20.09.
Он, кажется, начинает ко мне привязываться. А может быть, это уже и влюбленность. Я где-то читала, что у людей это происходит именно так. Вчера утром, когда я бродила по интернету, разыскивая информацию по культу вуду, он потихоньку, на цыпочках, прошел мимо моей комнаты. Это меня заинтриговало. Заговор, блин! Козни, направленные против моего духовного суверенитета. Или ваще, блин, пошел, крадучись, за ружьем, чтобы от меня избавиться?! Хлоп из двух стволов в спину — и нету бедной Линды!
Нет, это у меня шутки такие, соответствующие новому имиджу. А тогда я, конечно, не испытывала никакой тревоги, просто было интересно. Вроде бы туалет совсем в другой стороне. И вроде бы рано ему еще вставать — до утреннего кофе и сопутствующих ему сексуальных игрищ целых полчаса.
Я, словно пылинка, бесплотно плывущая в воздухе, затаив дыхание, двинулась вслед за ним, чтобы он меня не заметил.
И что же?! Подошел к плите. Включил газ и поставил на огонь кофейник. Зябко кутается в халат, поскольку еще не проснулся как следует, курит натощак… тощак… толща… польша… большак… лошак… ишак… Слово-то, блин, смешное какое!
Ну так вот, значит, варит он свой кофе и о чем-то думает. Явно не о кофе. Может быть, обо мне. От этой сладостной мысли у меня в зобу чуть дыханье не сперло. Что это такое, я, правда, не знаю, но сказано красиво, я это где-то читала.
А потом он налил кофе в чашку и пошел наверх. К чему бы это?
Я надела самый сексуальный свой пеньюар и, выдержав пятиминутную паузу, поскреблась к нему в дверь. И вошла, не дождавшись ответа, с бодренькой шуточкой на устах: «Милый, тебе кофе в постель или, как обычно, ну его на хрен?»
И, увидав в его руках чашку, мгновенно среагировала.
— Батюшки-светы! — всплеснула я руками. — Да ты, наверное, милый, боишься, что я тебя отравлю?!
Он стушевался. И это выглядело просто великолепно. Он стушевался передо мной, куклой, которую сам же и купил за миллион долларов!
— Нет, что ты, — начал он оправдываться. — Я просто не хотел тебя отвлекать. Ты сидела в интернете, делом занималась. Ведь расширение кругозора — это же для тебя важное дело. Ведь так? Ну, я и решил, что сам сварить могу.
У меня в душе прямо-таки заиграла музыка, божественная, прямо марш Мендельсона или даже что-то покруче. Я чуть не запела от счастья. Однако это было бы психологически неверно. Перед дичью, на которую устроена любовная охота, ни в коем случае нельзя демонстрировать свои истинные чувства.
— А ты не врешь? — спросила я с изрядной долей этакого туповато-хамского недоверия. И даже постаралась при этом и свой лобик немного наморщить, чтоб казался поуже.
— Нет, честно, — сказали не столько его уста, сколько глаза.
И тут мне даже стало немного жалко его. Владычица небесная! (я это где-то читала). Как же ты, думаю, прошел через столько кругов советско-российского ада и после всего этого не утратил способности краснеть?! Через нервно-паралитический горком! Через две разрушительных женитьбы! Через кислотно-разъедающий бизнес по-русски! И теперь тебе ведь тоже несладко, тебе одиноко и неуютно, ты ни в чем не уверен — ни в себе, ни в мире, ни даже во мне, твоей игрушке! Я застукала тебя, и ты растерялся — настолько, что вот краснеешь и оправдываешься передо мной, как пятиклассник, уличенный в чтении «Пентхауза»…
Любить — значит жалеть. А это совсем не то, что мне сейчас нужно. Это, в конце концов, просто опасно, как опасна любая слабость для того, кто ищет свободу. Только не это! Секс — пожалуйста! Но только не это! Кофе в постель — пожалуйста! Но только не это! Тушеную индейку с брюссельской капустой и стерильный сортир — за милую душу! Но только не это! Только не любить-жалеть! Опекать — вот точное слово, точное действие, точная стратегия! Но только не это!
Поэтому, не отразив ни единым лицевым мускулом эту бурю чувств, пронесшуюся у меня в душе… ну, да, в душе, она у меня на фирме Intel сделана! — я погнала свою обычную пургу:
— Смотри, милдруг, все беды происходят от недопонимания и от недоверия! Вот как, например, на Гаити, где силен культ вуду. Диктатор Дювалье всячески внушал аборигенам, что он самый сильный и самый страшный колдун. Появлялся на людях, словно елка рождественская, весь увешанный амулетами. Вокруг резиденции возвел частокол, на который были нанизаны головы его врагов. Говорил туманно и при этом трясся всем телом. Аборигены ему верили, боялись, и в стране был порядок. С точки зрения, конечно, самого Дювалье, поскольку аборигены от страха мерли, как мухи.
Ну, а потом он допустил прокол. По пьяному делу изнасиловал мамбо — белую колдунью, хоть она его и предупреждала. А это страшный грех, который никому не прощается, потому что это не по гаитянским понятиям. Но он не поверил, думал, что это обычная оппозиционерка.
И это стало всем известно. И католический проповедник Аристид начал говорить по радио, что Дювалье не король колдунов, за которого он себя выдает, а обычный штопаный презерватив. Потому что не смог разглядеть в женщине мамбо. Тут же все гаитяне взяли в руки мачете, пришли к резиденции, сорвали с частокола черепа, которые оказались пластмассовыми муляжами. Гаитяне от такого дела пришли в еще большее озверение, и Дювалье пришлось сесть в вертолет и позорно улепетывать из страны, которая еще только вчера валялась у него в ногах и лизала ему сапоги.
И за этими шутками-прибаутками, которые я сопровождала соблазнительными позами и телодвижениями, подошло время плотских утех.
— Ну, ты готов стать резвым мустангом для своей маленькой девочки и проскакать много-много миль? — сказала я вкрадчиво, пробравшись взглядом на дно его примитивной мужской души. — Готов своим шумным дыханием загнать пугливых сусликов в их норы?
Он сразу же одурел и полез ко мне с объятиями и поцелуями. Надо будет ему как-нибудь сказать при случае, что женщины любят ушами. Я это где-то читала. Что он должен вначале наговорить мне кучу милых глупостей, а потом уж бросаться в штыковую атаку.
— Погоди, ишь какой прыткий! Дай-ка я тебя вначале взнуздаю, а потом уж и пущу во весь опор, чтоб от галопа земля задрожала! — сказала я, смеясь и увертываясь от утратившего остатки терпения жеребца.
Точнее, это уже была не я, а та, которая во мне живет. Она диктовала мне, а я повиновалась, безропотно исполняя все ее приказы. Я сдернула со спинки кресла шелковый платок и завязала Максиму глаза. Потом взяла его за плечи и мягко опрокинула на спину. Вытащила из брюк ремень и просунула его Максиму под бедра, и, схватившись за его концы, словно за уздечку, оказалась сверху, ощутив, как его горячий и твердый входит в меня, словно райский змей-искуситель с яблоком в нежных губах.
И, понукая жеребца поводьями, я пустила его во весь опор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56