— Старый…
— А ну-ка ты, Ваня. Что мы там видим?
Чарин растерялся, как у классной доски.
— Это тоже след… С когтями… Может, собачий? Нет, лисий… Верно ведь, лисий?
— Следопыт! — присвистнул Гоша Кудаисов. — Это же косач! Тетерев, косач, понимаешь? Верно, Сергей Эргисович?
— Верно, Кудаисов. Стрелял косачей?
— А чего ж… И косачей приходилось.
— Девочки! Товарищи! Караул! Честное слово, здесь медведь прошёл. И совсем недавно…
Ребята ринулись на помощь, будто Вера обнаружила не только след, но и самого медведя.
— Ха-ха! Медведь… Самый обыкновенный конь прошёл. Это же след от копыт!
— Вот и не от копыт, и не от копыт! — стала защищать своего «медведя» Вера.
— Верно, Верочка, — сказал Гоша Кудаисов. — Самый настоящий косолапый. А зачем косолапому подковы — его личное дело, верно? Пускай хоть в галошах резиновых…
— Проваливай! — обиделась девушка на насмешника.
— В охотничью цепь ра-азвернись! — скомандовал Аласов. — Гоша, будь внимателен. Куропатки у тебя по курсу сели…
— Видел!
Изготовив ружьё, парень внимательно осматривал каждый кустик. Лире передалось его охотничье волнение — она шла рядом тихо, словно плыла по снегу. На опушке Гоша показал на свежие следы:
— Здесь они недавно пробежали. Лира, затаись!
Он начал бесшумно подкрадываться. Лира за ним.
— Смотри внимательно — вон они расхаживают… Теперь надо, чтобы перед мушкой сошлись…
Упирая приклад в плечо, парень старался унять в себе предательскую дрожь: не хватало ещё промахнуться при Лире.
Тут и Лира увидела птиц. Доверчивые, они не подозревали о близкой гибели, белые, удивительно чистые. Вот, прислушиваясь, они постояли рядком, вытянув шеи, потом успокоились, разошлись. И вдруг, словно балерины, очень проворно перебирая ножками, пошли друг другу навстречу. Одна птица с пушистой шейкой (видимо, это был «он», а вторая поменьше, нежная и грациозная, — «она»). Движения у неё лёгкие, робкие. Дошли до валежины, разделявшей их, остановились на миг, затем «пушистик», бойко перескочив через преграду, оказался рядом с подругой. Она, умилённая, положила маленькую головку на его удобную мохнатую шею, спрятала там свой клюв.
Гоша прицелился и плавно стал нажимать на спуск.
— Не стреля-а-ай!
Лира бросилась ему под руку, и в тот же миг прогрохотал выстрел, затрещали и полетели мёрзлые ветки с ближних лиственниц.
— Не стреляй, не стреляй! — не слыша себя, повторяла девушка.
— Да ты что!..
— Убил, да? Уби-ил!..
— Не убил! Ты же мне под руку… Не реви ты, пожалуйста. Улетели они…
Действительно, куропаток и след простыл.
— Ну, Гоша, с чем тебя?
— Ни с чем, Сергей Эргисович. Промахнулся я… — нехотя ответил парень, повесив ружьё на плечо стволом вниз. И с силой нажал на палки. Лира, виновато потупившись, последовала за ним.
Так-то оно бывает, братцы охотнички.
Пройдя лиственную чащу насквозь, отряд дружно ринулся на штурм пологой сопки. Наверху стояла высокая сосна — совсем как у Лермонтова. Идя лыжным клином, в десять голосов загорланили… «На се-ве-ре ди-ком сто-ит оди-ноко…»
— И до чего же ты, Верка, тяжёлая, — сокрушался Саша Брагин, утирая пот. Ему досталось сопровождать наверх толстушку Тегюрюкову.
— Стыдись, рыцарь бледный!
Молодое солнце сияло в снегах. Ветерок разогнал изморось, небо заголубело. Утро, солнце — ничего нет милее! Зимой ли, весной, поздней ли осенью — всегда. Ещё Аласов не учился в школе — лет шесть было ему. Мать разбудила: поищи корову. Раздирая рот от зевоты, натянул он порточки, побрёл на выгон. И поразился тому, что уже сто раз до этого видел: на цветах, листках, на каждой мелкой веточке — по хрустальной бусине, а в каждой бусине своё маленькое солнце. Выгон блестел, как волшебный край, о котором рассказывали песни-олонхо.
Чувство утра — как чувство прозрения. Пока человек способен восхищаться каждым новым утром — до той поры он и живёт. Замереть перед чудом, задохнуться утром, окунуться в утро! Никогда так ясно, как утром, не ощущаешь истинность мудрых слов: жизнь — это действие.
Действие! А ты? Повздорил со вторым секретарём и убрался восвояси: пусть будет, что будет!. Но ведь есть ещё Аржаков — первый секретарь. Есть завроно. Есть, наконец, бюро райкома.
Крепко уверен в своей правоте, а дал тягу из райцентра! Показал характер. Старик Левин не зря сказал: «Взрослый мужик ты, солдат, откуда у тебя, Серёжа, эта отроческая робость? Баба Дарья, пожалуй, так и не дождётся внуков понянчить».
Так вот и живу: одеяло зябко, подушка жёстка, кровать неспокойна. Каким нужно быть рохлей, чтобы до сих пор таиться от любимой женщины! Идут дни, месяцы, а он всё ходит вокруг да около. Баста. Тут предел. Вернусь из Летяжьева — и к Майе. Сенька? Память о нём дорога нам обоим, и уже по одному этому мы должны быть вместе. Сенька был парнем простым и весёлым. Он был живым, как жизнь, и имя его никогда не может быть запретом живому.
Утро, молодость, — таким был Сенька. Как на карточке у Майи: с запрокинутым лицом, со спутанными волосами, в солнечных бликах, весь полон радости.
Утро — это и Сенька, которого уже нет, и забавная Верочка Тегюрюкова, и Ваня Чарин, так доверчиво глядящий на свет божий, и Нина Габышева — мечтательница, молчальница. Спросишь её — ответит «да» или «нет», а сама уставится на тебя вопрошающе, даже не по себе сделается: ну что, девочка, о чём ты так трудно задумалась?
— Нина, а Нина! Как дела? Не устала? Что-то ты, милый друг, такая серьёзная нынче?
— Ничего, Сергей Эргисович, — тряхнула головой.
— А всё-таки?
— Смотрю вот… Берёзки. Опустили веточки…
— А на каждой по вороне! — захохотала Вера.
Нина только посмотрела с укоризной на подружку.
Глядите, ребята. Не спешите опять на лыжи, глядите во все глаза. Сердцем глядите. Это всё — наше. Здесь мы живём. Ничто не кончается сегодня! Ещё столько будет разного под этим синим небом.
XXIX. Прощай!
Майя и Саргылана
— Майя, что же будет? Если райком решил… значит, всё?
— Не знаю, Ланочка. Почему ты говоришь шёпотом?
— Мне всё кажется, что Пестряков услышит.
— Глупышка ты у меня.
— На совещании говорили о следопытах, о тракторном кружке, а самого Аласова даже не упомянули. Разве честно так, разве хорошо?
— Плохо, Лана. Всё плохо…
— Боже, как я хочу Аласову хоть чем-нибудь помочь! Майечка, пойдите к нему… пойди, скажи, пусть не падает духом.
— Вот вернётся с охоты, пойдёшь к нему и сама всё скажешь.
— И скажу!
Надежда Пестрякова
После совещания супруги Пестряковы задержались в райцентре по своим делам и теперь возвращались домой в последний день каникул.
Колхозный «газик» резво подпрыгивал на ухабах. Тимир Иванович сидел рядом с шофёром, Надежда на заднем сиденье забилась в угол, спрятала лицо в воротник.
…В доме, где они остановились, гостям отвели лучшую комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— А ну-ка ты, Ваня. Что мы там видим?
Чарин растерялся, как у классной доски.
— Это тоже след… С когтями… Может, собачий? Нет, лисий… Верно ведь, лисий?
— Следопыт! — присвистнул Гоша Кудаисов. — Это же косач! Тетерев, косач, понимаешь? Верно, Сергей Эргисович?
— Верно, Кудаисов. Стрелял косачей?
— А чего ж… И косачей приходилось.
— Девочки! Товарищи! Караул! Честное слово, здесь медведь прошёл. И совсем недавно…
Ребята ринулись на помощь, будто Вера обнаружила не только след, но и самого медведя.
— Ха-ха! Медведь… Самый обыкновенный конь прошёл. Это же след от копыт!
— Вот и не от копыт, и не от копыт! — стала защищать своего «медведя» Вера.
— Верно, Верочка, — сказал Гоша Кудаисов. — Самый настоящий косолапый. А зачем косолапому подковы — его личное дело, верно? Пускай хоть в галошах резиновых…
— Проваливай! — обиделась девушка на насмешника.
— В охотничью цепь ра-азвернись! — скомандовал Аласов. — Гоша, будь внимателен. Куропатки у тебя по курсу сели…
— Видел!
Изготовив ружьё, парень внимательно осматривал каждый кустик. Лире передалось его охотничье волнение — она шла рядом тихо, словно плыла по снегу. На опушке Гоша показал на свежие следы:
— Здесь они недавно пробежали. Лира, затаись!
Он начал бесшумно подкрадываться. Лира за ним.
— Смотри внимательно — вон они расхаживают… Теперь надо, чтобы перед мушкой сошлись…
Упирая приклад в плечо, парень старался унять в себе предательскую дрожь: не хватало ещё промахнуться при Лире.
Тут и Лира увидела птиц. Доверчивые, они не подозревали о близкой гибели, белые, удивительно чистые. Вот, прислушиваясь, они постояли рядком, вытянув шеи, потом успокоились, разошлись. И вдруг, словно балерины, очень проворно перебирая ножками, пошли друг другу навстречу. Одна птица с пушистой шейкой (видимо, это был «он», а вторая поменьше, нежная и грациозная, — «она»). Движения у неё лёгкие, робкие. Дошли до валежины, разделявшей их, остановились на миг, затем «пушистик», бойко перескочив через преграду, оказался рядом с подругой. Она, умилённая, положила маленькую головку на его удобную мохнатую шею, спрятала там свой клюв.
Гоша прицелился и плавно стал нажимать на спуск.
— Не стреля-а-ай!
Лира бросилась ему под руку, и в тот же миг прогрохотал выстрел, затрещали и полетели мёрзлые ветки с ближних лиственниц.
— Не стреляй, не стреляй! — не слыша себя, повторяла девушка.
— Да ты что!..
— Убил, да? Уби-ил!..
— Не убил! Ты же мне под руку… Не реви ты, пожалуйста. Улетели они…
Действительно, куропаток и след простыл.
— Ну, Гоша, с чем тебя?
— Ни с чем, Сергей Эргисович. Промахнулся я… — нехотя ответил парень, повесив ружьё на плечо стволом вниз. И с силой нажал на палки. Лира, виновато потупившись, последовала за ним.
Так-то оно бывает, братцы охотнички.
Пройдя лиственную чащу насквозь, отряд дружно ринулся на штурм пологой сопки. Наверху стояла высокая сосна — совсем как у Лермонтова. Идя лыжным клином, в десять голосов загорланили… «На се-ве-ре ди-ком сто-ит оди-ноко…»
— И до чего же ты, Верка, тяжёлая, — сокрушался Саша Брагин, утирая пот. Ему досталось сопровождать наверх толстушку Тегюрюкову.
— Стыдись, рыцарь бледный!
Молодое солнце сияло в снегах. Ветерок разогнал изморось, небо заголубело. Утро, солнце — ничего нет милее! Зимой ли, весной, поздней ли осенью — всегда. Ещё Аласов не учился в школе — лет шесть было ему. Мать разбудила: поищи корову. Раздирая рот от зевоты, натянул он порточки, побрёл на выгон. И поразился тому, что уже сто раз до этого видел: на цветах, листках, на каждой мелкой веточке — по хрустальной бусине, а в каждой бусине своё маленькое солнце. Выгон блестел, как волшебный край, о котором рассказывали песни-олонхо.
Чувство утра — как чувство прозрения. Пока человек способен восхищаться каждым новым утром — до той поры он и живёт. Замереть перед чудом, задохнуться утром, окунуться в утро! Никогда так ясно, как утром, не ощущаешь истинность мудрых слов: жизнь — это действие.
Действие! А ты? Повздорил со вторым секретарём и убрался восвояси: пусть будет, что будет!. Но ведь есть ещё Аржаков — первый секретарь. Есть завроно. Есть, наконец, бюро райкома.
Крепко уверен в своей правоте, а дал тягу из райцентра! Показал характер. Старик Левин не зря сказал: «Взрослый мужик ты, солдат, откуда у тебя, Серёжа, эта отроческая робость? Баба Дарья, пожалуй, так и не дождётся внуков понянчить».
Так вот и живу: одеяло зябко, подушка жёстка, кровать неспокойна. Каким нужно быть рохлей, чтобы до сих пор таиться от любимой женщины! Идут дни, месяцы, а он всё ходит вокруг да около. Баста. Тут предел. Вернусь из Летяжьева — и к Майе. Сенька? Память о нём дорога нам обоим, и уже по одному этому мы должны быть вместе. Сенька был парнем простым и весёлым. Он был живым, как жизнь, и имя его никогда не может быть запретом живому.
Утро, молодость, — таким был Сенька. Как на карточке у Майи: с запрокинутым лицом, со спутанными волосами, в солнечных бликах, весь полон радости.
Утро — это и Сенька, которого уже нет, и забавная Верочка Тегюрюкова, и Ваня Чарин, так доверчиво глядящий на свет божий, и Нина Габышева — мечтательница, молчальница. Спросишь её — ответит «да» или «нет», а сама уставится на тебя вопрошающе, даже не по себе сделается: ну что, девочка, о чём ты так трудно задумалась?
— Нина, а Нина! Как дела? Не устала? Что-то ты, милый друг, такая серьёзная нынче?
— Ничего, Сергей Эргисович, — тряхнула головой.
— А всё-таки?
— Смотрю вот… Берёзки. Опустили веточки…
— А на каждой по вороне! — захохотала Вера.
Нина только посмотрела с укоризной на подружку.
Глядите, ребята. Не спешите опять на лыжи, глядите во все глаза. Сердцем глядите. Это всё — наше. Здесь мы живём. Ничто не кончается сегодня! Ещё столько будет разного под этим синим небом.
XXIX. Прощай!
Майя и Саргылана
— Майя, что же будет? Если райком решил… значит, всё?
— Не знаю, Ланочка. Почему ты говоришь шёпотом?
— Мне всё кажется, что Пестряков услышит.
— Глупышка ты у меня.
— На совещании говорили о следопытах, о тракторном кружке, а самого Аласова даже не упомянули. Разве честно так, разве хорошо?
— Плохо, Лана. Всё плохо…
— Боже, как я хочу Аласову хоть чем-нибудь помочь! Майечка, пойдите к нему… пойди, скажи, пусть не падает духом.
— Вот вернётся с охоты, пойдёшь к нему и сама всё скажешь.
— И скажу!
Надежда Пестрякова
После совещания супруги Пестряковы задержались в райцентре по своим делам и теперь возвращались домой в последний день каникул.
Колхозный «газик» резво подпрыгивал на ухабах. Тимир Иванович сидел рядом с шофёром, Надежда на заднем сиденье забилась в угол, спрятала лицо в воротник.
…В доме, где они остановились, гостям отвели лучшую комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91