И вдруг — этот случай. Прямо сказать, гнусный…
Нахов провёл рукой по ёжику на голове, прикурил от одной папиросы другую.
— Была у нас некая особа, Клеопатрой Ксенофонтовной звали. Тоже вроде вас приехала, новенькая…
«Экая у него дурацкая привычка — кусаться без всякой нужды», — подумал Аласов.
— Завуч её любит, жена завуча, мадам Пестрякова, в задушевные подруги принимает. Как уж там она преподавала свою физику, эта Клеопатра, не скажу. Но человек — дрянь. Раскрашена, разговоры ведёт — уши вянут… В один прекрасный день — шум, крик, руки заломлены, слёзы потоком: «У меня в классе украли десять рублей». Свои тетради она оставила на столе, а в одной тетради червонец был. Этого червонца и не стало. «Учащиеся грабят своих учителей!»
Отправляются трое — завуч, классовод Пестрякова и пострадавшая. Левин, старик наш, попытался их усовестить, но где там!
У меня свой урок. Задал я ребятам разбирать рассказ по книжке, а сам выхожу в коридор — не сидится на месте, душа ноет. За дверью девятого вроде бы тихо — слышно, как Тимир Иванович что-то бубнит… Но вдруг открывается дверь, и вылетает в коридор парнишка, Макар Жерготов. Схватил пальтецо с вешалки и вон из школы. Вскоре ещё несколько ребят, и все почему-то держат раскрытые сумки. Тут меня как обухом: обыскивают! Тимир Иванович выскакивает следом: «Куда пошли, урок начинается!» А мальчишки ему: «Ворам учиться ни к чему!» Все ушли, ни один не остался.
— А вы-то! Стоять в стороне и не крикнуть… — возмутился Аласов, забыв про обидчивость собеседника.
Но тот не обиделся, только исподлобья, очень внимательно, поглядел на Аласова.
— Вы что, действительно об этой истории ничего не знаете?
— Да откуда мне!
— Гм… Может, вам и простительно. Почему я не крикнул, говорите? В этой школе нет никого, кто кричал бы громче меня. Едва до суда не докатился. Не чаял, да вдруг в этой истории главным её персонажем стал. Закричал я громко, когда увидел обыск, — прямо-таки внутри зашлось. Влетел в девятый, что уж я наговорил этим обывателям, потом и вспомнить не мог. Но если верить акту, который они передали в прокуратуру, так я и выражался нецензурно, и оскорблял, и даже пытался учинить физическую расправу. К акту червонец пришпилили, вещественное доказательство. Нашлась на тот случай у меня в кармане десятирублёвая бумажка, я её в физиономию Клеопатре швырнул.
— А прокурор что?
— Да ничего, прокурор… Выговором в приказе отделался. После мне дважды предлагали перевод в соседний район. Ну, уж нет, с Наховым у них ничего не выйдет. Оставить ребят в руках Пестряковых? Вот им… — Нахов сложил кукиш и повертел им перед лицом Аласова. — Понятно?
— Понятно.
— Не оставлю ребят! — повторил Нахов с такой категоричностью, будто именно Аласов отсылал его в соседний район. — Вас тут много любителей философии. А до драки доходит — все философы в кустах. Назавтра я всех учителей обошёл: нельзя же было оставлять это дело, в нашей школе детей обыскивают! Думаете, поддержали меня? «С одной стороны, с другой стороны…» С одной стороны, я вроде бы прав, что возмущаюсь обыском, но, с другой стороны, не имел права замахиваться палкой… Потихоньку спустили на тормозах, вроде ничего такого и не было. Клеопатра уволилась скорехонько, до конца года не дотянула. А между прочим, домработница её, простая душа, проговорилась потом: червонец-то в другом месте нашёлся. С мужем, доктором своим, Клеопатра всю ночь проскандалила. Он ей: «Откройся, как было, попроси прощения», а она: «Ты что, позора моего хочешь?» И пошла себе Клеопатра дальше следить по школам, как навозная муха по стеклу. А ведь в школе сволочь с дипломом — это, знаете ли, страшно. Мальчишки первые дни ждали, надеялись, что кто-то их защитит, разберётся в несправедливости. Ведь им в школе день и ночь внушают: в нашем обществе правда непременно восторжествует. Нет, на сей раз не восторжествовала. К нашему великому стыду и позору! Думаете, они не узнали, о чём проболталась домработница? Думаете, возня вокруг Нахова осталась тайной для них? А Макар Жерготов, который первый крикнул: «Нет у вас права школьников обыскивать», — тот и вовсе исчез из школы. Заболел, отстал, якобы сами родители настояли, чтобы парень шёл работать, в райцентре в какой-то сапожной артели ему место нашли, а учится в вечерней… Способный малый был, в отличниках ходил. Получается: сказал человек правду и пострадал за неё. Для класса это как рыбья кость в горле. Саднит, не забудешь о ней. Ждали справедливости и дождались. Тогда и начали бороться за правду сами, пошла «холодная война» с учителями. На старое напласталось новое, как снежный ком с горы. Пестрякова вскоре отказалась от классоводства, поставили Кылбанова. И тот полетел. Понимаете теперь, коллега, в какую вы кашу попали? Человек новый, да шишки в вас будут лететь старые, хорошо вызревшие! — в голосе Нахова прозвучала злорадная нотка. — А меня уважают — тут ничего удивительного, на сегодняшний день я единственный из учителей, кто по их сторону баррикад. Держу с ними оборону против Пестрякова и иже с ним!
— Против Пестрякова и иже… — в задумчивости повторил Аласов. — Против Пестрякова… опытного педагога, заслуженного учителя республики…
Нахова словно стёганули.
— Заслуженного! Республики! Как вас прикажете понимать? Моська лает на слона?
— Да нет, не об этом я…
— Впрочем, мне наплевать, о чём вы. Извините, нет времени вникать. Вы меня спросили — я вам откровенно рассказал. А уж верите или не верите — ваше дело… Только одно замечу — не обольщайтесь званиями. Будьте здоровы!
Нахов рывком, забыв о своей ноге, попытался встать, но тут же со стоном повалился на диван. Побледневшее лицо его несколько минут оставалось неподвижным, затем стало розоветь. Нахов вздохнул, наотмашь отёр лоб:
— Отпускает вроде…
Достал из кармана пузырёк, добыл пилюлю, бросил в рот.
— Плох становлюсь. Помоложе был, не замечал протеза. А теперь слабну. Хоть в архив сдавай Нахова. Чтобы перестал наконец путаться в ногах у заслуженных…
Аласов, будто сам испытывая его боль, помог Нахову встать, подал упавшую палку.
— Где вас так, Василий Егорович?
— Ногу-то? Западная Украина, февраль сорок четвёртого. Какая-то деревушка, и названия не запомнил…
— Западная Украина, сорок четвёртый? Я же там воевал. Маршал Конев?
— Нет, у нас Жуков. Выходит, соседями были… — снова потеплел Нахов. Но характер его и тут сказался: — Впрочем, кто не воевал. Вон даже Сосин… Теперь добывает из этого большие и малые выгоды.
Они шли молча. Солнце прощально рдело на закате. В школьном саду уже никого не было, лопаты и грабли были аккуратно составлены у заборчика. Ушла.
Искоса поглядывая на спутника, Аласов подумал: «Наверно, клянёт себя за откровенность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Нахов провёл рукой по ёжику на голове, прикурил от одной папиросы другую.
— Была у нас некая особа, Клеопатрой Ксенофонтовной звали. Тоже вроде вас приехала, новенькая…
«Экая у него дурацкая привычка — кусаться без всякой нужды», — подумал Аласов.
— Завуч её любит, жена завуча, мадам Пестрякова, в задушевные подруги принимает. Как уж там она преподавала свою физику, эта Клеопатра, не скажу. Но человек — дрянь. Раскрашена, разговоры ведёт — уши вянут… В один прекрасный день — шум, крик, руки заломлены, слёзы потоком: «У меня в классе украли десять рублей». Свои тетради она оставила на столе, а в одной тетради червонец был. Этого червонца и не стало. «Учащиеся грабят своих учителей!»
Отправляются трое — завуч, классовод Пестрякова и пострадавшая. Левин, старик наш, попытался их усовестить, но где там!
У меня свой урок. Задал я ребятам разбирать рассказ по книжке, а сам выхожу в коридор — не сидится на месте, душа ноет. За дверью девятого вроде бы тихо — слышно, как Тимир Иванович что-то бубнит… Но вдруг открывается дверь, и вылетает в коридор парнишка, Макар Жерготов. Схватил пальтецо с вешалки и вон из школы. Вскоре ещё несколько ребят, и все почему-то держат раскрытые сумки. Тут меня как обухом: обыскивают! Тимир Иванович выскакивает следом: «Куда пошли, урок начинается!» А мальчишки ему: «Ворам учиться ни к чему!» Все ушли, ни один не остался.
— А вы-то! Стоять в стороне и не крикнуть… — возмутился Аласов, забыв про обидчивость собеседника.
Но тот не обиделся, только исподлобья, очень внимательно, поглядел на Аласова.
— Вы что, действительно об этой истории ничего не знаете?
— Да откуда мне!
— Гм… Может, вам и простительно. Почему я не крикнул, говорите? В этой школе нет никого, кто кричал бы громче меня. Едва до суда не докатился. Не чаял, да вдруг в этой истории главным её персонажем стал. Закричал я громко, когда увидел обыск, — прямо-таки внутри зашлось. Влетел в девятый, что уж я наговорил этим обывателям, потом и вспомнить не мог. Но если верить акту, который они передали в прокуратуру, так я и выражался нецензурно, и оскорблял, и даже пытался учинить физическую расправу. К акту червонец пришпилили, вещественное доказательство. Нашлась на тот случай у меня в кармане десятирублёвая бумажка, я её в физиономию Клеопатре швырнул.
— А прокурор что?
— Да ничего, прокурор… Выговором в приказе отделался. После мне дважды предлагали перевод в соседний район. Ну, уж нет, с Наховым у них ничего не выйдет. Оставить ребят в руках Пестряковых? Вот им… — Нахов сложил кукиш и повертел им перед лицом Аласова. — Понятно?
— Понятно.
— Не оставлю ребят! — повторил Нахов с такой категоричностью, будто именно Аласов отсылал его в соседний район. — Вас тут много любителей философии. А до драки доходит — все философы в кустах. Назавтра я всех учителей обошёл: нельзя же было оставлять это дело, в нашей школе детей обыскивают! Думаете, поддержали меня? «С одной стороны, с другой стороны…» С одной стороны, я вроде бы прав, что возмущаюсь обыском, но, с другой стороны, не имел права замахиваться палкой… Потихоньку спустили на тормозах, вроде ничего такого и не было. Клеопатра уволилась скорехонько, до конца года не дотянула. А между прочим, домработница её, простая душа, проговорилась потом: червонец-то в другом месте нашёлся. С мужем, доктором своим, Клеопатра всю ночь проскандалила. Он ей: «Откройся, как было, попроси прощения», а она: «Ты что, позора моего хочешь?» И пошла себе Клеопатра дальше следить по школам, как навозная муха по стеклу. А ведь в школе сволочь с дипломом — это, знаете ли, страшно. Мальчишки первые дни ждали, надеялись, что кто-то их защитит, разберётся в несправедливости. Ведь им в школе день и ночь внушают: в нашем обществе правда непременно восторжествует. Нет, на сей раз не восторжествовала. К нашему великому стыду и позору! Думаете, они не узнали, о чём проболталась домработница? Думаете, возня вокруг Нахова осталась тайной для них? А Макар Жерготов, который первый крикнул: «Нет у вас права школьников обыскивать», — тот и вовсе исчез из школы. Заболел, отстал, якобы сами родители настояли, чтобы парень шёл работать, в райцентре в какой-то сапожной артели ему место нашли, а учится в вечерней… Способный малый был, в отличниках ходил. Получается: сказал человек правду и пострадал за неё. Для класса это как рыбья кость в горле. Саднит, не забудешь о ней. Ждали справедливости и дождались. Тогда и начали бороться за правду сами, пошла «холодная война» с учителями. На старое напласталось новое, как снежный ком с горы. Пестрякова вскоре отказалась от классоводства, поставили Кылбанова. И тот полетел. Понимаете теперь, коллега, в какую вы кашу попали? Человек новый, да шишки в вас будут лететь старые, хорошо вызревшие! — в голосе Нахова прозвучала злорадная нотка. — А меня уважают — тут ничего удивительного, на сегодняшний день я единственный из учителей, кто по их сторону баррикад. Держу с ними оборону против Пестрякова и иже с ним!
— Против Пестрякова и иже… — в задумчивости повторил Аласов. — Против Пестрякова… опытного педагога, заслуженного учителя республики…
Нахова словно стёганули.
— Заслуженного! Республики! Как вас прикажете понимать? Моська лает на слона?
— Да нет, не об этом я…
— Впрочем, мне наплевать, о чём вы. Извините, нет времени вникать. Вы меня спросили — я вам откровенно рассказал. А уж верите или не верите — ваше дело… Только одно замечу — не обольщайтесь званиями. Будьте здоровы!
Нахов рывком, забыв о своей ноге, попытался встать, но тут же со стоном повалился на диван. Побледневшее лицо его несколько минут оставалось неподвижным, затем стало розоветь. Нахов вздохнул, наотмашь отёр лоб:
— Отпускает вроде…
Достал из кармана пузырёк, добыл пилюлю, бросил в рот.
— Плох становлюсь. Помоложе был, не замечал протеза. А теперь слабну. Хоть в архив сдавай Нахова. Чтобы перестал наконец путаться в ногах у заслуженных…
Аласов, будто сам испытывая его боль, помог Нахову встать, подал упавшую палку.
— Где вас так, Василий Егорович?
— Ногу-то? Западная Украина, февраль сорок четвёртого. Какая-то деревушка, и названия не запомнил…
— Западная Украина, сорок четвёртый? Я же там воевал. Маршал Конев?
— Нет, у нас Жуков. Выходит, соседями были… — снова потеплел Нахов. Но характер его и тут сказался: — Впрочем, кто не воевал. Вон даже Сосин… Теперь добывает из этого большие и малые выгоды.
Они шли молча. Солнце прощально рдело на закате. В школьном саду уже никого не было, лопаты и грабли были аккуратно составлены у заборчика. Ушла.
Искоса поглядывая на спутника, Аласов подумал: «Наверно, клянёт себя за откровенность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91