– Никому. Только Гонсалито и госпоже Митжанс. Ну, может, еще кое-кому из подруг. Но твоему отцу я не сказала ни слова, поверь мне. А, да, теперь припоминаю, что звонил какой-то странный господин и спрашивал твоего брата…
– В каком смысле странный?
– Не знаю, сынок, странный, и все тут. Он все время повторял какое-то словечко… не помню точно, но это раздражало меня больше всего. Он спросил Хуана Себастьяна, и я ответила, что он в поездке, на севере.
– В поездке на севере, и больше ничего? Ты не упоминала про Ибарру?
– Про кого?
– Мама, пожалуйста, про Ибарру, этого невоспитанного господина?
– Как ты хочешь, чтобы я про него упоминала, если мне даже никак не запомнить его имя?
Так и есть. Теперь можно было не сомневаться, что та часть отчета Робельядеса, где говорилось про Ибарру, исходила от маменьки. Я предпочел оставить эту тему в покое, не хватало только вывести ее из себя, чтобы мне пришлось выдумывать новые небылицы.
Следующий сеанс семейного общения состоялся с Бебой на кухне. Не успел я войти, как она, обтерев руки о передник, влепила мне два поцелуя, чего обычно не осмеливается делать в присутствии маменьки. Она как раз собиралась делать пирожки из теста, которое стояло у нее на галерее.
– Чего ждешь, поди поговори с отцом. Ступай, ступай, дай мне заняться пирожками, а то мать будет сердиться. Она теперь от сырой рыбы да от травы морской нос воротит: «слюни», говорит… Сам посуди, кому охота есть слюни, когда есть пирожки? А без девчушки этой у меня на все рук не хватает…
Сполоснувшись, я стал помогать ей лепить маленькие округлые лепешки с начинкой из бешамеля и крошеной трески. Мне и в голову не приходило, что, возможно, я в последний раз в жизни леплю пирожки вместе с Бебой. Полазав по холодильнику, она вытащила оттуда несколько маленьких глиняных плошек с водорослями. Среди них я узнал те, что подавались к омару на ужине с семейством Бласко.
– Боже, ну и пакость. У меня в деревне даже свиньям такого свинства не давали. Нет, ты скажи, почему она не может есть, как все?… Слушай, а этим малым на лестнице надо чего готовить?
Она подразумевала стороживших у двери громил.
– Не бери в голову, у них работа сменная.
– А если они за свой перерыв поужинать не успеют?
– Брось ты, Беба, мы с отцом ими займемся.
И тут вдруг – не знаю, что на нее нашло, – она вдруг заохала и запричитала:
– Пресвятая Богородица, что за дом! Думаешь, в мои-то годы, когда уже на покой тянет… а тебя тут еще в наложницы возьмут.
– Успокойся, Беба.
– Наложницы мы… Спасибо еще, что паренек, что снаружи стоит, здоровый еще такой, красавчик, святой воды мне принес…
– Потерпи немножко, всего-то пару дней осталось.
Но мои минималистские увертки не убедили Бебу. Она поджала губы и, раскладывая водоросли кучками по круглому блюду, отрицательно помотала головой.
– Нет.
– Что «нет»?…
– Ой, кошки у меня на душе скребут. И такая тоска, бывает, накатит… Посуди сам, брат твой уже неделю как не приходит… не звонит… ни сном ни духом… как сквозь землю провалился. Говорю тебе, случилось с ним что…
И пошли слезы. На сей раз она даже не пыталась говорить, сжала губы в нитку и сделала вид, что старательно раскладывает кучки травы по блюду, пока по щекам у нее не покатились крупные, как горох, слезы. Я оставил пирожки, стряхнул с ладоней тесто и крепко обнял Бебу. Она не вырывалась, только продолжала тереть кулаком глаза, но уж слишком у нее накипело, и она разрыдалась в три ручья.
– Слушай, не плачь, будь умницей. Неужели не понимаешь – случись с ним что-нибудь, ты бы уже давно знала. И потом: что могло случиться с Себастьяном со всеми этими его дзюдо и тэквондо… Да если на него кто косо посмотрит, он его в порошок сотрет.
Все без толку. Мало того что она насквозь вымочила мне грудь рубашки, – по-настоящему Бебе сейчас нужно было внятное и утешительное объяснение того, где находится The First. И поскольку объяснение это Бебе сейчас было нужней всего, я ей его предоставил. К счастью, моя находчивость, не всегда блестящая, обычно в критических ситуациях меня не подводит.
– Послушай, Беба, только не пугайся. Понимаешь, Себастьян не может позвонить потому, что он в тюрьме… В камере предварительного заключения.
Я отпустил ее, и мало-помалу всплеск эмоций утих. Первым делом она отшатнулась, пристально посмотрела мне в глаза и крайне встревоженно спросила, что случилось. Пока я говорил, что ничего страшного не случилось, что его задержали по ошибке за сорок восемь часов и что он мог позвонить только один раз, у нее было время понять, что The First по крайней мере цел. Потом я рассказал ей, что его задержали в Бильбао, куда он поехал по делу Ибарры (в двух словах пояснив, кто такой Ибарра), что обвинили его в промышлекном шпионаже (это показалось Бебе чем-то некрасивым, но не таким серьезным, как убийство или грабеж), что обвинение безосновательное и адвокаты папеньки вытащат его оттуда через пару дней, воздействовав на следователя (?). Мне подумалось, что все это убедило Бебу, хотя помимо прочего мне пришлось заверить ее, что The First содержится в отдельной камере, где его хорошо кормят, где не холодно и не жарко, и что служащие держатся с ним более чем обходительно. Слезы по-прежнему комком стояли у нее в горле, но, по крайней мере, представить The First в симпатичной тюрьме типа тех, что показывают е сериалах, было уже не так трагично, сколь бы остро ни воспринимала Беба все происходящее с нами. Само собой, я предупредил ее, чтобы она держалась разумно, что мы не хотим ставить в известность маменьку, чтобы не причинять ей лишних неприятностей, и чтобы она не заговаривала об этом с папенькой, поскольку тогда он узнает, что я нарушил его запрет. И так далее.
Когда на кухне появилась маменька, Беба уже справилась с собой, утерла слезы, и мы снова лепили пирожки.
– Пабло Хосе, сынок, что ты здесь делаешь? Я думала, что ты в библиотеке, с отцом… Эусебия, ты приготовила салат из водорослей?
– Нет. И знаете, что я вам скажу: кому охота есть эти сопли, пусть сам их и готовит. Давайте, валяйте.
Последний сеанс состоялся у меня в библиотеке, с папенькой. Он был вполне в своей тарелке: белоснежная рубашка с засученными рукавами, небрежно повязанный галстук, во рту – наполовину выкуренная сигара, и никаких видимых следов гипса и костылей. Понемногу он становился таким, как всегда: трудновообразимым сочетанием Уинстона Черчилля и Хесуса Хиля. Он разговаривал по телефону, усевшись на своем пестро захламленном письменном столе. Тут были: семейные портреты, фотографии близких (в том числе и моя, на которой я, открыв рот, готовлюсь принять святое причастие со щепетильностью каннибала), набор письменных принадлежностей в чехле из синей кожи; счета, расписки, отчеты, каталоги, карточки… Никаких компьютеров, только пишущая машинка на колесиках – «Континенталь»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96