расстоянии всю ночь. И хотя во многих отношениях она еще никогда так весело не проводила время, того человека, которого она хотела видеть больше всего, увы!.. здесь не было.
Она не могла выбросить Антуана Боннара из головы. Миновали праздники, и Мадлен попыталась окунуться в работу, но обнаружила, что видит его лицо везде, повсюду, что бы она ни делала – мыла, скребла, вытирала пыль или гладила – на каждой простыне и салфетке, на рубашке и блузе, которые она гладила, и всякий раз, как она думала о нем – а это было почти постоянно, – ее просто переполняло желание петь во весь голос, и Мадлен приходилось успокаивать себя, с еще большим неистовством принимаясь за работу.
Она три раза ходила в сад Тюильри, захватив с собой пакетики с хлебными крошками, но все было совсем не так, как в прошлый раз – то ли птицам были не нужны ее крошки, то ли просто она не была Антуаном, но они не приближались к ней. И она ни разу не видела Антуана.
– Может быть, я слишком молода, чтобы быть высокого мнения о себе, – сказала она Хекси на третий раз, когда уже направлялась к бульвару Осман, чтоб отвести туда таксу на попечение Ноя. – Может, мне нужно найти его ресторан – его Флеретт. Может, я должна пойти к нему.
Хекси, всегда бурно радовавшаяся прогулкам, сейчас уже устала и рвалась поскорее домой, в тепло, к своему обеду и собственному уютному креслу. Она бежала вперед, изо всех сил натягивая поводок, но все же основательно чихнула в ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– Joyeux annieversaire, – сказал он.
А потом он повернулся и стал уходить, медленно, вниз по бульвару Сен-Жермен, отбросив сигарету и машинально закурив другую. А Мадлен смотрела ему вслед, видя, как он становился все меньше, все более далеким, рука ее все еще трепетала от его поцелуя, и только теперь она внезапно, с уколом боли, поняла, что они не договорились о новой встрече.
– Я этого не вынесу, – сказала она вслух. Ей так хотелось побежать за ним по улице, позабыв про Люссаков, но потом она вспомнила о гордости, и о том, что пришла почти на час позже, чем обещала мадам Люссак. И ноги ее отяжелели, она вошла в дом, поднялась наверх, в свою комнату, сняла чудесный лазурный пуловер и надела униформу.
Теперь ее белой наколке больше не нужно было ничего скрывать; теперь она сидела, как влитая на голове Мадлен с ее новой удивительной протеской. Когда она сошла вниз, ее увидела Габриэль Люссак и приподняла брови в удивлении, а потом улыбнулась, хотя Мадлен почувствовала, что это была далеко не улыбка одобрения.
Реакция мсье Люссака была даже еще более смущающей.
– Что ты наделала, Мадлен? Он казался разочарованным.
Он задумчиво рассматривал ее, и она заметила отблеск восхищения в его глазах.
– Очень мило, – допустил он. А потом с некоторым беспокойством она почувствовала, что он быстро отвел взгляд.
Гораздо позже, ночью, когда Мадлен сняла черное платье и выстирала белый фартук, и устало стягивала толстые теплые чулки, она взглянула на свое отражение в зеркале и неожиданно увидела то, что, как она догадалась, повергло в изумление ее хозяев. Новая прическа сотворила нечто большее, чем просто подчеркнула ее красивую внешность. Она стерла ту безыскусную невинность и наивность, которую придавали ей нимб ее упрямых волос, и выявила в ней нечто ярко-новое и броское. Чувственность. До сегодняшнего дня Мадлен в униформе вызывала чувство умиления, некоторой забавы и симпатию; она казалась Габриэль и Эдуарду Люссакам молоденькой девочкой из хорошей среды, попавшей в затруднительное положение и борющейся за то, чтоб вести достойное существование в условиях, к которым она не была предназначена и не привыкла. Теперь, поняла Мадлен, она выглядит пикантно провокационно. И это открытие заставило ее думать об Антуане Боннаре и гадать, что же он подумал о ней.
Вешая чулки сушиться, она вдруг вспомнила его так ясно и живо, словно он только что стоял перед ней, такой сильный и стройный – некая напряженная сила, как натянутая тетива… его голубые глаза цвета моря, его губы, в которых была сигарета… его бережную заботу о птицах, тепло его улыбки… поцелуй на ее руке…
– Антуан, – сказала она вслух. Его имя звучало чудесно, оно наполняло ее ощущением красоты, и ее губы сложились в поцелуй на втором слоге. – Антуан.
И только тогда, когда она потушила свет и легла в постель, она поняла, что же произошло с ней сегодня в занесенном снегом саду Тюильри.
– Ich bin verliebt, – пробормотала она, а потом, вдруг почувствовав желание услышать звуки французской речи, к которой уже привыкла и которая очаровала ее, произнесла: – Je suis amoureuse.
Это было одно и то же на всех языках. Мадлен была влюблена.
Подошло Рождество и прошло, а за ним – Новый год. Grand appartement ярко сияла праздничными огнями, дышала весельем и bonhomie. Люссаки, заботливые, как и всегда, наняли на время прислугу со стороны, чтоб Мадлен не чувствовала себя слишком загруженной, а потом Андрэ и Элен стали умолять своих родителей, чтоб те позволили Мадлен в сочельник сесть с ними за праздничный стол, хотя Габриэль Люссак больше склонялась к тому, чтобы им отказать – ей хотелось пощадить чувства мадам Блондо. Но в конце концов Мадлен пригласили в качестве гостьи на праздник святого Сильвестра. Смущавшая мадам Люссак проблема разрешилась сама собой – кухарка отправилась домой в Марсель на неделю.
– Что же мне делать? – спросила Мадлен у Ноя и Эстель, которые тоже пригласили ее провести с ними новогодний вечер. – Мне бы гораздо больше хотелось побыть с вами… но они были так добры, что пригласили меня – я не хочу их обижать.
– Наверняка они не очень огорчатся, – сказал Ной. – Или, скажем так, не будут задеты.
– Ты не прав, – возразила Эстель. – Они очень даже могут быть задеты. Я уверена, Мадлен – первая горничная, которую они когда-либо приглашали к себе на праздник.
– И поэтому они будут безутешны, – поддразнил ее Ной.
– А почему бы и нет, ch?ri? Что касается нас, Мадлен может быть уверена – нас-то не заденет, если она откажется. А вот что до мадам и мсье Люссак… тут она может рисковать их дружеским расположением.
Мадлен, одетая в черное бархатное платье Эстель с глубоким вырезом оказалась под Новый год в компании торговцев антиквариатом, целым сонмом аристократов, актрис и плейбоев, смешавшихся воедино в уютной атмосфере vielle richesse. За ней ухаживал какой-то восьмидесятилетний граф, увивался трижды женатый господин, разводивший лошадей, и на какие-то опасные полчаса новый парень Андрэ, семнадцатилетний юноша из золотой молодежи по имени Марк, жужжал вокруг Мадлен, со всем энтузиазмом пчелы, впервые вылетевшей на сбор меда. Но она избавилась от них грациозно и тактично, и держала Марка на расстоянии всю ночь. И хотя во многих отношениях она еще никогда так весело не проводила время, того человека, которого она хотела видеть больше всего, увы!.. здесь не было.
Она не могла выбросить Антуана Боннара из головы. Миновали праздники, и Мадлен попыталась окунуться в работу, но обнаружила, что видит его лицо везде, повсюду, что бы она ни делала – мыла, скребла, вытирала пыль или гладила – на каждой простыне и салфетке, на рубашке и блузе, которые она гладила, и всякий раз, как она думала о нем – а это было почти постоянно, – ее просто переполняло желание петь во весь голос, и Мадлен приходилось успокаивать себя, с еще большим неистовством принимаясь за работу.
Она три раза ходила в сад Тюильри, захватив с собой пакетики с хлебными крошками, но все было совсем не так, как в прошлый раз – то ли птицам были не нужны ее крошки, то ли просто она не была Антуаном, но они не приближались к ней. И она ни разу не видела Антуана.
– Может быть, я слишком молода, чтобы быть высокого мнения о себе, – сказала она Хекси на третий раз, когда уже направлялась к бульвару Осман, чтоб отвести туда таксу на попечение Ноя. – Может, мне нужно найти его ресторан – его Флеретт. Может, я должна пойти к нему.
Хекси, всегда бурно радовавшаяся прогулкам, сейчас уже устала и рвалась поскорее домой, в тепло, к своему обеду и собственному уютному креслу. Она бежала вперед, изо всех сил натягивая поводок, но все же основательно чихнула в ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114