Что же изменилось – времена или люди?
И все же где-то глубоко в душе Грозев верил, что никто не мог выйти из того пожара невредимым, неопалимым. Несомненно, для освободительной борьбы теперь имел значение лишь конечный результат. Хорошо продуманная акция, ценное сведение и решительное действие значили сейчас намного больше, чем месяцы тайной пропагандистской работы. Тем не менее, верный принципам комитета, Грозев уехал из Пловдива с тайной надеждой, что семена, засеянные апостолами Четвертого округа в душах людей, дадут добрые всходы…
Они отправились в путь на лошадях вдвоем с Бруцевым. Грозев раздобыл разрешение на торговлю зерном, что давало им право беспрепятственно посетить нужные районы. Из Хаджи-Элеса они отправились на север, к чирпанским селам. Хотя этот район не был охвачен пламенем восстания, повсюду виднелись следы небывалого разорения. Большинство участков этой плодородной земли пустовало, и только кое-где, главным образом, на бахчах, огородах и возле имений работали батраки. И хотя поле зеленело как и раньше, было что-то печальное в этой тучной зелени – в ней не ощущалось жизни. В прошлом году здесь вихрем пронеслись орды башибузуков, черкесов и турок-манафов. Они забрали у населения все, что могли. В этом году пловдивские перекупщики зерна и черкесы подчистили все остальное. Стаи голодных ворон кружили над полями, и их хриплые голоса звучали как жалобный плач.
Когда всадники въехали в село Чикаржий, их удивила зловещая безлюдность улиц. Наконец у сельской корчмы они увидели худого мужчину средних лет с абсолютно седой головой. Сидя у полуоткрытой двери, он обтесывал топорище. Они остановили коней и спросили, где живет учитель. Мужчина удивленно поднял голову.
– Какой там учитель, – сказал он неожиданно тонким, пискливым голосом. – Да почитай с прошлого года никто детей со двора не выпускает, а вы – учитель. – И, продолжая тесать, добавил: – Попа Кою зарезали в Сюлмешлии… Церковь в голубятню превратилась… А эти учителя спрашивают…
Дверь корчмы отворилась, и в проеме показалось пухлое женское лицо, отливавшее странной желтизной. Вероятно, это была хозяйка старой корчмы.
– Кого спрашивают? – она, как видно, подслушивала разговор. Мужчина ответил.
– Учителя… – протянула изумленно женщина. – Да учитель еще прошлой весной уехал… – И, прикрыв немного дверь, как бы торопясь побыстрее закончить разговор, спросила: – А зачем вам учитель?
Крестьянин перестал тесать и тоже поглядел на пришельцев, ожидая ответа.
– Да вот, хотели купить немного зерна, тетушка, – объяснил Грозев, осматривая безмолвные дома вокруг.
– Гм, – покачала головой женщина. – Ты хоть горстку корма коню своему найди, какое уж там зерно… – Несколько повысив хриплый голос, она пояснила: – Все, все забрал Амиджа-бег из Хаджи-Элеса. – И зерно, и солому… Другие сюда и носа не кажут… И чего шастают, только беду кличут, – добавила она сердито и скрылась, изо всех сил хлопнув дверью.
– Только беду кличут, – эхом отозвался мужчина и, расхрабрившись, перешел в наступление: – Вы что, совсем спятили, что ли? Или ума нет? Скорее уходите, а то неровен час прискачут из Хаджи-Элеса басурманы – и вам несдобровать, да и нам потом расплачивайся… Ну да… Ишь, зерно они ищут…
Грозев понял, что дальнейший разговор с воспрянувшим духом хозяином абсолютно бесполезен. Скорее всего, как и большинство корчмарей в селах, он верой и правдой служил туркам.
Они повернули своих коней и направились в восточную часть села. Несколько раз останавливались в узких улочках и стучались в низенькие запертые двери. Порой на стук отзывалась собака, но как-то уж очень осторожно, или раздавался скрип двери. И вновь наступала глухая, враждебная тишина. Человеческого голоса в этом селе они больше не услышали.
На другой день, где бы они ни ехали, картина в общих чертах повторялась. С юга шли переполненные обозы, спешили всадники, разбойничали во дворах убежавшие из таборов анатолийские турки-манафы. Села стояли опустевшие, беззащитные, как разгороженные дворы.
Несколько раз Грозеву и его спутнику приходилось прятаться в кустах редких рощиц, ожидая, пока проедут черкесы. Хотя документы у них были в порядке, Грозев по опыту знал, что лучше избегать подобных встреч. Вскоре они поняли, что бессмысленно скитаться по безлюдным полям, вдоль которых ползли турецкие обозы. К тому же пора было изменить внешний вид.
Они вернулись в Хаджи-Элес, продали лошадей и отправились пешком в села, притаившиеся в северной части Родоп. Жители обитали в нескольких домах в центре села, испытывая страх перед башибузуками, зверствовавшими в окрестностях Родоп, а также из-за голода, который мучил их всю зиму напролет. В низеньких комнатах печи топили только днем – лишь для того, чтобы сварить картошку или сладкие стебли тростника. Следуя инстинкту самосохранения, все жили одной большой семьей. Дети были общими, законы общежития – для всех неукоснительными. Хлеб, одежда – все делилось поровну. Как будто село вернулось во времена первобытно-общинного строя.
Вначале казалось невозможным разрушить стену из страха и недоверия, которой окружили себя горцы. Любая попытка разузнать о ком-нибудь, отыскать след пропавшего человека наталкивалась на мрачное недоверие замкнутых людей. Кровь и смерть соплеменников научили горцев молчанию, ибо только оно, наряду с природной рассудительностью, было самым надежным щитом для этих людей.
Грозев перевернулся на другой бок. Ему хотелось остановить лихорадочный ход мыслей. Голова раскалывалась. Где-то в ночи продолжал журчать ручеек и время от времени доносились глухие удары сукновален.
В воздухе посвежело, как перед рассветом. Где-то далеко пели петухи, о чем-то шептались деревья. Казалось, земля жадно внимает этому многоголосому шуму.
Борис вслушивался в звуки, закрыв глаза. И, как часто бывало с ним и раньше, прикосновение к земному бытию постепенно вернуло ему уверенность в своих силах, восстановило душевное равновесие. И он незаметно для себя уснул.
На другой день в полдень прибыл Димитр Дончев. С ним было еще трое. Бруцев издали заметил их и, встревоженный, подозвал к себе Грозева.
Действительно, спутники Дончева производили странное впечатление. Один из них, низенький, худой человек с густой бородой, был одет в длинное черное платье, вероятно, поповскую рясу. Когда они приблизились, Грозев увидел, что у него на поясе торчит рукоятка широкого, массивного ножа.
Бруцев подал условный сигнал. Дончев и его люди остановились, потом нырнули в заросли кустарника и вскоре показались на дорожке, ведущей к мельнице. Дончев еле передвигал ноги. И хотя он еще издали приветственно помахал им рукой, было видно, что дела у него обстоят не лучше, чем у них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
И все же где-то глубоко в душе Грозев верил, что никто не мог выйти из того пожара невредимым, неопалимым. Несомненно, для освободительной борьбы теперь имел значение лишь конечный результат. Хорошо продуманная акция, ценное сведение и решительное действие значили сейчас намного больше, чем месяцы тайной пропагандистской работы. Тем не менее, верный принципам комитета, Грозев уехал из Пловдива с тайной надеждой, что семена, засеянные апостолами Четвертого округа в душах людей, дадут добрые всходы…
Они отправились в путь на лошадях вдвоем с Бруцевым. Грозев раздобыл разрешение на торговлю зерном, что давало им право беспрепятственно посетить нужные районы. Из Хаджи-Элеса они отправились на север, к чирпанским селам. Хотя этот район не был охвачен пламенем восстания, повсюду виднелись следы небывалого разорения. Большинство участков этой плодородной земли пустовало, и только кое-где, главным образом, на бахчах, огородах и возле имений работали батраки. И хотя поле зеленело как и раньше, было что-то печальное в этой тучной зелени – в ней не ощущалось жизни. В прошлом году здесь вихрем пронеслись орды башибузуков, черкесов и турок-манафов. Они забрали у населения все, что могли. В этом году пловдивские перекупщики зерна и черкесы подчистили все остальное. Стаи голодных ворон кружили над полями, и их хриплые голоса звучали как жалобный плач.
Когда всадники въехали в село Чикаржий, их удивила зловещая безлюдность улиц. Наконец у сельской корчмы они увидели худого мужчину средних лет с абсолютно седой головой. Сидя у полуоткрытой двери, он обтесывал топорище. Они остановили коней и спросили, где живет учитель. Мужчина удивленно поднял голову.
– Какой там учитель, – сказал он неожиданно тонким, пискливым голосом. – Да почитай с прошлого года никто детей со двора не выпускает, а вы – учитель. – И, продолжая тесать, добавил: – Попа Кою зарезали в Сюлмешлии… Церковь в голубятню превратилась… А эти учителя спрашивают…
Дверь корчмы отворилась, и в проеме показалось пухлое женское лицо, отливавшее странной желтизной. Вероятно, это была хозяйка старой корчмы.
– Кого спрашивают? – она, как видно, подслушивала разговор. Мужчина ответил.
– Учителя… – протянула изумленно женщина. – Да учитель еще прошлой весной уехал… – И, прикрыв немного дверь, как бы торопясь побыстрее закончить разговор, спросила: – А зачем вам учитель?
Крестьянин перестал тесать и тоже поглядел на пришельцев, ожидая ответа.
– Да вот, хотели купить немного зерна, тетушка, – объяснил Грозев, осматривая безмолвные дома вокруг.
– Гм, – покачала головой женщина. – Ты хоть горстку корма коню своему найди, какое уж там зерно… – Несколько повысив хриплый голос, она пояснила: – Все, все забрал Амиджа-бег из Хаджи-Элеса. – И зерно, и солому… Другие сюда и носа не кажут… И чего шастают, только беду кличут, – добавила она сердито и скрылась, изо всех сил хлопнув дверью.
– Только беду кличут, – эхом отозвался мужчина и, расхрабрившись, перешел в наступление: – Вы что, совсем спятили, что ли? Или ума нет? Скорее уходите, а то неровен час прискачут из Хаджи-Элеса басурманы – и вам несдобровать, да и нам потом расплачивайся… Ну да… Ишь, зерно они ищут…
Грозев понял, что дальнейший разговор с воспрянувшим духом хозяином абсолютно бесполезен. Скорее всего, как и большинство корчмарей в селах, он верой и правдой служил туркам.
Они повернули своих коней и направились в восточную часть села. Несколько раз останавливались в узких улочках и стучались в низенькие запертые двери. Порой на стук отзывалась собака, но как-то уж очень осторожно, или раздавался скрип двери. И вновь наступала глухая, враждебная тишина. Человеческого голоса в этом селе они больше не услышали.
На другой день, где бы они ни ехали, картина в общих чертах повторялась. С юга шли переполненные обозы, спешили всадники, разбойничали во дворах убежавшие из таборов анатолийские турки-манафы. Села стояли опустевшие, беззащитные, как разгороженные дворы.
Несколько раз Грозеву и его спутнику приходилось прятаться в кустах редких рощиц, ожидая, пока проедут черкесы. Хотя документы у них были в порядке, Грозев по опыту знал, что лучше избегать подобных встреч. Вскоре они поняли, что бессмысленно скитаться по безлюдным полям, вдоль которых ползли турецкие обозы. К тому же пора было изменить внешний вид.
Они вернулись в Хаджи-Элес, продали лошадей и отправились пешком в села, притаившиеся в северной части Родоп. Жители обитали в нескольких домах в центре села, испытывая страх перед башибузуками, зверствовавшими в окрестностях Родоп, а также из-за голода, который мучил их всю зиму напролет. В низеньких комнатах печи топили только днем – лишь для того, чтобы сварить картошку или сладкие стебли тростника. Следуя инстинкту самосохранения, все жили одной большой семьей. Дети были общими, законы общежития – для всех неукоснительными. Хлеб, одежда – все делилось поровну. Как будто село вернулось во времена первобытно-общинного строя.
Вначале казалось невозможным разрушить стену из страха и недоверия, которой окружили себя горцы. Любая попытка разузнать о ком-нибудь, отыскать след пропавшего человека наталкивалась на мрачное недоверие замкнутых людей. Кровь и смерть соплеменников научили горцев молчанию, ибо только оно, наряду с природной рассудительностью, было самым надежным щитом для этих людей.
Грозев перевернулся на другой бок. Ему хотелось остановить лихорадочный ход мыслей. Голова раскалывалась. Где-то в ночи продолжал журчать ручеек и время от времени доносились глухие удары сукновален.
В воздухе посвежело, как перед рассветом. Где-то далеко пели петухи, о чем-то шептались деревья. Казалось, земля жадно внимает этому многоголосому шуму.
Борис вслушивался в звуки, закрыв глаза. И, как часто бывало с ним и раньше, прикосновение к земному бытию постепенно вернуло ему уверенность в своих силах, восстановило душевное равновесие. И он незаметно для себя уснул.
На другой день в полдень прибыл Димитр Дончев. С ним было еще трое. Бруцев издали заметил их и, встревоженный, подозвал к себе Грозева.
Действительно, спутники Дончева производили странное впечатление. Один из них, низенький, худой человек с густой бородой, был одет в длинное черное платье, вероятно, поповскую рясу. Когда они приблизились, Грозев увидел, что у него на поясе торчит рукоятка широкого, массивного ножа.
Бруцев подал условный сигнал. Дончев и его люди остановились, потом нырнули в заросли кустарника и вскоре показались на дорожке, ведущей к мельнице. Дончев еле передвигал ноги. И хотя он еще издали приветственно помахал им рукой, было видно, что дела у него обстоят не лучше, чем у них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109