– Вижу, тебе нравится выставлять Господа на посмешище, Сигнус, но берегись: Он никому не прощает насмешек.
С выражением досады на лице Зофиил покинул часовню. Ребенок, разбуженный голосами, заплакал. Вдвоем с Сигнусом мы зарылись в мою котомку. Бросив осторожный взгляд на Аделу, Сигнус прошептал:
– Камлот, ты заметил, что в тот час, когда убили Жофре, Зофиила не было в часовне? Он вернулся после вечерних колоколов. Наверняка Зофиил шел той же дорогой. Он мог что-нибудь услышать или увидеть, если только сам не…
– Не говори так! Я знаю, о чем ты думаешь. Молись, чтобы эта мысль не пришла в голову Родриго. Если он решит, что в смерти Жофре виновен Зофиил, я не поручусь за жизнь обоих.
Мы опустили тело под алтарь. Осмонд вырезал большой деревянный крест, какие носят монахи, и вложил его в руки Жофре. Монашеское одеяние удивительно шло мертвому юноше. Возможно, со временем ему и суждено оказаться там, где чистые голоса поют о той любви, что выше женской ласки. Мы закрыли покойнику глаза. В тепле он оттаял, и из черт изгладилось выражение животного ужаса, а капюшон с высоким воротом скрыл синяки. Теперь Жофре походил на спящего ребенка.
Родриго опустился на колени, поцеловал синие губы и нежно провел рукой по щеке с девичьим пушком. Он больше не плакал. Его скорбь была выше слез. Жофре оставил этот мир, даже не узнав, пережила ли чуму его мать. Ведает ли она, что ее сын покинул этот мир? Нет ничего тяжелее, чем хоронить собственных детей. С их уходом вы зарываете в могилу частицу себя. Родриго хотел вернуть матери сына живым и здоровым. Теперь уже ничего не исправить. Почему всегда оказывается слишком поздно?
Плита со скорбным глухим стуком встала на место. На верхней ступеньке лестницы появилась Наригорм. В руке девочки что-то блеснуло. Наригорм протянула ладонь к лучу жидкого света, который лился сквозь окно, и сине-лиловое с золотистыми прожилками стекло, поймавшее и сохранившее свет Венеции, вспыхнуло на солнце.
Родриго забрал у девочки флакон и спрятал в ладони.
– Может быть, снова поднимем плиту и вложим его в руку Жофре? – прервал молчание Сигнус.
После недолгих размышлений Родриго покачал головой.
– Его делали для живых. Чтобы не забывали о том, что утратили. У мертвых нет памяти. Когда-нибудь я отдам его сыну Аделы, родившемуся в час, когда убили Жофре. – Он вновь повернулся к алтарю. – Но прежде я должен исполнить клятву.
В моих ушах чумными колоколами гремели слова Родриго. «Родившемуся в час, когда убили Жофре». Наригорм все так же стояла на верхней ступеньке лестницы, не сводя глаз с помоста, на котором Адела дала жизнь своему сыну и где еще недавно лежал труп. В сумраке часовни было не разглядеть выражения лица, но вся ее фигура излучала торжество. В лестничном пролете за ее спиной разрасталась чернота, словно сама тьма была тенью Наригорм. Один убавится, другой прибавится. Руны не солгали.
Даже если вблизи деревень нас не встречала какофония колокольного звона и клубы едкого желтого дыма, мы держались настороже. Мы научились читать знаки. Ветряные мельницы высились, словно сторожевые башни, – ни шороха лопастей, ни скрежета жерновов, ни снующих с мешками женщин. Молчали и водяные мельницы: их лопасти не черпали воду, камни не терлись друг о друга, окрестности не оглашались радостными возгласами. Хотелось верить, что виной тому лишь нехватка зерна.
Еще ужаснее выглядели мельницы, бесцельно вращавшие над головой крылья, грохотом жерновов сотрясая землю под ногами. Мельницы-призраки, стиравшие лопасти в щепы, потому что не осталось никого, чтобы остановить их.
В полях валялись дохлые овцы, в канавах догнивали собачьи трупы. И тогда мы сворачивали и искали другую дорогу, которая увела бы от места, где поселилось кое-что по-страшнее голода.
Все больше городов и деревень становились жертвами чумы. Болезнь появлялась неожиданно. Еще на рассвете люди спешили по своим делам, не чувствуя никаких признаков недомогания, а на закате лежали бездыханные, и зараза, словно пожар, поглощала улицу за улицей, дом за домом. Болезнь не щадила никого: ни юных и цветущих, ни дряхлых и немощных. Мы боялись входить в деревни, еще не тронутые чумой. Кто мог поручиться, что болезнь не появится после того, как мы там окажемся? Да и стоило ли рисковать жизнью ради пропитания, которое все равно никто не хотел продавать? Деревенские бедняки и сами голодали, а зажиточные крестьяне приберегали запасы для себя. И кто мог их упрекнуть?
Мы неотступно двигались на восток. Мы поворачивали и поворачивали, словно угри, заплывающие в ловушку, и каждое утро солнце вставало прямо перед нами. Всякий раз, как по моему настоянию мы пытались свернуть к северу, путь преграждали поваленные деревья, разрушенные мосты или дороги, перегороженные крестьянами, до смерти напуганными чумой. На первый взгляд каждое из этих препятствий казалось естественным, однако постепенно во мне крепла уверенность, что некая сила, нам неподвластная, упрямо гонит нас на восток. Почему Наригорм так уверенно сказала, что мы будем двигаться в этом направлении? Она лишь передавала то, что поведали ей руны, или была не только проводником чужой воли?
Остальные едва ли замечали, куда мы идем: днем снедаемые боязнью заразиться, ночью терзаемые страхом, который постепенно вытеснил даже ужас перед чумой. Ибо волк по-прежнему нас преследовал.
Первые две ночи в дороге мы не слышали воя и уже начали верить, что пристав исполнил свой долг и зверя удалось изничтожить. Однако на третью ночь волк снова подал голос – и уже никто из нас не стал утверждать, что воет другой зверь. Вой не приближался, но и не отдалялся, повторяясь не каждую ночь, и это было еще невыносимее до рассвета вслушиваться в ночную тишь. Иногда мы не слышали его несколько ночей кряду и, облегченно вздыхая, говорили друг другу, что волк наконец-то отстал, но всходила луна, и леденящий душу вой снова вспарывал ночную темень.
Нам так и не удалось заметить ни мелькнувшей на фоне холма тени в лунную ночь, ни горящих в лесной чаще желтых глаз, ни следов или остатков трапезы. И всякий раз, заслышав вой, мы вспоминали зияющую рану на горле Жофре и выражение животного страха в его глазах – вспоминали и содрогались от ужаса.
Добраться до хижины знахарки оказалось непросто. По дороге между низкими холмами могла протиснуться только крестьянская телега. Повозка медленно тащилась по ухабистым колеям – ехать быстрее мы не решались, боясь, что Ксанф захромает или погнутся оси колес.
Хижина стояла на дальнем конце крутого оврага рядом с водопадом, который низвергался в глубокий водоем, окруженный зарослями папоротника. Каменистая речка огибала холм и текла вдоль дороги. Между громадными валунами вилась к хижине узкая тропка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114