Это он свой начальничий облик принял. Кинул шофёру: «Пристань», — и ко мне с разговором. Однако, когда мимо рынка проезжали, вспомнил и про шофёра. «Отчего сегодня, — говорит, — ты подъехал с опозданием на пятнадцать минут? Жена нервничает, жалуется. Где был?» — «Заезжал в гараж. Ведь на базар Нина Прокопьевна…» — «Куда ехать и зачем, не твоего ума дело, ты знай своё, крути баранку. В следующий раз опоздаешь, сниму с машины, пеняй на себя».
Я слушаю всё это, и как-то нехорошо мне стало. Говорю парню: «Ну-ка, остановимся да выйдем, любезный!» — «Что вы, Всеволод Николаевич, до пристани ещё не доехали…» — «Выйдем!» — говорю. Я вышел, открыл дверцу шофёру: «Вы тоже, пожалуйста, выйдите. Как вас зовут и величают?» — «Алексей Васильевич…»
Стали мы втроём на тротуаре, парень мой глаза пялит, ничего не поймёт. Снял я шляпу, обращаясь к шофёру: «Ваш начальник — мой бывший воспитанник. А учитель всегда отвечает за своих учеников. Простите меня, Алексей Васильевич, что не смог я его выучить должным образом, что барина и грубияна воспитал…»
Такую потерю в жизни до конца дней помнишь. Дьявол его побери! Серёжа, голубчик, там, в углу, на маленьком столике: накапай в воду двадцать пять капель. Не бойся, ничего страшного. Если все мысли только в себе держать, ещё хуже будет. А я умирать прежде, чем смерть придёт, всё равно не намерен. Пока оно бьётся — дрожать не желаю. Не хочу перед ней канючить на коленях, как иные пенсионеры.
Ладно, Серёжа, давай кончать с байками. Я ведь хорошо понимаю, что у тебя внутри. Старик хвор-хвор, а видит… Знаю всё! И о выступлении твоём на педсовете — касательно процентомании. И даже как тебя Фёдор Баглаевич Кубаров попугал маленько — «от имени и по поручению». Откуда знаю? Хе-хе… Я ведь старый, Серёжа, а за долгие годы и на домового не штука выучиться. Впрочем, тут ломать голову нечего — был у меня Кубаров недавно, всё это я из него самого вытянул… Уж он от меня, старого своего дружка, ничего скрыть не может.
Так вот, Сергей Эргисович, теперь и ты ответь мне по всей правде и честности: что намерен делать? Не знаешь? Обнадёжил, Сергей Эргисович! Какого же чёрта, скажи, ты развёл речи на педсовете? Покрасоваться в роли правдолюбца, потыкать пальцем в больное место — не велика доблесть для партийца. Ах, оставь, пожалуйста, — волнуюсь! Отложить разговор до другого раза? Нет, брат. Что хочу сказать — скажу сейчас. Оставлять на завтра для моего возраста непозволительная роскошь. Ага, вон оно что! Да формулируй точнее, без всяких этих… Старые учителя оказались плохими руководителями, и вот ты закручинился: есть ли у тебя право поднять голос на тех, кого любишь. Верно я излагаю? Юморист ты великий! Петуха в суп отправлять собираются, а он в тот момент, хозяйку жалеючи, слёзы льёт. Душа у тебя, Серёжа, мягкая. Это, в общем-то, хорошо. У самого отчаянного из бойцов, каких я знал, у деда Каландаришвили, сердце было добрейшее. Объяснить такое можно… Между прочим, к вопросу о жалости. Вот Фёдор Баглаевич Кубаров, коль он в разговоре вспомнился, фигура исключительно выразительная. Симпатичный медведь с трубкой. Добр, старателен и прост, как дитя. Давеча приходит ко мне, прорвался сквозь мой этот… медицинский заградотряд. Начинает заячьи петли выделывать: здоровье, говорит, у него неважное. А я его петли уже на пороге понял — на простецкой физиономии всё написано. Говорю: «Смирно, Фёдор, слушай мою команду! Доложи по всей форме цель прихода». — «Освободить от преподавания, перевести на пенсию». — «Сам додумался или кто подстрекал?» — «Подстрекал». — «Кто именно?» — «Секретарь райкома товарищ Аржаков». — «Рассказывай подробно, как он подстрекал».
Вот такой он, Фёдор с трубкой. Что против его простоты возразишь? К тому же человек он порядочный, старательный, вся душа в деле. Ну, а если честно, если без христианства и слюней? Какой он директор школы, к чертям? Ещё куда ни шло — топливо завезти, добыть посуду для горячих завтраков, опять же печи дымят… Хороший человек, да не на своём месте. А ведь на этом месте мог бы сидеть действительно директор школы, а?
Гм, гм… Ты прости меня, Сергей, за нескромность, этот вопрос я давно должен был задать, Надежды Пестряковой касается. Известно, вы в юные годы… как это по-старинному сказать… Помолвлены были? А она от тебя — за Тимира Ивановича удрала. Нет ли камешка за пазухой? Понятно, Серёжа. Я так и думал. Иначе не могло быть. Не обижайся. А касательно школьных дел, конечно, можешь спросить: а сам-то? Ведь болезнь на твоих глазах, товарищ Левин, развивалась. Боролся ты с нею, поборол? А не поборол, то как можешь другим советовать — лезть в огонь?
Так сейчас думаешь, а, Серёжа? Не думаешь? Гм… Может, другому я таких советов и не стал бы давать. Больно уж ответственное дело — посылать человека в огонь… Но с тобой не то, что с другими. Ты как сын мне. С Сашей вы были товарищами, одногодки почти. Ты сейчас пришёл ко мне, как, может, Саша пришёл бы к отцу. Саша!.. Вот видишь, даже заговариваться стал старик. Серёженька! Коммунист, офицер. Педагог Сергей Эргисович. Седина у тебя в голове уже… Хватит быть отроком в жизни! И в общественной, и в личной. За лучшее драться надо! За любовь свою, за мальчишек наших. Прости, что я так высокопарно, бывает, иначе не скажешь. Идти в огонь — только это и есть жизнь! Дай твою руку подержать. Ничего, ничего… Не надо, ничего не говори. Посидим. Кино кончилось… Слышь, движок замолчал. Ну, иди, Серёженька. Хорошо, хорошо. Прощай… Приветы всем. Хорошо, хорошо… Будь здоров. И не робей».
Попрощавшись с Левиным, ушёл Сергей Аласов.
А я всё не могу поставить последнюю точку в этой главе. Словно не написал ещё какой-то последней фразы, последнего слова об этой встрече двух дорогих мне людей…
Когда-то, несколько лет назад, напечатал я рассказ об одной истинной истории, приключившейся в полярной тундре: замерзавшего в снегах тракториста спас старый охотник.
Вёл молодой парень свой трактор, из радиатора ушла вода, а тут пурга. Нет ничего страшнее — оказаться одному в тундре.
Но что такое тундра? Нет, это не один. Настоящая тундра — это всегда двое.
Старый Байбаас, положив парня на нарты, сам бежал рядом. Второй олень обессилел, тащил лишь головной. Тогда охотник, чтобы облегчить нарты, оставил в снегу всю свою добычу — десяток песцовых связок. Правда, закопал их поглубже, примял ногами, но это лишь для облегчения души — волки всё равно унюхают, найдут и сожрут без остатка. Но об этом ли разговор, когда на нартах человек без сознания!
Остался один головной олень, — с натугой, но тянул. Старик толкал нарты сзади, и так — тридцать пять километров, по метели. На последние пять километров оленя не хватило — поранил ногу, стал пятнать след кровью. Всё виновато оглядывался на хозяина, умнейший «передчик» был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91