— Тебя прогонят — и мне тут нечего делать… Борись за двоих!
Аласов взял её руку и поцеловал.
Пожалуйста, можешь залечь спать. Можешь, пожалуйста, почитать роман или взяться наконец за свои аспирантские учебники. Пожалуйста…
Всегда, изо дня в день, из часа в час был занят, вздохнуть некогда: школа, кружки, посещения ребят на дому, родительские собрания, отчёты, поурочные планы, беседы на ферме и лекции в клубе, возня с будущим музеем, вечно откладываемая на потом аспирантура, партийные собрания, да ещё что-то надо по дому сделать, матери помочь, да и на лыжах хочется, и с ружьишком по лесу…
И вдруг никакой заботушки, свобода!
Он шёл медленно, едва волоча ноги.
Уж не надеешься ли ты, что начальство одумается, бросится вслед с признанием: мы ошиблись? Нет, выписка из приказа у тебя с собой — чёрным по белому. И при всей своей дикости она — совершенный факт.
Это факт, что Сергей Аласов, всю жизнь занимавшийся учительством, любящий своё дело, сейчас идёт по улице, уволенный из учителей.
Уволен за морально-бытовое разложение. Бывают бытовые условия, бытовые приборы, бытовая химия… А у него, пожалуйста, бытовое разложение… Нелепость этого словосочетания неожиданно развеселила и как-то вдруг успокоила Аласова. Всё это было бы так грустно, когда бы не было смешно…
Есть возня науровне мышиного подпола. А есть — борьба, когда ты ясно утверждаешь правду, за которую — хоть на костёр! Если на такой высоте стоять, то ничегошеньки они с тобой не сделают, брат Аласов. Майя как раз это и имела в виду: «За двоих борись…»
Спокойно, Аласов. Будь мужчиной — как сам же к этому призывал других. Не суетись, не маши руками. Прежде всего об увольнении нужно матери рассказать. Пусть узнает от меня, а не от соседей. Затем — Аржаков. Если он вернулся с партконференции, надо немедленно ехать в район. Потребовать, чтобы на бюро было поставлено моё персональное дело, чтобы выслушали меня коллективно. Там-то всякой мышиной возне и конец придёт!
Не то задремал он, сидя за столом, не то задумался, — вдруг голоса под дверью, какое-то там движение народное.
— Сынок, к тебе!
На пороге ребята из десятого.
— Сергей Эргисович, мы к вам учиться. По истории… Если, конечно, согласитесь…
— Соглашусь, конечно. Это вы лихо придумали. Как вот только я размешу вас в своей клетушке…
— Разместимся!
— Мы утрамбуемся…
— Веру я себе на колени посажу!
— Я вот тебе посажу!
Загудело в избе!
— Мама, складывайте одёжки прямо на кровать.
— Сейчас, сейчас, оыночек! Чайку вам поставлю…
— Вот это я понимаю, урок! С чаем!
— Ну ладно, ладно, — сказал Аласов строго. Проглотил что-то в горле, даже губу закусил. — Тише, товарищи. Если урок, так всерьёз. Начинаем сегодня новую тему…
XXXVII. Бегство
Собираясь, Надежда подстёгивала себя: «Скорей, скорей!»
Достала из-под кровати небольшой чемоданчик, вытряхнула содержимое прямо на пол, стала набивать заново. Ничего ей пестряковского не нужно! О боже, как он ненавистен ей, это лягушечье лицо в очках, белая тощая грудь… Что ещё им куплено?
Но разве определишь, разве вспомнишь? Лучше она вообще ничего не возьмёт! Платья полетели назад в гардероб. Пусть будет как можно меньше из прошлой жизни! Несчастная, за эти тряпки ты продала свою молодость, свою жизнь! На тряпки обменяла любовь…
Надежда склонилась над пустым чемоданом. Тряпки ещё наживёшь, а молодость? Кому ты теперь нужна такая? Нелепо устроен мир, если мудрость приходит тогда, когда она человеку без надобности. Уже накануне брачной ночи она ясно сознавала, что не любит его. Но ханжеская, дураками придуманная пословица утешала тогда: стерпится — слюбится…
Стерпится — слюбится — рассуждала она в те времена, и, казалось, весьма разумно рассуждала, мало ли семейных пар вокруг — сходились без книжной любви, а живут себе, да как ещё хорошо живут!
Несчастная… Если бы она тогда могла знать, как лживо это — стерпится. Если бы кто-то умный, видящий на много лет вперёд, объяснил тогда: нет, дорогая, в жизни совсем не так, как ты себе нашептала. Всё по-другому будет. Сначала-то как раз всё будет нормально: первая сладость супружества, новые хлопоты, детишки. Отрезвление придёт позже, когда ты, кажется, уже привыкла к жизни с немилым. Тут вдруг и поймёшь, что жизнь у человека одна. Не жила, а терпела — изо дня в день. Но с каждым годом всё трудней становилось, из терпенья проросла ненависть. Отвратителен голос его, жесты, глянцевый блеск его очков, шарканье его ног по комнате, тоскливые мысли его — высказанные и невысказанные. Девчонкой думала: учитель, ум, культура, благородный человек. А оказался? Мелкая душа. А знаний его — на одну школьную тетрадку. Что привёз из пединститута, тем и довольствуется по сей день. Маленький человек, что мог он дать ей? Замуровал её душу… Ни разу, сколько помнила себя замужем, она не порадовалась так, чтобы кровь вскипела. Вовремя накормить его, выслушать его рассуждения, нарожать от него детей…
Ах, если бы не дети! В мыслях она ведь давно ушла от него. Когда поссорились после кражи дневника, и вовсе выставила его на диван, швырнула туда подушку и одеяло. Не было вечера, чтобы она не сказала себе: «Сегодня последняя ночь. Завтра я уйду». Но утром, встретившись с вопрошающими взглядами детей (они давно почувствовали, что в доме неладно), теряла решимость. Но сегодня — всё!
Пестряков собрал учителей и, не пытаясь скрыть торжества, огласил приказ об увольнении Аласова. Она слушала ликующий голос мужа, и мысль её была одна: «Вот и конец! Вот и конец!»
Щёлкнул выключатель, и комнату залило светом — это Лира пришла из школы. В пальто и с сумкой, она всё стояла, держа руку на стене около выключателя.
— Мама? Разве тебе не темно? Мамочка, что такое? Скажи, мама!..
— Деточка… Мы уходим сегодня отсюда. Совсем уходим…
— А папа?
— Папа остаётся.
— Мамочка, не надо… Не надо, мамочка!
У девочки от слёз перехватило горло. Она рванулась, как бы желая обнять мать, но тут же круто повернулась и выскочила из комнаты. Хлопнула входная дверь.
Ты уверена, что дети когда-либо поймут и оправдают тебя? С тобой всё ясно — нет у тебя иного выхода. Но как это видится глазами дочери? А сын? Он ещё крошка, он и не подозревает, что сейчас происходит — мать и отец никогда уже не будут вместе! Беспечно играет на улице… Если она увидит плачущего сына, она не переступит порог. Надо уйти прежде, чем кто-либо вернётся домой. Потом она их заберёт. Завтра же придёт за своими детьми, но уже оттуда.
Надежда выгребла из ящика свои безделушки, ссыпала в сумку, вспомнила про документы, нашла их, потом оделась и взяла чемодан. Прощай. Всё тут было ухожено её руками — вышивки, накидочки, подставочки. Но совсем не «гнёздышком» был этот дом — тюрьмой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Аласов взял её руку и поцеловал.
Пожалуйста, можешь залечь спать. Можешь, пожалуйста, почитать роман или взяться наконец за свои аспирантские учебники. Пожалуйста…
Всегда, изо дня в день, из часа в час был занят, вздохнуть некогда: школа, кружки, посещения ребят на дому, родительские собрания, отчёты, поурочные планы, беседы на ферме и лекции в клубе, возня с будущим музеем, вечно откладываемая на потом аспирантура, партийные собрания, да ещё что-то надо по дому сделать, матери помочь, да и на лыжах хочется, и с ружьишком по лесу…
И вдруг никакой заботушки, свобода!
Он шёл медленно, едва волоча ноги.
Уж не надеешься ли ты, что начальство одумается, бросится вслед с признанием: мы ошиблись? Нет, выписка из приказа у тебя с собой — чёрным по белому. И при всей своей дикости она — совершенный факт.
Это факт, что Сергей Аласов, всю жизнь занимавшийся учительством, любящий своё дело, сейчас идёт по улице, уволенный из учителей.
Уволен за морально-бытовое разложение. Бывают бытовые условия, бытовые приборы, бытовая химия… А у него, пожалуйста, бытовое разложение… Нелепость этого словосочетания неожиданно развеселила и как-то вдруг успокоила Аласова. Всё это было бы так грустно, когда бы не было смешно…
Есть возня науровне мышиного подпола. А есть — борьба, когда ты ясно утверждаешь правду, за которую — хоть на костёр! Если на такой высоте стоять, то ничегошеньки они с тобой не сделают, брат Аласов. Майя как раз это и имела в виду: «За двоих борись…»
Спокойно, Аласов. Будь мужчиной — как сам же к этому призывал других. Не суетись, не маши руками. Прежде всего об увольнении нужно матери рассказать. Пусть узнает от меня, а не от соседей. Затем — Аржаков. Если он вернулся с партконференции, надо немедленно ехать в район. Потребовать, чтобы на бюро было поставлено моё персональное дело, чтобы выслушали меня коллективно. Там-то всякой мышиной возне и конец придёт!
Не то задремал он, сидя за столом, не то задумался, — вдруг голоса под дверью, какое-то там движение народное.
— Сынок, к тебе!
На пороге ребята из десятого.
— Сергей Эргисович, мы к вам учиться. По истории… Если, конечно, согласитесь…
— Соглашусь, конечно. Это вы лихо придумали. Как вот только я размешу вас в своей клетушке…
— Разместимся!
— Мы утрамбуемся…
— Веру я себе на колени посажу!
— Я вот тебе посажу!
Загудело в избе!
— Мама, складывайте одёжки прямо на кровать.
— Сейчас, сейчас, оыночек! Чайку вам поставлю…
— Вот это я понимаю, урок! С чаем!
— Ну ладно, ладно, — сказал Аласов строго. Проглотил что-то в горле, даже губу закусил. — Тише, товарищи. Если урок, так всерьёз. Начинаем сегодня новую тему…
XXXVII. Бегство
Собираясь, Надежда подстёгивала себя: «Скорей, скорей!»
Достала из-под кровати небольшой чемоданчик, вытряхнула содержимое прямо на пол, стала набивать заново. Ничего ей пестряковского не нужно! О боже, как он ненавистен ей, это лягушечье лицо в очках, белая тощая грудь… Что ещё им куплено?
Но разве определишь, разве вспомнишь? Лучше она вообще ничего не возьмёт! Платья полетели назад в гардероб. Пусть будет как можно меньше из прошлой жизни! Несчастная, за эти тряпки ты продала свою молодость, свою жизнь! На тряпки обменяла любовь…
Надежда склонилась над пустым чемоданом. Тряпки ещё наживёшь, а молодость? Кому ты теперь нужна такая? Нелепо устроен мир, если мудрость приходит тогда, когда она человеку без надобности. Уже накануне брачной ночи она ясно сознавала, что не любит его. Но ханжеская, дураками придуманная пословица утешала тогда: стерпится — слюбится…
Стерпится — слюбится — рассуждала она в те времена, и, казалось, весьма разумно рассуждала, мало ли семейных пар вокруг — сходились без книжной любви, а живут себе, да как ещё хорошо живут!
Несчастная… Если бы она тогда могла знать, как лживо это — стерпится. Если бы кто-то умный, видящий на много лет вперёд, объяснил тогда: нет, дорогая, в жизни совсем не так, как ты себе нашептала. Всё по-другому будет. Сначала-то как раз всё будет нормально: первая сладость супружества, новые хлопоты, детишки. Отрезвление придёт позже, когда ты, кажется, уже привыкла к жизни с немилым. Тут вдруг и поймёшь, что жизнь у человека одна. Не жила, а терпела — изо дня в день. Но с каждым годом всё трудней становилось, из терпенья проросла ненависть. Отвратителен голос его, жесты, глянцевый блеск его очков, шарканье его ног по комнате, тоскливые мысли его — высказанные и невысказанные. Девчонкой думала: учитель, ум, культура, благородный человек. А оказался? Мелкая душа. А знаний его — на одну школьную тетрадку. Что привёз из пединститута, тем и довольствуется по сей день. Маленький человек, что мог он дать ей? Замуровал её душу… Ни разу, сколько помнила себя замужем, она не порадовалась так, чтобы кровь вскипела. Вовремя накормить его, выслушать его рассуждения, нарожать от него детей…
Ах, если бы не дети! В мыслях она ведь давно ушла от него. Когда поссорились после кражи дневника, и вовсе выставила его на диван, швырнула туда подушку и одеяло. Не было вечера, чтобы она не сказала себе: «Сегодня последняя ночь. Завтра я уйду». Но утром, встретившись с вопрошающими взглядами детей (они давно почувствовали, что в доме неладно), теряла решимость. Но сегодня — всё!
Пестряков собрал учителей и, не пытаясь скрыть торжества, огласил приказ об увольнении Аласова. Она слушала ликующий голос мужа, и мысль её была одна: «Вот и конец! Вот и конец!»
Щёлкнул выключатель, и комнату залило светом — это Лира пришла из школы. В пальто и с сумкой, она всё стояла, держа руку на стене около выключателя.
— Мама? Разве тебе не темно? Мамочка, что такое? Скажи, мама!..
— Деточка… Мы уходим сегодня отсюда. Совсем уходим…
— А папа?
— Папа остаётся.
— Мамочка, не надо… Не надо, мамочка!
У девочки от слёз перехватило горло. Она рванулась, как бы желая обнять мать, но тут же круто повернулась и выскочила из комнаты. Хлопнула входная дверь.
Ты уверена, что дети когда-либо поймут и оправдают тебя? С тобой всё ясно — нет у тебя иного выхода. Но как это видится глазами дочери? А сын? Он ещё крошка, он и не подозревает, что сейчас происходит — мать и отец никогда уже не будут вместе! Беспечно играет на улице… Если она увидит плачущего сына, она не переступит порог. Надо уйти прежде, чем кто-либо вернётся домой. Потом она их заберёт. Завтра же придёт за своими детьми, но уже оттуда.
Надежда выгребла из ящика свои безделушки, ссыпала в сумку, вспомнила про документы, нашла их, потом оделась и взяла чемодан. Прощай. Всё тут было ухожено её руками — вышивки, накидочки, подставочки. Но совсем не «гнёздышком» был этот дом — тюрьмой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91