– Предпочитаю сандалии: более или менее рифмуются со скандалом.
Вполне понятно, раз Кеннет поэт.
– Правда сандальный скандал звучит лучше, – подтвердил я, взглянув на него, видя старое безволосое белое тело, обмякшие под кожей мышцы, но угадывая и прежние формы, некогда привлекательные, даже идеальные в греческом смысле. Впрочем, меня озадачили безволосые старые ноги. Может быть, волосы вылезли в ходе семидесятилетнего ношения брюк или он их бреет? Гладкие ноги Кеннета больше нравились Бернстайну? Я, напротив, выглядел по сравнению с ним практически обезьяной: рыжевато-каштановые завитки на груди, ноги вообще похожи на свитер из ангорской шерсти.
На коленях ангорских ног я держал толстый том Пауэлла, третий из четырех (в каждом томе, которые Пауэлл называл «частью», содержатся три романа; третий том охватывает годы Второй мировой войны). Бросив взгляд на книгу, Кеннет заметил:
– Я и не думал, что сейчас кто-то читает Пауэлла, хотя вряд ли кто-то читал Пауэлла, когда его читали.
– Осталось еще несколько преданных обожателей, – сообщил я.
– Несколько книг хороши, но произведение в целом смертельно скучное, а сам автор был гнусным субъектом.
– Мне нравится.
– Не стану вас упрекать, – сказал Кеннет.
Видно было, что он относится к тому типу людей, которые придерживаются самых твердых убеждений, точно знают, что хорошо и что плохо. Подобное качество часто, хоть и не всегда, составляет компонент обаяния. Обычно я с трудом высказываюсь среди таких людей, опасаясь, что они постоянно будут меня поправлять и указывать мое место в эстетической картине мира. Но в тот день я чувствовал себя почти способным выстоять против Кеннета. Воздух был слишком чудесным, солнце слишком приятным, чтобы он интеллектуально меня подавил. Вдобавок я пережил свидание с доктором Хиббеном; я – властелин мира!
– Ну, я действительно люблю «Танец под музыку времени», – продолжал я, не сдавая позиций. – Думаю, это произведение изменило мою жизнь. Заставило заметить, что все повторяется: мои чувства, люди, события. Пауэлл часто ссылается на теорию Ницше о вечном круговороте. Ницше я не читал, но, по-моему, понял, что он говорит…
– Вы гомосексуалист? – спросил Кеннет, пресекая потенциальную защиту моей диссертации.
Вот уж действительно гомосексуальный вопрос из всех гомосексуальных вопросов. Не то что обязательно существует не один, а несколько гомосексуальных вопросов, но вы поняли, что я имею в виду. Мгновение поколебался, не зная, надо ли отвечать, но, кажется, не отвечать еще хуже, поэтому сказал:
– Нет, я не гомосексуалист.
Знал, что это правдивый ответ, но было в нем и нечто уклончивое. Я гадал, чует ли это Кеннет, обвинит ли меня во лжи? В конце концов, разве могу я считаться последним законным представителем гетеросексуальной партии, обладающим членским билетом, если много лет вращаюсь в вечном круговороте – выражаясь словами Ницше – фантазий о тюремной жизни? Все началось после чтения «Бабочки» в подростковом возрасте, приблизительно в то же время, когда меня пометил своей печатью Крафт-Эбинг. Автор, Анри Шарьер (псевдоним Папильон), описывает любовный роман на острове, где он сам отбывал срок, между двумя заключенными мужчинами, один из которых взял на себя роль жены, и что-то в этой книге меня возбудило душевно и эротически, периодически с тех пор терзая. В юности и во взрослом возрасте меня влекло исключительно к женщинам, но где-то в душе мелькало желание попасть в тюрьму, столкнувшись с вынужденной необходимостью играть женскую роль.
– Надеюсь, вопрос вас не обидел, – сказал Кеннет. – При всякой встрече с молодым человеком стараюсь сразу прояснить и отбросить. Обычно так или иначе угадываю, но с некоторыми вроде вас не столь ясно. Вы избиты, в синяках, вдобавок подаете странные сигналы. Я не думаю, что вы гей, хотя трудно истолковать усы, эксцентричный наряд… Я, разумеется, полный гомосексуалист. Не люблю слово «гей», но использую по необходимости.
– Я вовсе не собирался подавать странные сигналы, – пробормотал я. – Надеялся своими усами воскресить облик Дугласа Фэрбенкса-младшего, Эррола Флинна… Если подумать, и Уильяма Пауэлла.
– Уильям Пауэлл был неплохим актером, довольно забавным, но Фэрбенкс-младший, подобно большинству актеров, не имел никакого таланта. У него имелось лицо. Для кино ничего больше не надо. Хорошее лицо… Значит, вы слегка ненормальный, как любой здесь присутствующий, но я верю вашему утверждению, что не гомосексуалист.
– Я не утверждаю, будто гетеросексуален на все сто процентов… Разве Юнг не заключил, что все мы, в сущности, бисексуальны? – Кажется, мне хотелось завоевать одобрение Кеннета – всегда хочется завоевать одобрение очаровательных людей, – признав определенную вероятность собственной гомосексуальности, однако мое замечание произвело не совсем желаемый эффект.
– Все вечно твердят Юнг, Юнг, Юнг и повторяют бисексуальную белиберду. У меня никогда в жизни не было ни одной сексуальной мысли о женщине. Меня в последнюю очередь можно назвать бисексуалом. Я всегда был законченным гомосексуалистом, еще до достижения половой зрелости… В двенадцать лет меня растлил мужчина, которому было за тридцать. Мы были в парке. В Чикаго, где я вырос. Он взял меня в каких-то кустах, и мне это понравилось. До сих пор нравится. Во всяком случае, психологически. Физически я не могу это делать. Слишком больно. Но до сих пор ищу того мужчину, который меня изнасиловал. До сих пор ищу, в семьдесят восемь лет. Едва ли найду.
Я молчал. В его словах было что-то очень грустное и человечное. На мгновение мелькнула дурацкая мысль: вдруг мужчина из парка еще жив и они с Кеннетом как-нибудь встретятся?
– Много лет ходил в тот самый парк, – продолжал он – но никогда его больше не видел. Он был темноволосый. С тех пор всегда люблю мужчин с темными волосами. В том же парке встретил однажды другого мужчину… И вечно хотел одного: чтобы меня растлили… Вот когда я был счастлив. Это продолжалось десятки лет, а после пятидесяти я покончил с сексом. Больше не было смысла. Геморрой. Очень больно. Двадцать лет не занимался сексом, а в прошлом году читал лекции в Англии, познакомился с молодым человеком приблизительно вашего возраста. Он приехал со мной в Штаты, работы у него не было. Восемь месяцев я давал ему работу в области орального секса. И больше ничего. Впрочем, меня радовал хотя бы заменитель поистине любимой вещи. Все-таки однажды мы попробовали, я не смог.
Во время его речи я совершил некий интеллектуальный прорыв, в миг прозрения понял собственную сексуальность, причем все повисло, как на дверных петлях, на одном слове: растление. Хотел вернуться к себе в комнату, записать, пока не ускользнуло, но было бы невежливо оставлять в тот момент Кеннета, хотя я и не знал, как продолжить беседу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88