Судьба ваша в моих руках. Если я захочу — о! Ничего не поняли, да? Так слушайте. Вы разложились в морально-бытовом отношении. Сидите, сидите… Вы занимаетесь любовными интрижками с ученицами, которых обучаете. Скажете, ложь? Доказательства у меня в кармане. Дневник одной из ваших любовниц-девочек… — Кылбанов показал краешек тетради, не вынимая её из кармана. — Я ведь из жалости к вам. И не очень много мне нужно. Во-первых, твёрдое обещание, что вы не будете больше предпринимать ничего…
Аласов встал во весь свой рост — в страхе вскочил и Кылбанов. Лицо у хозяина дома было такое, будто его в горячие уголья сунули.
— Выметайся отсюда. Немедленно… Сволочь! — Он выдернул руку из кармана, Кылбанов шарахнулся к стене.
— Ну-ну, ты! Не по-одходи!.. — Пятясь вдоль стены, гость добрался до двери, как был, выскочил во двор, на мороз.
Аласов швырнул вслед пальто и шапку.
С вещами в руках, сжав кулаки, Кылбанов крикнул в дверь:
— Ну, берегись, Аласов! Вот теперь-то ты пропал наверняка!
XXXI. Свет в собственном окне
Зажигаются тёплые жёлтые огни, над трубами курятся мирные вечерние дымы. Вот ввалился отец семейства с мороза, весь в инее. Стучит промёрзшими валенками. Бегут детишки к нему, мать собирает на стол. Пахнет свежим хлебом, печным дымком…
Аласов шёл пустынной деревенской улицей, посматривая на окошки и пытаясь угадать, что там происходит в эту минуту, за морозными стёклами.
Падал медленный снег. Он шагал и шагал сквозь этот снег — наверно, дважды обошёл деревню, потому что стало уже повторяться: сани с бочкой, обросшей льдом, покосившийся шест на крыше, рукастая тень в ярком окне магазинчика…
Шагал и шагал, а чего? Почему домой не шёл, где столько дел, — и сам не знал.
Вспоминались какие-то подробности визита Кылбанова, но это было столь мерзко, что Аласов тут же поспешил отогнать их, — когда вокруг мирный снег и тёплые огни в окнах, в этот добрый мир нельзя пускать кылбановых.
Вот ведь человек, умудрился поссорить его даже с матерью. Третий день баба Дарья не разговаривает. Чтобы гостя выкидывать на мороз? Позор на всю Якутию! Какой ни дурной человек, а гость — всегда гость… Эх, мать, знала бы, с какими дарами приходил этот гостьюшка!
Сил нет, пустота во всём теле. Руки крепкие, и ноги ходят исправно, и голова в порядке, но всё через силу. Мысль эта — и она через силу. И скрип собственных шагов — будто из-под воды.
У дома Майи постоял минуту — окна закрыты ставнями, пробивается полоска света. Там у неё оранжевый абажур с висюльками, с витыми такими шнурочками. Долго ещё будет помниться всё до мелочей: абажур, висюльки…
После того как прогнала его, дальше всё шло обычней обычного: поскольку работают рядом, встречаются ежедневно, нет-нет да и перекинутся парой слов, иногда даже пошутят. Всё как положено. Только всё это — уже за чертой.
Спи, Майка. Спокойных снов тебе, отдыхай. Как у неё дрожали губы тогда! Пришёл с объяснением, жених, ввалился… Э, да ладно!
Вчера после уроков его остановил Пестряков:
«Сергей Эргисович, вы ещё не изменили своего решения насчёт Бордуолаха?»
«Нет».
«Напрасно. Я бы очень советовал вам взвесить всё».
«Я всё взвесил».
«Всё ли? Обстоятельства могут и меняться…»
«Не вижу оснований».
«Не видите?» — он расстегнул портфель и извлёк из него голубую тетрадь. Похоже, эта тетрадь у них вроде эстафетной палочки: один на ходу передаёт другому.
«Послушайте, Аласов, нужно быть реалистом. Если сведения, содержащиеся в тетрадке, станут достоянием вышестоящих органов»…
«Ваши советы я выслушал. Позвольте и мне дать вам совет. Верните дневник, у кого взяли. Уж вы-то понимаете, как непорядочно это».
«Аласов толкует о морали! Забавно… Впрочем, пререкаться с вами не собираюсь. Едете подобру в Бордуолах?»
«Нет».
Так вот и поговорили — завуч с учителем…
Дичь, дурной сон — дожить до таких разговоров!
Избы, избы… Знакомое учительское общежитие. Крайнее окно — Стёпы Хастаевой. А это — Левина. От настольной лампы зелёная занавеска, смутные тени ходят по её складкам. Как ты там, старый? Я-то что, я выдержу!
Вчера от него записка — принесла запыхавшаяся Акулина. Пришла, озираясь по сторонам, — боялась, не обнаружили бы её преступления медики. Всеволоду Николаевичу запрещена всякая связь с внешним миром. Поводя глазами, Акулина то и дело повторяла чьи-то чужие слова: «Ограждать Всеволода от всякого беспокойства».
Бедный мой старик. Видно, совсем худо ему.
Чёрт возьми, надо же так поворотиться жизни! С матерью поссорился из-за Кылбанова. С Майей — конец, навсегда. Наглухо закрыт доступ к Левину. Жил человек среди людей, да вдруг остался один. Известно, как поступит в этом случае герой в кино: придёт домой, упадёт плашмя на холостяцкую постель.
Шутки шутками, а что-то и в этом есть. Рано или поздно со всяким случается, когда нужно пройти не просто огни и медные трубы, а много больше — одиночество. Что же, раз нужно — пройдём.
«Серёжа, дорогой, — писал Левин в записке, — хочу рассказать твоим следопытам ещё одну боевую штуку. Как только встану на ноги, поедем на место действия — возьмём лошадь с санями, шубы и махнём! Мы с тобой, Серёжа, ещё попылим по земле и ещё наделаем всяческих дел. И вообще — выше нос!»
Снег пошёл гуще, стало переметать дорогу — погода портилась на глазах. Аласов решительно повернул к дому: хватит прогулок, надо готовиться к завтрашним урокам. Пока ты ещё учитель.
Вот у завуча Пестрякова, например, темно уже — завершил человек дневные дела и с чистой совестью отошёл ко сну. А у кого совесть нечиста, тот знай себе бродит, подсчитывает свои прегрешения.
Как снег повалил, как закрутило! Метелица настоящая, откуда и взялась! Слава богу, уже дома.
Но погоди-ка, откуда у меня свет в окне? Мать уже спит… Аласов едва удержался, чтобы не заглянуть меж ставен в своё окно. Кто и зачем?
В его комнате, у стола, не раздевшись, сидела Надежда Пестрякова.
Она не встала навстречу, лишь скорбно глянула на него:
— Вот я… пришла…
Она выкрала у мужа голубую тетрадку и прибежала к Аласову. Баба Дарья открыла ей, ни слова не промолвила, только показала рукой на его комнату.
Долго ли прождала его или недолго, вечер был за окном или уже ночь — Надежда потеряла всякое представление. Кажется, она даже задремала, облокотись на стол, а подняв голову, увидела Сергея перед собой — в полушубке, в снегу с головы до ног.
Сколько раз в мечтах ей представлялось: будет поздний вечер, метель за окном. А они вдвоём… Но потому как раз, что был действительно вечер и они оказались вдвоём в его комнате, — именно поэтому, задушив в себе мысль о несбыточном, она поспешила заговорить о деле. Только по делу пришла она сюда: принесла ему злополучный дневник.
— Сергей, — сказала она, прижав кулаки к груди и немного подавшись вперёд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Аласов встал во весь свой рост — в страхе вскочил и Кылбанов. Лицо у хозяина дома было такое, будто его в горячие уголья сунули.
— Выметайся отсюда. Немедленно… Сволочь! — Он выдернул руку из кармана, Кылбанов шарахнулся к стене.
— Ну-ну, ты! Не по-одходи!.. — Пятясь вдоль стены, гость добрался до двери, как был, выскочил во двор, на мороз.
Аласов швырнул вслед пальто и шапку.
С вещами в руках, сжав кулаки, Кылбанов крикнул в дверь:
— Ну, берегись, Аласов! Вот теперь-то ты пропал наверняка!
XXXI. Свет в собственном окне
Зажигаются тёплые жёлтые огни, над трубами курятся мирные вечерние дымы. Вот ввалился отец семейства с мороза, весь в инее. Стучит промёрзшими валенками. Бегут детишки к нему, мать собирает на стол. Пахнет свежим хлебом, печным дымком…
Аласов шёл пустынной деревенской улицей, посматривая на окошки и пытаясь угадать, что там происходит в эту минуту, за морозными стёклами.
Падал медленный снег. Он шагал и шагал сквозь этот снег — наверно, дважды обошёл деревню, потому что стало уже повторяться: сани с бочкой, обросшей льдом, покосившийся шест на крыше, рукастая тень в ярком окне магазинчика…
Шагал и шагал, а чего? Почему домой не шёл, где столько дел, — и сам не знал.
Вспоминались какие-то подробности визита Кылбанова, но это было столь мерзко, что Аласов тут же поспешил отогнать их, — когда вокруг мирный снег и тёплые огни в окнах, в этот добрый мир нельзя пускать кылбановых.
Вот ведь человек, умудрился поссорить его даже с матерью. Третий день баба Дарья не разговаривает. Чтобы гостя выкидывать на мороз? Позор на всю Якутию! Какой ни дурной человек, а гость — всегда гость… Эх, мать, знала бы, с какими дарами приходил этот гостьюшка!
Сил нет, пустота во всём теле. Руки крепкие, и ноги ходят исправно, и голова в порядке, но всё через силу. Мысль эта — и она через силу. И скрип собственных шагов — будто из-под воды.
У дома Майи постоял минуту — окна закрыты ставнями, пробивается полоска света. Там у неё оранжевый абажур с висюльками, с витыми такими шнурочками. Долго ещё будет помниться всё до мелочей: абажур, висюльки…
После того как прогнала его, дальше всё шло обычней обычного: поскольку работают рядом, встречаются ежедневно, нет-нет да и перекинутся парой слов, иногда даже пошутят. Всё как положено. Только всё это — уже за чертой.
Спи, Майка. Спокойных снов тебе, отдыхай. Как у неё дрожали губы тогда! Пришёл с объяснением, жених, ввалился… Э, да ладно!
Вчера после уроков его остановил Пестряков:
«Сергей Эргисович, вы ещё не изменили своего решения насчёт Бордуолаха?»
«Нет».
«Напрасно. Я бы очень советовал вам взвесить всё».
«Я всё взвесил».
«Всё ли? Обстоятельства могут и меняться…»
«Не вижу оснований».
«Не видите?» — он расстегнул портфель и извлёк из него голубую тетрадь. Похоже, эта тетрадь у них вроде эстафетной палочки: один на ходу передаёт другому.
«Послушайте, Аласов, нужно быть реалистом. Если сведения, содержащиеся в тетрадке, станут достоянием вышестоящих органов»…
«Ваши советы я выслушал. Позвольте и мне дать вам совет. Верните дневник, у кого взяли. Уж вы-то понимаете, как непорядочно это».
«Аласов толкует о морали! Забавно… Впрочем, пререкаться с вами не собираюсь. Едете подобру в Бордуолах?»
«Нет».
Так вот и поговорили — завуч с учителем…
Дичь, дурной сон — дожить до таких разговоров!
Избы, избы… Знакомое учительское общежитие. Крайнее окно — Стёпы Хастаевой. А это — Левина. От настольной лампы зелёная занавеска, смутные тени ходят по её складкам. Как ты там, старый? Я-то что, я выдержу!
Вчера от него записка — принесла запыхавшаяся Акулина. Пришла, озираясь по сторонам, — боялась, не обнаружили бы её преступления медики. Всеволоду Николаевичу запрещена всякая связь с внешним миром. Поводя глазами, Акулина то и дело повторяла чьи-то чужие слова: «Ограждать Всеволода от всякого беспокойства».
Бедный мой старик. Видно, совсем худо ему.
Чёрт возьми, надо же так поворотиться жизни! С матерью поссорился из-за Кылбанова. С Майей — конец, навсегда. Наглухо закрыт доступ к Левину. Жил человек среди людей, да вдруг остался один. Известно, как поступит в этом случае герой в кино: придёт домой, упадёт плашмя на холостяцкую постель.
Шутки шутками, а что-то и в этом есть. Рано или поздно со всяким случается, когда нужно пройти не просто огни и медные трубы, а много больше — одиночество. Что же, раз нужно — пройдём.
«Серёжа, дорогой, — писал Левин в записке, — хочу рассказать твоим следопытам ещё одну боевую штуку. Как только встану на ноги, поедем на место действия — возьмём лошадь с санями, шубы и махнём! Мы с тобой, Серёжа, ещё попылим по земле и ещё наделаем всяческих дел. И вообще — выше нос!»
Снег пошёл гуще, стало переметать дорогу — погода портилась на глазах. Аласов решительно повернул к дому: хватит прогулок, надо готовиться к завтрашним урокам. Пока ты ещё учитель.
Вот у завуча Пестрякова, например, темно уже — завершил человек дневные дела и с чистой совестью отошёл ко сну. А у кого совесть нечиста, тот знай себе бродит, подсчитывает свои прегрешения.
Как снег повалил, как закрутило! Метелица настоящая, откуда и взялась! Слава богу, уже дома.
Но погоди-ка, откуда у меня свет в окне? Мать уже спит… Аласов едва удержался, чтобы не заглянуть меж ставен в своё окно. Кто и зачем?
В его комнате, у стола, не раздевшись, сидела Надежда Пестрякова.
Она не встала навстречу, лишь скорбно глянула на него:
— Вот я… пришла…
Она выкрала у мужа голубую тетрадку и прибежала к Аласову. Баба Дарья открыла ей, ни слова не промолвила, только показала рукой на его комнату.
Долго ли прождала его или недолго, вечер был за окном или уже ночь — Надежда потеряла всякое представление. Кажется, она даже задремала, облокотись на стол, а подняв голову, увидела Сергея перед собой — в полушубке, в снегу с головы до ног.
Сколько раз в мечтах ей представлялось: будет поздний вечер, метель за окном. А они вдвоём… Но потому как раз, что был действительно вечер и они оказались вдвоём в его комнате, — именно поэтому, задушив в себе мысль о несбыточном, она поспешила заговорить о деле. Только по делу пришла она сюда: принесла ему злополучный дневник.
— Сергей, — сказала она, прижав кулаки к груди и немного подавшись вперёд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91