А то, из-за чего они сцепились, вообще яйца выеденного не стоит. Кого интересует, турецкое это, греческое или болгарское? Каждый ищет выгоду, а все остальное обман, мираж.
Палазов презрительно сплюнул. Европейцы каждый день производят вагоны чугуна, а эти здесь стиснули кошельки, смотрят друг на друга волком, с утра до вечера пересчитывают рулоны сукна и мешки с зерном. И о чем толкует Павел Данов? Земля дает столько, сколько дает господь бог. Ни грамма больше. Машина – совсем иное! Чем больше ты ее загружаешь, тем больше она дает. Металл – это сила, рождающая деньги и богатство. Но тут, к сожалению, никак не могут это понять, ибо никто из них не ощущал силу колеса, запущенного человеческой рукой.
Палазов в сердцах стукнул по подлокотнику и вновь огляделся. Фаэтон медленно взбирался по западному склону Небеттепе. Сквозь густое кружево ветвей мелькали огоньки, светляками разбегаясь до самого берега реки.
Палазова больше всего угнетало то, что торговцы и обыватели с неприязнью относились к его работе. Но машина-то не может ждать. И что плохого, если они протянут друг другу руки? Каждый получит свою часть прибыли, соответствующую его доле основного капитала. Кошельки еще больше разбухнут. Но здешние жители не понимают этого…
Фаэтон миновал базарную площадь, и за темной аркой Хисаркапии, в глубине, Палазов увидел дом Джумалии – старый и мрачный.
– Остановись здесь, – приказал Палазов кучеру, охваченный внезапной мыслью. И, сойдя вниз, добавил: – Езжай домой, я вернусь пешком…
Джумалиева сегодня в Хюсерлии не было – Палазов только сейчас вспомнил об этом. Старейшина гильдии суконщиков, хотя и потерял конкурентоспособность в торговле, все же пользовался известностью и имел вес в торговых и мещанских кругах, так или иначе оказывая влияние на остальных. Палазов уже несколько раз заговаривал с ним о том, что хорошо бы слить гильдии воедино и создать общий совет, чтобы хоть немного оживить торговлю, а это, в свою очередь, повлекло бы за собой поставку машин. Но об этом нужно было говорить постоянно, настаивать, убеждать, повторять. В этой проклятой восточной провинции пример старшего мастера значил много. И Палазов отлично знал это.
Он сильно постучался в калитку. Послышались шаги Луки, гулкое эхо многократно повторило этот звук, протащив его по камням мощеного двора, затем калитка приоткрылась и показался Лука с фонарем в руке.
– Дома мастер Димитр? – спросил Палазов.
– Дома, заходите, чорбаджи, – низко, по старинному обычаю, поклонился Лука, открывая калитку и пропуская гостя.
Палазов вошел и оглядел темный двор. Два окна на первом этаже светились, и самшиты, растущие под окнами, казались черными и таинственными.
– Где же бай Димитр? – снова спросил гость, не останавливаясь.
– Да вон там, под навесом, почивать изволят… – ответил Лука и засеменил впереди гостя.
Под навесом, обросшим виноградной лозой, шевельнулась какая-то тень, и Палазов узнал крепкую, коренастую фигуру Джумалии.
– Проходи, Штилиян, проходи, – послышался голос хозяина, и старый мастер глухо закашлялся.
– Добрый вечер… – поздоровался Палазов, снимая феску лилового цвета и оставляя ее на столе. Вообще-то он редко надевал феску и, входя в помещение, всегда снимал ее, как европейскую шляпу. – Вот, зашел повидаться с тобой, бай Димитр…
– И хорошо сделал. Рад тебя видеть… – ответил Джумалия. Потом обратился к сторожу: – Принеси-ка нам лампу.
Некоторое время хозяин и гость молчали. Где-то под самшитами тихо журчала вода, и этот однообразный, усыпляющий звук раздражал Палазова.
«Господи, какая убийственная скука», – подумал он. А вслух спросил:
– Как поживаешь, бай Димитр? Что-то давно тебя не видно… Где ты пропадаешь?
– Пропадаю… – пожал плечами Джумалия. – Здесь я, где ж мне еще быть… Сам знаешь, в это время работы обычно нет, делать, стало быть, нечего…
Лука принес лампу, и сразу заалели узоры на длинноворсовых коврах, покрывавших миндер, сотканных искусными копривштенскими мастерицами. Совсем низко над головой вились побеги виноградной лозы.
– Да-а, – процедил сквозь зубы Палазов, – значит, по-твоему, делать нечего, так?
Взгляд его упал на лицо старого мастера. Морщины у него на лбу показались Палазову отлитыми из бронзы.
– Зря только время теряем, бай Димитр, – покачал головой Палазов. – Зря силы расходуем, а люди в это время дело делают, своей продукцией мир удивляют…
– И что же нам, по-твоему, делать? – сощурился Джумалил.
– Да я тебе миллион раз говорил: хватит держаться за свои гильдии. Потрясите вы, наконец, кошельками, откроем филиал какого-нибудь банка. Вот тогда и посмотрим, что выгодное, а что – пустое. Нужно смести все эти лавчонки и ларьки, открыть дорогу чужеземным товарам или сделанным машинами, но более дешевым и красивым, чем изготовленные кустарями…
Джумалия откинулся назад, молча разглядывая Палазова. Для него гость был олицетворением той чужой силы, нагло вторгшейся в мир ремесленников, перевернувшей все с ног на голову и уничтожившей человеческое в человеке. Сейчас Джумалия ненавидел своего гостя.
– Чьи это лавчонки ты собираешься смести, чьи товары, Штилиян? – медленно вымолвил старый мастер. Вена у него на виске стала вспухать.
Палазов снисходительно усмехнулся.
– Товары… – он покачал головой. – Товары – это деньги, а деньги – товары… Вот что важно в этом мире… Другого нет…
– Послушай, – Джумалия поднялся с места. – Я начинал с продажи шнура, с прялок моего отца… Я знаю, что значит вдохнуть душу в горсть пряжи, в ковш расплавленной меди… Руки человеческие от бога, и все, что они делают, свято… Ты знаешь, что значит сделать простой кувшин и украсить его цветами?… Или отлить колокол и заставить его звучать? Познал ли ты это, почувствовал хоть раз?…
– Оставь эти разговоры, мастер Димитр, – с досадой нахмурился Палазов. – Все это дело прошлое. О каких кувшинах, каких колоколах ты толкуешь? Сейчас все оценивают лишь с той точки зрения, приносит оно выгоду или нет? Ты можешь делать что угодно, лишь бы оно давало барыши. А вот их-то приносят не цветы на кувшинах, а то, чем ты эти кувшины делаешь, – руками или машинами… Все остальное – пустые разговоры… Время сейчас другое…
Джумалия на мгновенье застыл – молчаливый, неподвижный, будто пытающийся прочитать мысли собеседника. Потом устало опустился на лавку и глухо проговорил:
– Все вы можете сделать. И фабрик понастроите, и машин, и товаров накопите. Зальете мир своими товарами, только бездушные они, эти товары, сердца в них нет, и будут они сушить людям души сильнее суховея. Бездушие отнимает у людей радость и удовольствие. Сделает их по вашему образу и подобию… Так от меня и знай!
И, немного помолчав, добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109