Неудивительно, что крестьянин решил, будто мы держим путь на кладбище.
– А церковь там есть?
– Святого Николая Гасторпского. Только ходить туда незачем. Все равно викария больше нет.
– Чума?
Крестьянин снова перекрестился, словно простое упоминание о чуме было заразным.
– Наш викарий не стал дожидаться… ну, ее. Несколько лет подряд случались неурожаи, да и овцы почти все полегли. Многим в наших краях пришлось потуже затянуть пояса. А скоро и запасы подошли к концу. Куда там платить десятину! А если колодец пересох, можешь грозить ему вечным проклятьем хоть до Михайлова дня, все одно ни капли не выжмешь. Вот викарий и был таков – только его и видели. А когда пришла… она, ну… сами понимаете, так повымерла вся деревня, по крайней мере, те, кто сидел сиднем в своих домах.
Крестьянин снова перекрестился. Лишний раз не помешает, а рука не отсохнет.
Затем снова бросил взгляд на покойника.
– Вряд ли вам удастся найти в округе викария.
Крестьянин придвинулся поближе, словно боялся, что и у болота есть уши.
– Говорят, нориджский епископ разрешил отпускать грехи любому, если рядом не окажется священника. Я сам зарыл своих младшеньких на церковном погосте. Никто мне и слова не сказал, а все ж таки теперь они лежат в освященной земле. Кто вам мешает поступить так же?
Крестьянин заговорщически подмигнул.
– Мертвым все едино. По крайней мере те, кого уже зарыли, не жалуются.
Затем удивленно покачал головой.
– Кто бы мог подумать? Раньше и до ветру не сходишь без поповского благословения! А теперь Том, Дик или Гарри, да что там, любая баба тебя окрестит, обвенчает, отпустит грехи да похоронит. Сам епископ так сказал. Справляйтесь сами, священники вам ни к чему. И зачем мы платили им десятину все эти годы, а, добрые люди?
Неприметную тропу к кладбищу отмечали гранитные кресты, поставленные для тех, кому приходилось нести покойников из дальних мест, где не было своих погостов. Мы дошли по тропе до деревенской окраины. Крестьянин оказался прав: деревня обезлюдела. С виду ближний дом пустовал уже несколько месяцев, а огород зарос бурьяном. Осмонд привязал Ксанф к дереву.
– Лучше Аделе с ребенком и Наригорм подождать тут. В деревне могут быть мертвецы.
– А ты, Осмонд? – воскликнула Адела. – Зачем тебе рисковать жизнью?
Родриго начал снимать завернутое тело со спины Ксанф.
– Она права, Осмонд, останься с ними. Я смогу нести его в одиночку. И могилу сам выкопаю. Незачем идти туда всем.
– Я должен, – твердо возразил Осмонд, слегка покраснев. – Я говорил ему то, чего на самом деле не думал, и даже не потрудился извиниться. Раньше я не верил в историю про башмачника, убившего девочку, – ну, вы помните? Теперь верю, верю давно, а так и не удосужился сказать Сигнусу. Я слишком много ему задолжал, особенно после того, что он сделал для Аделы и малыша.
Родриго кивнул и сжал плечо Осмонда. Мне пришло в голову, что не только Осмонд – никто из нас так и не сказал Сигнусу, что мы ему верим. Осмонд взял лопаты, а Родриго перебросил покойника через плечо.
Мне в голову пришла неожиданная мысль.
– Стойте. Давайте похороним здесь русалку. Почему бы и ей не лежать на церковном погосте?
– Зачем? – вскинулся Осмонд. – Она же не человек! Нельзя хоронить ее в освященной земле…
– Урода? Калеку? Разве не так называл Сигнуса Зофиил?
Осмонд покраснел и отвернулся.
И вот впервые за долгое время мы добровольно вошли в чумную деревню – не за едой для живых, а чтобы похоронить мертвого товарища. Главная улица заросла травой, ставни и двери в домах болтались на петлях – наверняка их сорвали мародеры, искавшие дрова и еду. Еще страшнее были дома с заколоченными ставнями и черными крестами на окнах и дверях. Сколько мертвых гнило внутри, совсем рядом с кладбищем, где всем хватило бы места!
Внезапно мне почудилось, что за нами кто-то наблюдает. Темная тень метнулась за стену хлева. Родриго и Осмонд тоже вертели головами, явно что-то заметив. Неестественная тишина, висевшая над деревней, вгоняла в дрожь. Мы вздохнули почти с облегчением, когда костлявая дворняга выскочила из-за угла и зарычала на нас, по привычке охраняя дом, хозяева которого давно уже отдали Богу душу. Осмонд швырял в собаку камнями, пока та не отстала, но мы еще долго слышали ее возмущенный лай.
В углу одной из заколоченных дверей торчали расщепленные доски, словно кто-то живой отчаянно пытался выбраться из дома, набитого мертвецами. Дверь устояла. Страшно подумать, в каких муках умирал этот человек. Настигла ли его болезнь, поразившая родных, или добрые соседи уморили несчастного голодом?
Заколоченная церковь возвышалась над погостом. Перед бегством викарий позаботился, чтобы прихожане, не платящие десятину, лишились доступа к Всевышнему. Впрочем, возможно, он просто боялся, что голодная паства разнесет церковь по камушку.
Давно не кошенная трава пробивалась между дощечками, обозначавшими места захоронений. Было и несколько каменных плит на могилах селян побогаче. Лиса, вырывшая нору под одной из них, выволокла наружу пожелтевшие кости и череп. Надо бы прихватить их на обратном пути. Думаю, владелец костей не будет возражать, если его останки чудесным образом превратятся в мощи праведника. Все лучше, чем быть оскверненными зубами падалыциков.
Мы нашли место у самой стены, где дощечки сгнили от времени. Родриго и Осмонд взялись за лопаты. Вырыв кости, они аккуратно отложили их в сторону, намереваясь потом снова засыпать землей.
В нескольких ярдах от могилы Сигнуса, между двумя сгнившими деревянными крестами, нашло успокоение русалочье дитя. В ноздри ударил знакомый запах смирны, алоэ и сушеных водорослей. Предавать русалку земле было все равно что снова хоронить брата.
Помню, когда сдвинули плиту гробницы, чтобы положить туда голову, воздух наполнил тяжелый смрад, который не могли заглушить ароматы ладана и горящего воска. Помню рыдания матери и стиснутые зубы отца. Помню, что из глаз моих не пролилось ни слезинки. Все слезы были выплаканы в тот день, когда отец сказал: «Уж лучше увидеть моего сына на щите, чем среди трусов». И в тот же миг брат был обречен, и горькие слезы текли из моих глаз, пока не иссякли вовсе. Но в день похорон глаза мои даже не увлажнились, а веки саднило от нестерпимой сухости.
Замок клетки поддался не сразу – пришлось несколько раз подковырнуть его острым камнем. Крошечное тельце высохло и напоминало куклу из кожи. Как давно она умерла? Месяцы, годы назад? У меня с собой не было ничего, чтобы завернуть русалочье дитя, поэтому пришлось класть сморщенное тельце прямо в холодную землю. Рядом легла куколка.
Оставалось опустить в могилу зеркало. И вот передо мной впервые за долгие годы предстал мой чудовищный лик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– А церковь там есть?
– Святого Николая Гасторпского. Только ходить туда незачем. Все равно викария больше нет.
– Чума?
Крестьянин снова перекрестился, словно простое упоминание о чуме было заразным.
– Наш викарий не стал дожидаться… ну, ее. Несколько лет подряд случались неурожаи, да и овцы почти все полегли. Многим в наших краях пришлось потуже затянуть пояса. А скоро и запасы подошли к концу. Куда там платить десятину! А если колодец пересох, можешь грозить ему вечным проклятьем хоть до Михайлова дня, все одно ни капли не выжмешь. Вот викарий и был таков – только его и видели. А когда пришла… она, ну… сами понимаете, так повымерла вся деревня, по крайней мере, те, кто сидел сиднем в своих домах.
Крестьянин снова перекрестился. Лишний раз не помешает, а рука не отсохнет.
Затем снова бросил взгляд на покойника.
– Вряд ли вам удастся найти в округе викария.
Крестьянин придвинулся поближе, словно боялся, что и у болота есть уши.
– Говорят, нориджский епископ разрешил отпускать грехи любому, если рядом не окажется священника. Я сам зарыл своих младшеньких на церковном погосте. Никто мне и слова не сказал, а все ж таки теперь они лежат в освященной земле. Кто вам мешает поступить так же?
Крестьянин заговорщически подмигнул.
– Мертвым все едино. По крайней мере те, кого уже зарыли, не жалуются.
Затем удивленно покачал головой.
– Кто бы мог подумать? Раньше и до ветру не сходишь без поповского благословения! А теперь Том, Дик или Гарри, да что там, любая баба тебя окрестит, обвенчает, отпустит грехи да похоронит. Сам епископ так сказал. Справляйтесь сами, священники вам ни к чему. И зачем мы платили им десятину все эти годы, а, добрые люди?
Неприметную тропу к кладбищу отмечали гранитные кресты, поставленные для тех, кому приходилось нести покойников из дальних мест, где не было своих погостов. Мы дошли по тропе до деревенской окраины. Крестьянин оказался прав: деревня обезлюдела. С виду ближний дом пустовал уже несколько месяцев, а огород зарос бурьяном. Осмонд привязал Ксанф к дереву.
– Лучше Аделе с ребенком и Наригорм подождать тут. В деревне могут быть мертвецы.
– А ты, Осмонд? – воскликнула Адела. – Зачем тебе рисковать жизнью?
Родриго начал снимать завернутое тело со спины Ксанф.
– Она права, Осмонд, останься с ними. Я смогу нести его в одиночку. И могилу сам выкопаю. Незачем идти туда всем.
– Я должен, – твердо возразил Осмонд, слегка покраснев. – Я говорил ему то, чего на самом деле не думал, и даже не потрудился извиниться. Раньше я не верил в историю про башмачника, убившего девочку, – ну, вы помните? Теперь верю, верю давно, а так и не удосужился сказать Сигнусу. Я слишком много ему задолжал, особенно после того, что он сделал для Аделы и малыша.
Родриго кивнул и сжал плечо Осмонда. Мне пришло в голову, что не только Осмонд – никто из нас так и не сказал Сигнусу, что мы ему верим. Осмонд взял лопаты, а Родриго перебросил покойника через плечо.
Мне в голову пришла неожиданная мысль.
– Стойте. Давайте похороним здесь русалку. Почему бы и ей не лежать на церковном погосте?
– Зачем? – вскинулся Осмонд. – Она же не человек! Нельзя хоронить ее в освященной земле…
– Урода? Калеку? Разве не так называл Сигнуса Зофиил?
Осмонд покраснел и отвернулся.
И вот впервые за долгое время мы добровольно вошли в чумную деревню – не за едой для живых, а чтобы похоронить мертвого товарища. Главная улица заросла травой, ставни и двери в домах болтались на петлях – наверняка их сорвали мародеры, искавшие дрова и еду. Еще страшнее были дома с заколоченными ставнями и черными крестами на окнах и дверях. Сколько мертвых гнило внутри, совсем рядом с кладбищем, где всем хватило бы места!
Внезапно мне почудилось, что за нами кто-то наблюдает. Темная тень метнулась за стену хлева. Родриго и Осмонд тоже вертели головами, явно что-то заметив. Неестественная тишина, висевшая над деревней, вгоняла в дрожь. Мы вздохнули почти с облегчением, когда костлявая дворняга выскочила из-за угла и зарычала на нас, по привычке охраняя дом, хозяева которого давно уже отдали Богу душу. Осмонд швырял в собаку камнями, пока та не отстала, но мы еще долго слышали ее возмущенный лай.
В углу одной из заколоченных дверей торчали расщепленные доски, словно кто-то живой отчаянно пытался выбраться из дома, набитого мертвецами. Дверь устояла. Страшно подумать, в каких муках умирал этот человек. Настигла ли его болезнь, поразившая родных, или добрые соседи уморили несчастного голодом?
Заколоченная церковь возвышалась над погостом. Перед бегством викарий позаботился, чтобы прихожане, не платящие десятину, лишились доступа к Всевышнему. Впрочем, возможно, он просто боялся, что голодная паства разнесет церковь по камушку.
Давно не кошенная трава пробивалась между дощечками, обозначавшими места захоронений. Было и несколько каменных плит на могилах селян побогаче. Лиса, вырывшая нору под одной из них, выволокла наружу пожелтевшие кости и череп. Надо бы прихватить их на обратном пути. Думаю, владелец костей не будет возражать, если его останки чудесным образом превратятся в мощи праведника. Все лучше, чем быть оскверненными зубами падалыциков.
Мы нашли место у самой стены, где дощечки сгнили от времени. Родриго и Осмонд взялись за лопаты. Вырыв кости, они аккуратно отложили их в сторону, намереваясь потом снова засыпать землей.
В нескольких ярдах от могилы Сигнуса, между двумя сгнившими деревянными крестами, нашло успокоение русалочье дитя. В ноздри ударил знакомый запах смирны, алоэ и сушеных водорослей. Предавать русалку земле было все равно что снова хоронить брата.
Помню, когда сдвинули плиту гробницы, чтобы положить туда голову, воздух наполнил тяжелый смрад, который не могли заглушить ароматы ладана и горящего воска. Помню рыдания матери и стиснутые зубы отца. Помню, что из глаз моих не пролилось ни слезинки. Все слезы были выплаканы в тот день, когда отец сказал: «Уж лучше увидеть моего сына на щите, чем среди трусов». И в тот же миг брат был обречен, и горькие слезы текли из моих глаз, пока не иссякли вовсе. Но в день похорон глаза мои даже не увлажнились, а веки саднило от нестерпимой сухости.
Замок клетки поддался не сразу – пришлось несколько раз подковырнуть его острым камнем. Крошечное тельце высохло и напоминало куклу из кожи. Как давно она умерла? Месяцы, годы назад? У меня с собой не было ничего, чтобы завернуть русалочье дитя, поэтому пришлось класть сморщенное тельце прямо в холодную землю. Рядом легла куколка.
Оставалось опустить в могилу зеркало. И вот передо мной впервые за долгие годы предстал мой чудовищный лик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114